Я жду этого мгновения целый год. Ожидание не тяготит, размазывается мартовскими оттепелями, отважными жёлтыми крокусами среди не растаявших ещё снежных заплаток, потом – цветением стареющих год от года яблонь, шиповника, влажных бегоний, гордых георгинов, поздних астр. Время крутится мелкими заботами, пёстрыми тревогами, иногда бессонницей. Новый год наступает, как всегда, неожиданно. Фейерверки, шампанское, забытые на столе салаты… Ёлка, поначалу торжественная, пышно убранная, главный гость в праздничные дни, тоже устаёт, роняет пыльные обессиленные иголки, умирает.

 

Каждый год, 14 января, «разбирая», раздевая лесную красотку, встречаюсь я с хрупким своим счастьем.

 

Впервые мы встретились, когда мне было лет… пять, может быть, семь. Не помню. Я держала в руках стеклянный домик с белоснежными сугробами на крыше и золотом горящими оконцами. Пыталась заглянуть внутрь, сквозь маленькое стёклышко, прищуривала глаза, дышала осторожно, боялась спугнуть…

 

…В прихожей стоял, нет, пожалуй, властвовал, жёсткий диван с круглыми валиками по обеим сторонам, с упругой возвышенностью по самому центру, отдающей гулкими, пустого коридора звуком складывающихся тугих пружин. Это был «мой» диванчик, моя территория, мой сообщник в разнообразных девчоночьих тайнах. Валики откидывались всегда неохотно, приоткрывая, словно таинственная незнакомка приподнимает вуаль, прячущую внимательный пристальный взгляд, незатейливые секреты: старые открытки, вырезанную из журнала бумажную куклу с нарисованными неумелой рукой бальными платьями. Высокая спинка, обтянутая пёстрым гобеленом, заканчивалась узорными вензелями, под которыми прочерчивалась зеркальная полоска, неширокая, достаточная, чтобы рассмотреть ровно половину лица. По бокам – две небольших полочки, на одной из них стояло всегда в одном и том же порядке семейство белых кроликов: крольчиха с поднятыми настороженными ушками и три крольчонка, спрятавших испуганные мордочки свои вниз, к едва прорисованным лапкам.

 

Я гладила шершавые фигурки, пыталась согреть, оживить, заставить смешно морщить нос, как у тех, настоящих, что сидели в клетках у бабушки, фыркали, шевелили длинными ушами и всегда чего-то жевали, хрумкали сухой травой и пахли резко и остро. Бабушка щипала длинный пух, а кролики смирно сидели на коленях, словно котята, только дрожали кончики ушей. Я носила варежки из кроличьего пуха, пушистые до невероятности, цеплявшие мокрый снег в таких количествах, что ладошки невозможно было согнуть. У меня до сих пор лежит маленький моточек спряденного пуха, как память. А кроличье семейство исчезло, потерялось в переездах, осталось на дне старых коробок в глубине антресолей, заглатывающих предметы, уничтожающих даже память о них. Куда всё пропадает? Не знаю…

 

Запахи моего детства… Они складывались из горячего картошечного пара, выплывающего из печки в круглом чугунке, аромата лаврушки в старом чемодане, прятавшем внутри себя пластины бело-розового сала, присыпанного крупной сероватой солью, с бурыми мясными прослойками, вкуснее которых не было и не могло быть ничего лучше. Чесночные косы, толстые, предмет зависти моих жиденьких рассыпающихся косичек, дразнили сложным, не поддающимся никакому определению, запахом. Вы знаете, что в чесноке больше всего сладости? Я не знала, но обожала откусывать ядрёный сочный зубчик, мгновенно окутывающий всё вокруг резким, вызывающим слёзы, запахом. Сочетание несовместимого, сладкого и горького, удивляет и по сей день.

 

Тайком любила прыгать по недовольно гудящему диванчику, стараясь посильнее оттолкнуться, выше взлететь, может быть, поскорее подрасти? Уставала, падала в изнеможении на жёсткую поверхность, а гул, внутренний раздражённый говор растревоженных стальных пружин ещё долго растекался там, внутри, слабеющими ручейками, проваливающимися в пустоту. Дрожащими руками разглаживала сбившуюся тряпку, сердце колотилось в унисон с затихающим стоном.

 

…Ещё все живы, ещё нет невозвратных потерь. Бабушка приходит в гости со своими пряженцами, больше никогда и нигде не пробовала этих длинных лепёшек, жареных в печке, пАхнущих берёзой и смальцем. Ещё теплы и не обезображены мамины руки, и со смехом лепятся сотни пельмешек, и в одну из них обязательно защипывается кусочек жира или орешка или чесночный зубчик. Длинны дни, они заполняются событиями так плотно, словно проходит с утра до вечера целая неделя. Всё пока неопределенно, размыты контуры, перекрёстки важных решений где-то за горизонтом. Душа чиста, словно после бани…

 

…Я держу в руках хрупкое своё счастье, игрушечный стеклянный домик… Он едва держится на полуосыпавшейся еловой ветке, готовый упасть и превратиться в блестящую пыль. Как когда-то давно, в моём убежавшем детстве, пытаюсь разглядеть то, что скрыто за золотыми оконцами, согреваю дыханием. Вздыхаю, укутываю в старую, пожелтевшую вату, набрасываю сверху самовлюблённую мишуру, резкий неживой блеск которой никогда не сравнится с потёртым белым снегом на островерхой крыше.

 

…Ровно через год мы снова встретимся с тобой, хрупкое счастье, далёкое детство…