Юрий Угроватый

ПРОГУЛКА

 

Горячий и влажный поцелуй вырвал его из удушающих объятий боли.

– Олечка! – он разомкнул глаза, но вместо родного и знакомого до каждой морщинки лица любимой увидел перед собой огромную собачью морду. Лабрадор лизнул его ещё раз, теперь уже в глаза. Пахнуло смрадным дыханием.

– Боня, зараза! Опять лижешься? Иди отсюда!

Пёс не успокоился и боднул Романовского головой.

– Встаю я, встаю, отвали только! Хоть бы под Новый год дал полежать!

Романовский с трудом подтянул непослушное тело на руках и сел в постели. Рядом безмятежно спала жена. Он с нежностью посмотрел на неё: «Тоже постарела, а какой красавицей была...»

Отпустившая ненадолго боль вновь вернулась. Шестьдесят лет стажа курильщика, помноженные на четыре дальних похода. Неужели это всё про меня?! Рёбра по-прежнему дико болели. Что-то, не переставая, распирало грудь изнутри. Сколько раз жена и дочка уговаривали лечь на обследование в больницу, но он упорно стоял на своём: «Отстаньте, чувствую, что они меня оттуда не выпустят. Умирать, так дома!»

Верный друг Боня – чёрный лабрадор – не унимался. Демонстративно перебирал лапами, стучал по полу когтями, при этом виновато смотрел на хозяина. Романовскому стало жалко старого пса: «Всё, встаю. Потерпи, дружище!» Преодолевая боль, он медленно опустил одну ногу на пол, потом, отдохнув, вторую. Нащупал в темноте тапочки. Ну, вот теперь готов! Однако подъём закончился потерей равновесия. Выручил, как всегда, трельяж, за который так удобно можно схватиться. «Терпи, Боня! Ты же весь наш ритуал знаешь: туалет, чашка кофе и вперёд...»

Обшарпанный лифт, арка под домом и вход в парк. Вот и первый член собачьего клуба: болтушка Лена со своей Гердой. Боня приободрился и с надеждой захромал к представительнице другого пола.

– Привет, Лена! С наступающим!

– Доброе утро! Твой-то, на ладан дышит, а всё туда же – девочками интересуется.

– Так точно! Пёс – военно-морской, можно сказать – мореманский и, как известно, любви «все возрасты покорны» и эта истина бесспорна…

В ответ на лирику Лена лишь хмыкнула и повернулась к собакам.

Следом за Боней к Герде, нахально опережая конкурента, кинулся поджарый Умка. Справа из-за кустов показалась высокая фигура его хозяина Углова:

– Привет, Володя! Не спится перед Новым годом? Как дела?

Романовский улыбнулся:

– Всё отлично, идём на дно!

– С утра – оптимистичней некуда! – съязвил Углов.

– Говорят, пессимист – это хорошо информированный оптимист, – не сдавался Владимир.

– С тобой кашу не сваришь – вечно ты недоволен, – решил прекратить надоевшую пикировку собеседник.

– Тебя бы на нашу лодку помполитом, – протянул Романовский, – взбодрил бы народ. С нами, помнится, такой гад в автономку ходил!

– Мне и на своём месте было кого взбадривать, – буркнул в ответ Углов.

Пока мужчины, как обычно, незлобно препирались, вспоминая свою давнюю военную службу, собаки успели поцапаться из-за Ленкиной Герды. Углов, с усилием оттащивший своего пса, досадовал:

– Никакого сладу с ним нет. Как увидит сучку – пиши: пропало! Напрочь забывает, что – хозяйский. Команд вообще не слышит. Хотя, что тут ругать: шесть лет – самый жениховский возраст. Но твой-то – орёл! Сколько ему?

– Двенадцать осенью было. Плохой совсем. Еле ходит. Утром вместе по-стариковски с трудом встаём. Зато как «девку» увидит – всё, вперёд!

– Не знаю, что у вас за проблемы? – рубанула Лена, молча слушавшая мужские рассуждения. – Был у меня кобель – кастрировала, и все дела!

Мужчины замолчали, а Лена дёрнула Герду за поводок и решительно зашагала в глубину парка.

– Считай, Боня – мой пятый пёс, а ни одного калечить не стал, – запоздало ответил на выпад Лены Романовский. – Не по-людски это.

– Ладно, Володь, мы пойдём, – словно извиняясь, проговорил Углов. – Мой-то побойчее, ему побегать надо...

– Давайте, а мы по-стариковски поплетёмся, – ответил Романовский, провожая взглядом Углова, не без досады подумав: «Так ты и сам-то на двенадцать лет моложе. Я в шестьдесят три ещё как бегал!»

Он достал из кармана пачку «Честерфилда», искривлёнными подагрой непослушными пальцами слегка вытянул сигарету, затем выбил её из пачки до половины о ребро другой ладони, будто беломорину. «Вот оно – достижение долбаной перестройки: вместо своей отравы курим отраву “вероятного противника”», – по обыкновению заговорил сам с собой старый подводник и с наслаждением затянулся. Затем огляделся и, не обнаружив рядом своего спутника, занервничал.

Всматриваясь в глубину аллеи, он увидел, как его пёс безуспешно пытается догнать Герду, хромая на все четыре лапы. Успокоившись, вынул из нагрудного кармана чёрной куртки предмет его гордости – боцманскую дудку и подал сигнал. Её тонкий свист невозможно было спутать ни с каким другим. Потом вдохнул холодный воздух и, прижав дудку к замёрзшим губам, засвистел ещё раз. «Ну вот, экипаж команду знает», – удовлетворённо подумал он, глядя, как пёс послушно развернулся и заковылял в его сторону. Романовский медленно двинулся ему навстречу, покачиваясь из стороны в сторону, как всплывшая подлодка, которую слегка валяет частый в этих местах норд-ост. «Главное – держать прямо спину!» – вспомнил он слова отца, тоже военного моряка. Пожалуй, это всё, что осталось в памяти после того, как тот покинул их с матерью.

Из головы не шёл вчерашний разговор с внуком. Венька, рослый пацан, курсант училища МЧС, за обедом с восхищением рассказывал, как один из его приятелей прошлым летом побывал на Крите в лабиринте Минотавра. В ответ Венька тоже решил похвастать: «А мой дед – типа военный моряк – и, по ходу, много где бывал. И на Крите тоже...»

– Деда, правда, ты ведь был на Крите?

Романовский помолчал, потом под неодобрительным взглядом жены закурил и, медленно выдыхая дым, задумчиво ответил:

– Был, Венька, был.

– И Минотавра видел? – с ехидной улыбкой поинтересовался внук.

– Я там, брат, такое чудовище видел – пострашнее любого минотавра будет! Атомный авианосец «Джон Кеннеди!» Триста двадцать метров длины, водоизмещение шестьдесят тысяч тонн, да самолётов с вертолётами до восьмидесяти штук! – выдал Романовский и победно посмотрел на внука, ожидая реакции.

– А, так ты там по службе был, – разочарованно протянул Венька. – По-совковому! Без экскурсии...

– Салага, «по-совковому»! – передразнил внука дед. Там у нас такая экскурсия была, что ни тебе, ни твоему другу и не снилась!

– Володя, не заводись, тебе нельзя так волноваться, – умоляюще проговорила жена и взяла его за руку.

– Не буду, Олечка, не буду. Я ему просто рассказать хотел...

Но шустрый подросток уже прощался, спешно допивая компот и набирая смс на мобильном:

– Всё, деда, бабуль, я побежал. У меня, по ходу, классная тусня нарисовалась. Пока!

Романовский, огорчённый пренебрежением внука, развёл руками:

– Не хотят ничего слушать, а там ведь всё тогда решалось. Третья мировая могла начаться!

– Слушай, Вова, никому это неинтересно, – с едва скрываем раздражением сказала жена. Ты бы лучше полку на кухне поправил, а то две недели прошу. Так в Новый год с кособокой и останемся.

– Я помню, да поясница болит и в груди что-то давит, – виновато оправдывался Романовский.

Ольга безнадёжно махнула рукой и отвернулась к плите. Он встал из-за стола, накинул на сухонькие плечи свою неизменную чёрную куртку и отправился курить на балкон.

 

***

 

Неспешная прогулка по парку продолжалась. Боня медленно ковылял рядом, как старая игрушка, у которой вот-вот закончится подзавод. Романовский знал, что у его друга теперь хватает энергии минут на пятнадцать. Потом они обычно отдыхали. Хозяин садился на краешек промерзшей скамейки, а пёс преданно ложился у его ног. Не изменили своей привычке и в этот раз.

– Давай, морячок, присядем, – Романовский погладил друга по жёсткой короткой шерсти. – Ты от Герды отдохнёшь, а я третью выкурю, – продолжал он, по обыкновению, разговаривать вслух, положив ладонь на голову тяжело дышавшей собаки.

 

***

 

От воспоминаний к реальности его вернула знакомая ворона. Она настойчиво кружила вокруг них с Боней, нагло требуя угощения. Он узнавал её среди других попрошаек и всегда приносил крохотные сушки. Она же могла отыскать его в любом месте парка и не отставала, пока не получала своё.

«Не забыл я про тебя, не волнуйся! – он кинул на снег горсть баранок. – Как в детстве говорил Венька: «Помни мою нежадноту!»

Боня, давно привыкший к настырной птице, приветливо замахал хвостом.

Вдалеке у выхода мелькнула спина Углова с собакой. «Отгуляли уже, а нам спешить некуда – до праздника ещё целый день». Старый подводник улыбнулся, вспомнив, как назвал приятеля помполитом.

«…Помполит! Вот, кто в первой автономке его невзлюбил!»

Началось всё с того, что Романовский, не особо подбирая слова, за новогодним столом в кают-компании честно сказал, о чём многие думали, но побаивались открыто говорить, а он смолчать не смог, потому что не захотел: «Увеличивать срок автономки вдвое – неправильно и бесчеловечно!»

Взяли и вместо обычных для похода девяноста дней объявили сто восемьдесят. Непросто так автономка должна была длиться не больше трёх месяцев. Гиподинамия, постоянный недостаток свежего воздуха, мытьё и бритьё забортной солёной водой, жизнь без женщин, в конце концов! Не дураки – врачи и учёные – считали, сколько без вреда для здоровья и рассудка может человек провести в консервной банке. Куда там! Начальству виднее.

С тех пор и стал Романовский неблагонадёжным. Посыпались на него замечания и взыскания. По правде, иногда и было за что... Например, взял и сократил фамилию помполита Сукачев до первых четырёх букв... Кто-то, конечно, донёс. Потом еще эта история со «звериным лицом»...

В том семьдесят втором году в мире было неспокойно. Израиль решил взять Суэцкий канал. Его поддержали американцы. А мы – Анвара Садата – президента Египта, якобы объявившего курс на социализм. Штаты послали авианосное ударное соединение во главе с флагманом «Джоном Кеннеди». Союз отправил пять подводных лодок: четыре торпедных и нашу ракетную.

Нахлынувшие воспоминания прервал завозившийся под ногами Боня. Он явно хотел домой. Обычно их обратный путь растягивался на несколько парковых скамеек –стоянок, на которых они отдыхали. Пёс шёл, высунув язык, лапы мелко тряслись и постоянно подкашивались. Романовский сверху поддерживал его за шлейку, но вес питомца был слишком велик. С большим трудом добрались до следующей скамейки. «Да, далеко сегодня увела Герда!» – как всегда вслух произнёс хозяин. Боня в знак согласия вяло махнул хвостом.

Романовский уселся на скамейку и, несмотря на холодную погоду, рукавом куртки вытер пот со лба. Курить больше не хотелось. Тело сотрясал хриплый, раздирающий внутренности кашель. Дыхание напоминало звук мехов старой гармошки. «Кажется, докурился», – с досадой в который раз подумал он. Боня неподвижным чёрным кулем отдыхал на его ботинке.

Романовский с жалостью смотрел на обессилившую собаку и невольно вспомнил тот год, когда с трудом восстанавливался после болезни. Хронический бронхит надолго уложил в постель. Он лишь изредка выходил на балкон, равнодушно наблюдая за шумной набережной. Однажды жена с дочкой вошли в спальню с большой хозяйственной сумкой:

– Папочка, а у нас для тебя сюрприз! – таинственно объявила дочка.

Романовский слабо улыбнулся.

– Посмотри, кого мы тебе принесли! – жена положила прямо на постель по-детски упитанного черного лабрадора с глазами-бусинами.

Щенок, ни капли не смущаясь, тут же пополз по нему и замер на груди.

– Это Бонифаций! Будешь с ним гулять в парке и сам заодно поправишься. Вам обоим много ходить надо, – наседала она, не принимая возможные возражения.

– Спасибо, девочки! – Боня он, а не Бонифаций. Вот только ходить...

Щенок не сидел на месте ни одной минуты. Настойчиво тыкался в него влажным носом, требуя идти гулять. В парке с такой радостью неутомимо познавал и исследовал мир, что Романовский невольно переносился в детство, где каждый день был полон счастья и новых открытий.

«Вытащил ты меня тогда, малыш!» – с нежностью произнёс старик и погладил питомца. Боня лишь едва вильнул хвостом. «Отдохни, я подожду».

 

***

 

Память никак не хотела отпускать, и он вновь вернулся в далёкий семьдесят второй…

Автономных плаваний, или попросту автономок, потом было еще несколько, но та – первая – врезалась в память навсегда.

Постоянная выматывающая качка в надводном положении на пути вокруг Европы. Из всех офицеров были в состоянии прийти на обед не больше двух-трёх человек. «Это тебе не атомоход, – мысленно продолжал он спор с салагой-внуком, – на котором можно нырнуть в глубину и идти по приборам. А на нашей ракетной, как говорят, уже и блевать было нечем... Жара в Средиземке страшная и один душ на сто человек экипажа, да и тот с солёной забортной водой и спецшампунем, от которого слезала кожа. Мокрые по утрам одноразовые простыни на две недели. Ноги от недостатка движения слабели так, что на мостик с трудом поднимались. Самое невыносимое – быть так долго в разлуке с женой и детьми».

Вроде бы и потом походы были, но эти сто восемьдесят дней запомнились особо.

Американцы не давали покоя. Только начнёшь аккумуляторы заряжать – шумы по борту: эсминец ихний прётся. Хочешь – не хочешь – ныряй! Бывало, и покурить на мостике не успевали. Нырять-то надо было быстро. Это не шутки! Пропороли бы нам корпус, и кранты! Позже мы узнали, что две наши лодки в тот год в Средиземке погибли. Но и мы не в игры играть туда пришли. Они-то думали, что у нас ракеты в обычном снаряжении, а не в атомном. Этот их «Кеннеди» за Критом прятался, надеясь, что горы пятикилометровые его защитят. Наивно! У нас высота пуска – семь тысяч! Шлёпнули бы ядрёной ракетой! Без дураков, конкретно это дело отрабатывали: всплытие, подъём контейнеров для стрельбы. Все команды: «Открыть крышки!», «Ракетная атака!» На тренировках дважды его голубчика накрывали. Моя работа!

А от Суэцкого канала в тот раз наши морпехи Израиль отогнали. Так что не вышло у империалистов.

«А ты, Венька, говоришь: “Минотавр, экскурсия!”» – продолжал он несостоявшийся спор с внуком.

 

***

 

Боня всё лежал неподвижно, не собираясь в обратный путь. Романовскому стало жалко тащить его силой, и он решил пока закурить четвёртую.

«…А помполит в той автономке так и не успокоился. Влепил выговор с занесением за срыв политзанятий. Тема в те годы была известная: «Звериное лицо империализма». Так я вместо этого матросам Конецкого читал. Выговор, конечно, можно и пережить, но подлость…

Придумал же, как побольней задеть: после похода женатых отпускали к семьям, а матросов посылали для восстановления на месяц в санаторий. Так он, сволочь, вместо холостяка меня отправил их пасти».

Романовский докурил сигарету, иронически усмехнулся: «Ну вот и объяснил всё внуку!»

Потом глянул на неподвижного Боню и вдруг увидел, что из его глаз катятся слезы. Владимир осел на холодную землю и положил большую голову собаки себе на колени:

– Ну, что ты, братишка? Что выдумал? Мы ещё с тобой… Не надо, не плачь! Ты мне помог, и я тебя не брошу.

Неподалёку раздались громкие хлопки новогодних петард. Боня не шевельнулся. Романовского как током ударило. Всё внутри заныло. Он с трудом опустился на колени и с надеждой приложил ладонь к собачьей груди. Потом медленно встал, опираясь рукой на скамейку, и полез непослушными пальцами в карман за сигаретой. Плечи его сотрясались.

– Мужчина, вам плохо? – раздался рядом голос прохожего. – Помочь?

Старик махнул рукой и смущённо отвернулся.

Санкт-Петербург,

январь, 2021 г.

 

15 270 знаков