(Продолжение)

 

Это был... Да, да, спасибо, я помню... Это был последний вечер июля - последний вечер месяца, к которому, пожалуй, единственному из двенадцати у меня лично нет никаких, хоть чего-нибудь (хоть гроша ломанного, хоть яйца выеденного) стоящих нареканий. Да и откуда им взяться, нареканиям? Ведь это вам не январь-гулена, что всякий год посещает все мало-мальски пьющее население узаконенной четырнадцатидневной головной болью; не февраль-печальник, выманивающий из мягкотелых душ (с благословения небезызвестного поэта) чернильные слезы; не март-надеждоубийца, обманом прорвавшийся под знамена весны, а на деле – потчующий возликовавших было граждан все тем же стерильным, по-зимнему студеным солнцем; не апрель-размазня, заставляющий повсюду таскать с собой сменную обувь, потому как на Руси (с подачи Гоголя) беда, по-прежнему, кроется не только в дураках, но еще и в дорогах; не май-паникер, пугающий всех и вся сумасбродной грозой, отобранной недреманной фантазией народа у почившего господина Тютчева и возведенной до масштабов чуть ли не Везувия, некогда весьма озадачившего жителей ни в чем не повинного города Помпеи; не июнь-пурист, с его ущербными, непригодными для настоящей любви ночами; не... Впрочем, достаточно.

Июль! - золотая середина лета, года, а для кого-то и всей жизни. Июль. Суббота. Вечер. Последняя. Последний. Небольшой (отнюдь не вишневый) сад, окруживший неуклюжее, валяющееся на земле сооружение, незатейливо именуемое танцплощадкой. Сад, в котором каждую теплую субботу по стародавней традиции принято звучать... (звенеть?.. что ж, если вам так удобнее, пусть будет "звенеть") ... принято звенеть музыке.

Вот и сегодня:

 

Звенела музыка в саду...

 

- Привет! А я вас искал. Скучаете?

- Скучаем.

 

Таким невыразимым горем.

Свежо и остро...

 

Нет, ну, конечно же, нет тут никакого моря, а вместе с ним и устриц, глупых, беспомощных устриц, что неумолимой рукой погружаются в лед и подаются при содействии все той же конечности, к столу на серебряном (почему серебряном?) массивном блюде, с отчеканенными на нем кокетливыми веточками жимолости.

 

Свежо и остро пахли морем

На блюде устрицы во льду.

 

Нет! Нету, нету моря. Не-ту... А хочется.

Хочется, нестерпимо хочется прильнуть к Нему, обвить его шею руками и танцевать, танцевать - раз-два-три, раз-два-три - танцевать, кружить в божественном вихре вальса и не знать усталости, не чувствовать под собой ног, кружить, кружить - раз-два-три - годы, века, вечность. Никого не видеть и не слышать, кроме Него, только Его. Его одного! Раз-два-три, раз-два-три... Ну говори! Говори! Говори же!!!

 

Он мне сказал...

 

Лена! Господи! Ну зачем ты здесь?! Зачем? Не слышишь, что ли? Он ко мне обращается! Он говорит со мной! Ни с кем кроме! Со мной одной!

- Я Вас искал. Скучаете?

- Да нет, в общем-то.

Ай! Ну... Ну кто? Кто тебя просил?! Кто тебя просит?! Вечно ты влезешь со своими дурацкими... ду... Как их там? М-м... Короче, уйди! Уйди сейчас же! Я сама. Мы сами. Я... Мы...

- Скучаем.

- Может быть, в таком случае...

- Я отойду на минуточку, хорошо? А вы тут пока...

Наконец-то! Давно бы так. А то... Спасибо, Лена! Ты настоящий друг!

- Ну, так как?

- Я даже не знаю.

- А чего тут знать? Решайтесь! Попытка не пытка.

- Полагаешь?

- Уверен.

- Что ж, тогда...

- Что тогда?

- Тогда потанцуем. Надеюсь...

(Ах, молодость, молодость! Где ты? Куда умчалась? На кого ты меня оставила, молодость? Где твое незлобивое озорство, напускное "Вы", великодушное "Все только для тебя"? Куда подевались все те пустопорожние, этикетные, не предназначенные для прочтения оголенным чувством фразы, что так легко убивались, бились наповал чистосердечными, всеобъясняющими, ясными, как божий день, взорами? Где ты? Куда ты? Надеюсь, мы еще...)

- Надеюсь, ты не кусаешься?

- Ну что вы! Я...

 

"Я верный друг!"

 

Да неужели? И ты тоже?

 

И...

Раз-два-три, раз-два-три... А вот это уже лишнее. Сейчас я ему... Скажу, скажу - не сомневайтесь. Скажу непременно. Мол, с какой такой стати он...

 

...моего коснулся платья.

Как...

 

Как?! И это всё?! Это... Ну дела. Да он, оказывается - трусишка! А я-то думала... Ну надо же так... Прям как...

 

Как не похожи на объятья

Прикосновенья этих рук.

 

Так...

 

- Так мы с вами...

- Ой, ну хватит уже! Перестань, пожалуйста, валять дурака.

- В каком смысле?

- В прямом! В таком, что...

 

Так гладят кошек или птиц...

 

Мамочки! Какие у него маленькие, хрупкие ладони - хм! - почти как у девчонки! Странно, как это я раньше...

- ... вы да вы. Странно, как это ты до сих пор моего отчества не спросил... А что, собственно, ты на меня так смотришь?

- Как "так"?

 

Так на наездниц смотрят стройных...

 

- Ой, Лариска, гляди - пропадешь! Парень видный. Глазом не успеешь моргнуть, как...

- Лена!

Ну, Леночка, благодарю покорно. Этого я тебе никогда... Аж в краску вогнала, дура! А он... А что ему?..

 

Лишь смех в глазах его спокойных

Под легким золотом ресниц.

 

А...

 

А когда танцы закончились и по смиренному поселку разлилась теплая летняя ночь, они втроем еще долго бродили по спящим улочкам, смеялись, обменивались анекдотами, жонглировали планами на будущее и, кажется, решительно не собирались расставаться.

А надо бы: втроем не вдвоем. Пора бы кому-то и честь знать. (Лена, надеюсь, автору не придется раздвигать под тобой землю.)

- Ну всё. Мне пора, - выбросила белый флаг Лена и, промурлыкав свое излюбленное: - Ариведерчи, Лора! - скрылась за калиткой.

- Наконец-то! - синхронно слетело с губ оставшихся наедине.

- Я имела ввиду... - поспешила добавить она.

- Я хотел сказать... - начал оправдываться он.

Следом - смущение, перекрестный огонь взглядов, тихоомутные улыбки, попытка вернуть все на круги своя, но...

"Нет, нет! К черту! Не могу больше! Не могу. Не боги горшки обжигают!"

- Лариса!.. - Геннадий обнял застигнутую врасплох девушку за талию, прижал к себе и...

И миф рухнул!

"Нет, эти руки вовсе не девчоночьи, они совсем не... Ой, мама!"

- Нельзя, нельзя! Пусти! Что ты делаешь?! Что ты...

- Лариса, ты мне нравишься, ты мне очень...

- Нельзя, нельзя! Перестань!

- Ну один разок.

- Нет!

- В щечку.

- В щечку?

- Да, да! Боже! Да зачем же ты так дрожишь?!

- Не знаю, не зна... Просто... Ай! Пу...

Итак: миф рухнул. Мир перевернулся. Миллиарды звезд одновременно вспыхнули на возликовавшем, взбодрившемся небосклоне и их обручальный, чарующий свет впился в туман, который тотчас распахнул пред ними свои свинцовые двери. И...

И тишина! Тишина!! Тишина безупречная!!! Сплошная тишь вокруг... да гладь, да божья благодать! Ни звука, ни словечка, ни полсловечка! Ни птичьего лая! Ни пенья собачьего!

Но что это? Что? О чудо! Оцепенение прошло, и она услышала! Услышала!! Услышала!!! Почувствовала, как...

 

... скорбных скрипок голоса

Поют за стелющимся дымом...

 

- Гена, Геночка, ну не надо! Ну перестань, пожалуйста. Прошу тебя, не надо!

- Ну хорошо, хорошо. Еще разок, и всё.

- Честно?

- Честно!

- Обещаешь?

- Обещаю.

- Не обманываешь?

- Боже! Ну нет же! Нет!! Как я могу обманывать?! Обманывать самую лучшую, самую красивую, самую... - ну не знаю - ... девушку на свете? Лариса, ты, ты... Ты просто не знаешь: какая ты. Ты...

 

Звенела музыка в саду

Таким невыразимым горем.

Свежо и остро пахли морем

На блюде устрицы во льду.

 

Он мне сказал: "Я верный друг!"

И моего коснулся платья.

Как не похожи на объятья

Прикосновенья этих рук.

 

Так гладят кошек или птиц,

Так на наездниц смотрят стройных...

Лишь смех в глазах его спокойных

Под легким золотом ресниц.

 

А скорбных скрипок голоса

Поют за стелющимся дымом:

"Благослови же небеса -

Ты...

 

- Лариса, ты...

- Ну, говори же, говори скорее!

 

Ты первый раз одна с любимым".*

___________________

* А. А. Ахматова. "Вечером"

 

- ...ты любишь кого-нибудь?

Любишь? Кого?.. нибудь...

Он мог бы и не спрашивать об этом, не будь он влюбленным - истинным, свышеназначенным, не самопровозглашенным - тем, кто, по определению, всегда подспудно твердо верит, что свято место в сердце избранника занято, и тут же явственно надеется, что все-таки оно непременно пусто. Однако он спросил. Спросил! А это значит...

Это значит, что все те прожорливые, каннибальские, предстоящие в скором, в уже очень обозримом будущем часы, все те многолетние дни и ночи, истраченные ею на думы о его испоконвековой нелюбви к ней, ни что иное, как откуп неправде. Он, если доверять истине, любил ее. Пусть когда-то, но любил.

Когда(ах, до чего пахнет плесенью!)-то...

Тогда она ответила ему, что исключительно..:

- Маму. Бабушку.

Папы не было. Родина в подобные минуты на ум не приходит... Кошку? Пельмени? - глупость какая! Какие пельмени?

- Я не о том.

- А о чем?

- А ты не догадываешься?

- Нет.

- Хорошо. - Он закурил папиросу, возможно - впервые в жизни. - Я спрашива... а... а...

- Ой, - забеспокоилась Лариса. - Что с тобой? Тебе плохо?

- Н-н-нет, - бодрился Геннадий. - Не вол... Нет.

Нет, ему не было плохо. Напротив, ему было хорошо. Просто он действительно "впервые в жизни", просто кашель до слез, просто дым оккупировал ноздри. Впрочем...

- Папиросы плохие, - погубив раздражителя и тщательно откашлявшись, пояснил горекурильщик. - Продают черт знает что. - И сиюминутно перевоплотившись: - У тебя есть кто-нибудь?

- Есть, - не сдавалась девушка.

- Кто? - испугался искуситель.

- Хомяк.

Хомяка звали Гошей. Когда три недели спустя Геннадий придет к Ларисе домой (это посещение окажется единственным, т. е. последним) и увидит этого крошечного вертлявого зверя, беспрепятственно тыкающего наглым носом в ладони, плечи, грудь, шею своей ласковой, слегка покалеченной хозяйки, то сразу же возненавидит его как самого лютого, самого удачливого, самого счастливого врага на свете. Геннадий станет презирать бедного, безобидного Гошу за всё: за ладони, за плечи, за грудь, за шею - за всё, к чему так безудержно, так оголтело будут взывать его (а не Гошины) губы. Но это потом, а сейчас...

Она естественно прекратит "валять дурака", перестанет смеяться над ним, "абсолютно серьезным", отдаст дань его присущей всякому влюбленному надежде, преподнесет ему свое единственно-возможное: "Никого" - и так же естественно не замедлит спросить: "А ты (любишь)? А у тебя (есть кто-нибудь)?

- А у тебя? А ты?

- Были, не задумываясь, бросил он и, сам не успевая удивляться новоявленной, снегоголовой лжи, якобы незатейливо, так, мимоходом, скоропалительно добавил: - Но это в прошлом.

Затем последовало уже знакомое: "Никого", - но не прежнее: "Никого", - а перевернутое с чужих ног на свою голову.

"Ну кто, спрашивается, меня просил нести эту окаянную околесицу? - будет недоумевать незадачливый говорун в процессе внутреннего разговора по дороге домой, прошу простить, в казарму. - Дурак я, что ли? А то нет! Разумеется, дурак. Да еще какой. Кто за язык-то тянул? Молчал бы себе в тряпочку. Так куда там. Вечно надо вляпаться во всякие несуразные дебри. Вот и получай теперь. Ну и поделом. Нечего... Нечего, понимаешь, строить из себя. А то, видите ли, хотел показаться... Да, да, правильно... А что получилось? Получилось, что..."

- Я никогда никого не любил.

- Как? - искренне поразилась Лариса. - Даже родителей?

- Ну, это совсем другое, - пробуя вылезти из разговорной лужи, вильнул Геннадий. - А что касается девчонок - никого. - Выяснилось в продолжении. - Так, бывало, понравится кто-нибудь, но что бы любить... Нет! Не-воз-мож-но! - И уже у самого края спасения - выхода из неловкой ситуации: - Не любил. - Но - водопад и снова вниз - о камни, о разлуку: - И не полюблю. - Заключил утопающий, чем окончательно укрепил над собой некраснеющее знамя окончательной и бесповоротной, а лучше - несокрушимой и легендарной глупости.

"Ну кто, спрашивается..?"

Парк. Вековые липы приветливо шелестят зрелой листвой, под которой укромно спят вечноюные бабочки. Седоголовый, увенчанный паутиной, папоротник, мерно покачивающий на своих крупных руках миниатюрных, едва просочившихся на свет улиток. Пред младыми очами, им всего-то девятнадцать, - нетленные звезды. Парк - сонм поколений.

Именно здесь, у старинных качелей, в облаках новорожденных грез, Геннадий пережил зачатие любви и кончину июля.

Июль... Июль... Подождите, подождите. Дайте вспомнить. День... Домовой... Над головой... Вот черт. Как же там начинается-то? На чердаке мелькают тени, по дому бродит домовой... Нет, не так. Не домовой. Не до... А кто? Старик Хотабыч? Хм... Сейчас, сейчас... Тени - мгновений - видений - приви... Точно! Привидений! Приведенье! По дому бродит приведенье! Ага, все правильно. Что ж, прошу минуточку внимания. Начали! По дому бродит приведенье...

 

По дому бродит приведенье.

Весь день шаги над головой.

На чердаке мелькают тени.

По дому бродит домовой.

 

Везде болтается некстати,

Мешается во все дела,

В халате крАдется к кровати,

Срывает скатерть со стола.

 

Ног у порога не обтерши,

Взбегает в вихре сквозняка

И с занавеской, как с танцоршей,

Взвивается до потолка.

 

Кто этот баловник - невежа

И этот призрак и двойник?

Да это наш жилец приезжий,

Наш летний дачник отпускник.

 

На весь его недолгий роздых

Мы целый дом ему сдаем.

Июль с грозой, июльский воздух

Снял комнаты у нас внаем.

 

Июль, таскающий в одеже

Пух одуванчиков, лопух,

Июль, домой сквозь окна вхожий,

Все громко говорящий вслух.

 

Степной нечесаный растрепа,

Пропахший липой и травой,

Ботвой и запахом укропа,

Июльский воздух луговой. *

___________________

* Б. Л. Пастернак. "Июль"

 

Июль! - золотая середина лета, года, а для кого-то... "Да, да, правильно..." Прощай!

- Ба! Кого я вижу! Генка! - еле догнав поспешающего в часть приятеля, насмешливо выпалил богатырь Андрей. - ЗдорОво, друг! Как голова?

- Какая голова?.. - Раздумье. - Ах, да. Спасибо. Уже лучше, - спохватившись, ответствовал Геннадий.

- Лучше? - ерничал богатырь. - Ну слава богу! А то я уж извелся весь. Места себе найти не могу. Переживаю: как он там? Что он там? Бедный! Лежит, поди, один-одинешенек в постылой казарме. Все товарищи веселятся, танцуют, девок - м-м-м-мо - тискают, а он...

- А я, - видоизменив глумливую мысль приятеля, вступил в перепалку Геннадий, - представь себе - поправился. Да-с. И решил немного прогуляться.

- Прогуляться?

- Угу, прогуляться.

- Ну, и как прогулочка?

- Знаешь, отлично.

- Отлично?

- Да-с.

- Что ж, рад за тебя.

- А я за тебя. - И сменяя гнев на милость: - Откуда топаешь?

- Из леса, вестимо, - блеснул банальностью насмешник. - Катю ходил провожать. А ты?

- Я? - растерялся Геннадий, затем хотел было солгать, как вдруг нежданно- негаданно наплевал на присущую ему мысль о чужом мнении и породил правду: - А я Ларису.

- Ларису?! - всплеснул руками Андрей. - Ну-у... Поздравляю! Не выдержало, стало быть, сердце поэта! Влюбился!

- Че-го? - испугался "поэт". - Чего?! Чего ты несешь, гад?!

- Ни-че-го, - ретировался богатырь. - Так, что называется: мысли вслух. - А спустя время: - Вот, значит, почему ты в наш клуб не пошел: в поселок подался, к Танге. Мастак! А говорил-то, говорил: "Голова болит. Голова болит..." Ой, надо же!

- Да, болит, - заступился за себя Геннадий. - То есть болела. И Танга - тьфу ты! - Лариса здесь совершенно ни при чем. Я, может, совсем по другому поводу в Духово оказался. Может... - Осечка, молчание.

- Чего может? - не стихал дознаватель. - Договаривай.

- Да ничего, - зло парировал уставший оправдываться подследственный. - Все равно не поймешь.

- Куда уж нам, дурням нерусским! Мы, чай, неместные - обычаев ваших не разумеем.

- То-то же.

- А если все так, как ты говоришь, - вершилось возмездие (кара за лживость), - тогда ответь мне: какого черта ты ее провожать поперся?

- Выхода не было, - на ходу сочинял Геннадий. - Прилепилась, как банный лист: проводи да проводи. Ну и... Чего ты?.. Ну чего ты ржешь, скотина?

- Да так, - пытаясь избежать бурного и продолжительного смеха, брызнул Андрей. - Тоже мне - Труффальдино нашелся, - ни к селу ни к городу прибавил он.

- Иди ты знаешь куда, - всерьез обиделся "Труффальдино" (почему Труффальдино?). - Я ее, Ларису эту, случайно встретил. Слу-чай-но. Можешь ты это понять, в конце-то концов, или нет?

- Могу, конечно, - съязвил обидчик, после чего (вот никогда бы не подумал) разрешился стихами: -

 

Средь шумного бала случайно,

 

- вещал богатырь, -

 

В тревоге мирской суеты...

 

- Сволочь ты! - враждебно выпалил Геннадий и спешным шагом вышел вперед.

- Ох-хо-хох, глядите, какая цаца, - чуть слышно отметил аутсайдер и, как ни в чем не бывало, взялся за прежнее: -

 

Тебя я увидел, но тайна

Твои покрывала черты.

 

Н-нда...

 

Лишь очи печально глядели,

А голос так дивно звучал,

Как звон отдаленной свирели,

Как моря играющий вал.

 

Мне стан твой понравился тонкий

И весь твой задумчивый вид,

И смех твой, и грустный и звонкий,

С тех пор в моем сердце звучит.

 

- Генка, ты, что ли? - послышалось с верхней койки.

- Я. Кто же еще? - донеслось снизу. - Спи.

- ДобрО, - успокоился бдительный голос. - А то я уж было подумал...

"Было так: я любил и страдал, - забираясь под одеяло, пропел про себя Геннадий. - Было так: я о ней лишь мечтал..." А она ничего, - пришло вслед за песней, - я бы даже сказал: красивая. Не так, чтобы очень, но все-таки... И надо же было на этого шута горохового нарваться. Теперь станет доставать: что? да как? да почему? Впрочем, чихать! Пусть себе треплется, не жалко. Пошлю куда подальше, и вся любовь... Любовь? ... как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось. Бред! Ну какая..? Какая любовь? Да, мне понравилась девчонка. Так что из того? Подумаешь, событие. Не я первый, не я и последний. Понравилась... А почему бы нет? Она симпатичная, неглупая... А то, что целовать не разрешает, так это дело наживное. Может, оно и к лучшему. Сразу видно: не какая-то там гулена. А вдруг? Вдруг такая? Что если: она просто строит из себя, а по сути... Да нет, не похоже. Хотя, кто этих баб разберет. Все они, по большому счету... Когда как не сказать хуже... Пускай, пускай воображает. Мне бы тоже не мешало холодку на себя напустить, равнодушия подбросить. Дескать, не даешь целовать, ну и черт с тобой, не очень-то и хотелось. А ведь, по правде говоря, чего уж там - хотелось... И хочется. И не только... Пора, давно пора мужиком становиться, а то хожу, как дурак! Девятнадцать лет - и не одной бабы. Да уж... Интересно, сколько сейчас времени? Сходить, что ли, на часы посмотреть? Ай, да бог с ними, с часами. Влюбленные часов... Вот и этот дурень туда же: "Влюбился!" Да сам ты... Любовничек хренов! - смотреть тошно... Ему что: его жизнь не наше горе. Там все отлажено: ровняйсь, смирно, вольно. Словом, будь здоров, Иван Петров. А здесь? Одно сплошное: Я гляжу ей вслед: ничего в ней нет. Нет, все же моя красивее. Не плохо бы сейчас ее сюда. А что? Дело молодое. Обнял бы ее, ну и... Да, жди. Разбежался... Впрочем, не Боги горшки обжигают. Будет праздник и на нашей улице. Вот дождусь дембеля - да как выйду на эту самую улицу, да как гляну на село - девки гуляют, и мне весело. А то лежи тут себе один как перст. Дожидайся у моря погоды, мечтай... Эх, да-а..."

 

В часы одинокие ночи

Люблю я, усталый, прилечь -

Я вижу печальные очи,

Я слышу веселую речь...

 

Глубоко вздохнув, Геннадий открыл глаза, лениво ощупал взглядом сонное солдатское царство, невзначай коснулся окна и тут же обомлел: за окном, на холодном подоконнике, ночевала хрупкая, нежная, беззащитная, как все живое, птица.

"Птица! - подивился созерцатель. - Надо же! Откуда ты? Как ты? А ты красивая. Правда".

Близилось утро: звезды одна за другой погружались в пучину рассвета. Упоительная нега обволокла душу, сжала ее и немедля вывернула наизнанку.

"Не слушай меня, - уткнувшись лицом в подушку, попросил Геннадий. - Болтаю всякую ересь. Сам не пойму: чего ради. Прости. Это я так: для проформы. Я..."

"Для проформы, - подхватило всеядное внутреннее эхо. - Это я так... Так..."

 

И грустно я так засыпаю,

И в грезах неведомых сплю...

Люблю ли тебя - я не знаю,

Но кажется мне, что люблю!*

___________________

*А. К. Толстой. "Средь шумного бала..."

 

"Я люблю тебя, глупая! - прошептал без пяти секунд спящий влюбленный. - Понимаешь, люблю!"

 

- Да ладно уж, - не поверила Лариса. - Ври больше.

- Я не вру, - признался Геннадий и, желая раскрепоститься, произвел нечто отдаленно напоминающее усмешку. - Я действительно: люблю. Или ты полагаешь, что тебя любить не за что?

- Почему же? - не дала себя в обиду девушка. - Есть за что. Просто... Ты же сам говорил...

- Ну говорил, - легко отгадав продолжение начатой Ларисой фразы, признался Геннадий. - Я много чего говорил. А ты и уши развесила.

- Вот видишь, - уцепилась за слова обладательница развесистых ушей. - Ты сам подтверждаешь, что тебе верить не стоит. Откуда я могу знать, когда ты врешь, а когда нет.

- Можешь! - прозвучало неожиданно твердо.

- С чего ты взял?

- А с того, что ты... ты... В общем, ты должна это чувствовать, - выдал Геннадий, после чего попытался крепко прижать любимую к себе.

- Ничего я не должна! - вспыхнула любимая и, вырвавшись из жгучих объятий своего ретивого ухажера, скорым шагом пошла прочь.

- Лариса, куда ты?! - поймав беглянку за руку, взмолился несчастный влюбленный. - Подожди!

- Пусти меня!

- Не пущу!

- Пусти!

- Нет! - прогремело похоже на хлесткий удар кнута, и сразу же, мастерски перевоплотившись, голос стал прянично-сладким. Прошу, останься со мной. Чего ты сердишься? Тебе не нравится, что я тебя люблю?

- Не нравится.

- Почему?

- Потому что это неправда.

- А если правда?

- Это неправда, - упорствовала девушка.

- Ну хочешь, хочешь... Хочешь, я докажу тебе, что не вру? - нашелся отчаявшийся было любовник.

Возражений не последовало, наоборот:

- Хочу, - сказала строптивица. - Только как ты это сделаешь?

- А очень просто. Приду вечером на танцы, подойду к микрофону и заявлю во всеуслышание: Уважаемые дамы и господа! Леди энд джентльмены! Рабочие и крестьянки! Разрешите, пожалуйста, доложить, что я, младший сержант Советской Армии Геннадий Сергеевич Бурсин, вот уже много дней пламенно и, к сожалению, безо всякой надежды на взаимность люблю Ларису... Как твоя фамилия? - поинтересовался раззадоренный собственным остроумием докладчик и, не обратив внимания на Ларисин ответ, которого, кстати, не было, продолжил: - Клянусь вам, что любил ее вчера, люблю сегодня и буду любить во веки веков. Аминь. Ну, как тебе? По мне, так совсем неплохо.

- Смейся, смейся, - отнюдь не весело произнесла Лариса.

- Эх, надо. - Потешался новоиспеченный вития. - Непременно надо выступить. Может, тогда ты мне наконец поверишь.

- Тогда тем более не поверю.

- Ну и не верь! - в мгновение ока переменившись, огрызнулся Геннадий. - Не больно-то и хотелось, - оскорблено добавил он. - А я, - смешно сказать, как последний идиот насиловал себя, терзал, убеждал быть честным, искренним, смелым, черт бы меня побрал! Смелее, товарищ Бурсин! - внушал я себе. - Не ты первый, не ты и последний. Не Боги горшки обжигают. Хороший человек плохого не подумает, а умный поймет правильно. Смелей! - подбадривал я себя. И краснел от одной только мысли о предстоящем признании. Краснел, боялся, отнекивался: Да нет... А вдруг... И все же решился. Решился-таки. Признался на свою голову. Чуть сквозь землю не провалился. И что же я получаю в ответ. А ничего! Ровным счетом! Сплошного Станиславского в юбке. Не верит она, видите ли. Не ве-рит! Нашла, понимаешь, самого крупнокалиберного лгуна и ноги свесила. Я что, по-твоему, - едва сдерживая себя, раздраженно поинтересовался уязвленный юноша, - Труффальдино какой-то там? Скажи: я настолько часто тебя обманывал, что ты так настойчиво не веришь мне?

- Да нет, в общем-то.

- А в чем же тогда, черт побери, дело?

- Ну ты ведь... - застигнутая врасплох, пробовала оправдаться Лариса. - Ты ведь сам говорил, что никого никогда не любил и любить не собираешься.

- Говорил, говорил... - уняв возбуждение, несколько раз произнес Геннадий. - Ну говорил, - согласился он. - Не спорю. Только ответь: почему тогда, когда я говорил, что любить не способен, ты верила мне, а теперь, когда утверждаю, что способен, не веришь?

- Не знаю, - устало ответила девушка.

- А я знаю! - вновь набирая нервические обороты, чуть ли не крикнул "крупнокалиберный лгун" (или самый честный человек на свете - по вкусу). - Знаю! Я знаю, что в твоих глазах я никто иной, как матросик, который поиграет и бросит!.. Что ж, ты права, - произросло после кратковременной паузы. - Я - матрос! Целуй взасос! Сегодня же приду к командиру, поклонюсь ему в ноги и потребую перевести меня в Морфлот! На всю оставшуюся жизнь!

- Ты сумасшедший! - не зная, как совладать с буйствующим вдохновением Геннадия, только и сумела сказать Лариса.

- Да! - восторженно подхватил Геннадий. - Я сумасшедший! Я шут! Я циркач! Я пегий пес, бегущий краем моря!.. Всё! Достаточно! Поиграли! Хватит! До свидания! Как там говорит твоя подруга? Ариведерчи, Лора? Так вот: Ариведерчи, Лора! Семь футов под килем! Гуд бай!

Геннадий холодно поцеловал Ларису в щеку, затем, как в песне поется, махнул рукой и поспешил убраться восвояси.

- Гена! - остановило его.

- Что? - обернувшись, бросил он.

- Не уходи, - кротко попросила девушка. - Постой, пожалуйста.

- Постой, паровоз. Не стучите, колеса, - черство, однако без издевки в голосе пропел уходящий. - Не могу. Кондуктор, зараза, на тормоза жать не хочет.

- Ну остановись. Прошу тебя. Выслушай... - умоляла Лариса.

- Поздно. Поздно, дорогая, - заключил Геннадий. - Прощай! - сказал он. - Прощай! - Далее вкупе с мелодией: -

 

...от всех вокзалов поезда

Уходят в дальние края.

Прощай! Мы расстаемся навсегда

Под белым небом...

 

- Ну и катись!

 

- И ничего не обещай.

И ничего не говори.

А чтоб понять мою печаль,

В ночное небо п-а-а-а-а-смотри-и-и...

 

Ну и покачусь.

- Гена!

- Ну что еще?

- Знаешь, я... Я... Я тоже...

- Что?

- Я тоже...

- Что, тоже?

- Я тоже люблю тебя...

- Что-о-о???

Слезы...

- Люблю, люблю, люблю...

С той самой минуты он твердо знал, что называется громом средь ясного неба. Всю свою жизнь... Хорошо, пусть будет сознательную... Всю свою сознательную жизнь - ему уже целых девятнадцать! - он ждал - жаждал этих слов. И вот - свершилось.

Свершилось! Я Вас люблю! - первое, ни при каких условиях не забываемое. Любовь... Сама Любовь - виновница священного триптиха - способна, пусть украдкой, пусть превозмогая боль, медленно, неуклюже, но все же сползти в Лету и кануть там на веки, а слова, ее провозгласившие, нет! Не способны. Если, конечно, доверять Альфреду де Мюссе, написавшему как-то:

 

Способны мы забыть, что нас красотка ждет,

Забыть свою вину, забыть рожденья год,

Забыть свои долги, несчастья и удачу,

Жену, друзей, собак и родину в придачу, -

Всё, вплоть до имени, забыл, глядишь, старик.

Но и сойдя с ума и в свой последний миг,

Под беспощадный серп ложась, как зрелый колос,

Нам первой женщины, любимой нами, голос

Не позабыть, когда, слаба, как во хмелю,

Она произнесла: "My dear child, J love you".*

___________________

* Дорогое дитя, я люблю Вас (англ.)