Затравленно скользя глазами по безликим вещам и ни за что не умея схватиться, она зарыдала, бормоча: «Это потрясение, Раймонд… Такое бывает…»

Он приподнялся на локтях, разглядывая, как в первый раз, её безветренное лицо. Всегдашняя подвижность этих губ больше не казалась ему миражом: она была, и она наконец воплотилась. Странно казалось лишь то, что он удивился лишь самую малость, будто всегда подозревал обманчивость её немоты.

На полу комнаты лежало нечто, на что он не сразу решился взглянуть.

Это был красавец в пальто. Правда, бледность не шла ему, а шляпа была сбита на пол и запеклась корочкой крови.

Кристина как-то сухо, без слёз, рыдала; её плечи бешено вздрагивали; пять лет подступавшая магма сотрясала её изнутри и не находила выхода.

- А где второй? – осведомился Раймонд так деловито, словно они всю жизнь эдак небрежно перебрасывались мячиками фраз, превращая ничего не значащие беседы в ловкие теннисные партии. Он имел в виду человека с подвижными желваками.

- В соседней комнате.

- Спрячь пистолет. Не включай света.

Если она никогда не была немой, то что ещё из написанного на счетах за ужины оказалось таким же скоротечным и выдуманным, как те полузабытые рестораны?

Во дворе послышался свист. Да, конечно, они упоминали кого-то третьего, поджидавшего во дворе… как же – Мерфорд? Мердокк?

Всё зря. Больше ни патрона в её игрушечном кольте с глушителем, выхваченным ей из-под матраса, когда она соскальзывалала по мраморным ступеням в абрикосовой сорочке и в упор – впервые – стреляла в людей.

Ротье взбежал на второй этаж, бросился к пианино, откинул крышку и, оглядев обнажившийся чёрно-белый оскал, занёс руки. Кристина, застыв в дверях, сосредоточенно наблюдала, как носятся легкокрылые пальцы над душными цветами клавиш.

Человек подымался – грузно и с одышкой – по лестнице.

Когда он вошёл, Кристина была лучистоглазая, как это умеет только что рыдавшая женщина, а Ротье не услышал его, погружённый в музыку.

- Что здесь происходит? – угрожающе спросил человек. Он был нелеп: к самой макушке лепилась алая дамская шляпка.

- Господин, не мне ли у вас спрашивать, что здесь происходит? Что за крики я слышал пятнадцать минут назад на первом этаже? И по какому праву вы врываетесь в гостиную, где я музицирую? – почти крикнул Ротье, не оборачиваясь.

- Да кто вы?

- Мы с женой квартируем у Ротье. Или вы думаете, что в таком огромном доме он обитает один?

Тот взглянул на Кристину и засмеялся:

- Не морочьте мне голову. Жена Ротье, знаменитая немая, или я ошибаюсь?

- Вы ошибаетесь, - веско сказала Кристина, с тем же эффектом она могла сказать «Не хотите ли отведать шницелей?» или «Акции «Маккляйм и К» опять упали».

- Простите, сеньоры, но куда в таком случае исчез хозяин дома и.. гм, двое его приятелей?

- Откуда мне знать? – раздражённо ответил Ротье.

- Они уехали в Терни, - спокойно сказала Кристина. – Я спустилась, и хозяин сказал, что они едут в Терни.

- Может, всё же, они вернутся. Я подожду, - он недоверчиво глянул на Ротье, но тот сидел спиной, и спина содрогалась от каждого удара по клавишам. Человек не был склонен подозревать, что перед ним Ротье, однако пристально наблюдал за его правой рукой. Он знал привычку сухощавого компаньона с желваками: тот ранил в правое плечо перед тем, как убить, или перед тем, как оставить в живых. Это была его роспись, его клеймо, его любовь к своему искусству – он подписывал убийство, как художник подписывает пейзаж.

В тот вечер Ротье играл как никогда. Он закрывал руки от незнакомца узкой спиной, и человек не видел, что правая безжизненно лежит на левой, и только величайший талант и величайшее исступление создали иллюзию величайшей игры. Всё – пять лет жизни с немой женщиной, известность «архитектора церкви в Терни», сладость, слава и слабость, нерождённый ребёнок, бежевые завитки бороды мужчины, который почему-то только сейчас начал казаться Раймонду виновником и главным героем всей этой копеечной пьески – всё это рвалось под его пальцами, благоухало и рыдало, звало, обещало несбывшуюся любовь и муслиновый сад, где у подножия гранатовых деревьев исчезла… исчезла…

- Уже уходите? Видимо, они и впрямь уехали в Терни. А что, вы повздорили?

- Пустяки. Всё из-за женщин, сеньора. Вы же знаете, какая слава ходит о Раймонде Ротье.

***

Ротье удивлённо глянул на снег и, выходя из такси, с опаской опустил на него две дорогие лаковые ступни.

Зачарованный Терни, голубовато-мутный, как графин, мягко хрустел под загустевшим небом. Раймонд швырнул на велюровое сидение пригоршню хрустящих бумажек – всё, что не глядя зачерпнул в кармане – и побрёл вдоль узкой улочки.

Где-то здесь – за кирпичным углом в кровоподтёках сырости, за рыжим подсолнухом фонаря, за стеклянными гардинами окон – исток томительного ручья, вверх по течению которого он столько лет, не сознавая того, бредёт к разгадке.

Его домик, выглядывавший из-под снега светящимися круглыми глазами, был как рождественский гном в снежном колпаке и туфлях с помпонами.

Он перелез через забор и заглянул в окно. Кусок лепного потолка в маргаритках; аметистовая ваза; породистый и белозубый ореховый рояль под перламутровой салфеткой. Тонконогая тень девушки в забвении склонилась над тенью рояля, и клавиши были продолжением её неестественно удлинённых пальцев.

Какой-то седой чудак раскладывал на снегу фиолетовые яйца и пытался отбить их у воинственно настроенных кур. Он демонстративно не обращал внимания на странное поведение Ротье, больно походившего на вора в этот сумрачный час под окнами чужого дома.

- Ты не договорил, – вдруг сказал старик с непринуждённым пафосом и закашлялся. И голос, и пафос были странно знакомы Ротье. – Созданное действительно перестаёт быть твоим. Но это не повод присваивать созданное не тобой.

Раймонд Ротье почувствовал, как по его коже прошёл едва ощутимый озноб. Он тихо произнёс:

- Жерар Стокк.

Вот это встреча. И Жерар совершенно седой.

Он радостно ловил зрачки Жерара, но они неловко мелко метались. Раймонд почувствовал, как возвращается тревога, какую он испытал, играя на пианино, когда словно бы всё понял, но, уже поймав леску памяти, снова сорвался с её скользкого крючка.

Издалека сладкий ветер донёс обмякший звон колокола церкви в Терни – той самой, которую строили по чертежу Кристины и которую Ротье не видел никогда. Жерар нервно затрясся и взмахнул руками; Раймонд от неожиданности отшатнулся.

- …Бездарности, безбожники, бесы, - просвистел Стокк и кашлянул в кулак. - Они думают, что заткнули рты колоколам. Но один колокол – пусть даже последний – он увёз, положив в чемодан. Они открыли в каждой кособокой церквушке по музею борьбы с религией, но бог от этого не стал экспонатом. Они не давали увезти бога в сердце – он увёз его в картонной папке. Ха! Разве кто-нибудь удосужился отнять у него чистый лист, когда он переезжал границу! Там ведь уже был рисунок. Только видел его он один.

Жерар устало отёр пот со лба, и вместе с ним – весь свой пафос:

- Это ведь ей ты сказал на веранде, что женишься только на немой. И она исправно молчала пять лет. Хотя, скорее всего, потому, что прекрасно понимала – ты попросту не можешь не узнать её редкостного голоса.

- Что? – недоуменно переспросил Раймонд, дёрнув плечом. Оно совсем отнялось; кровь почти перестала течь; рукав плаща был набрякший.

- Она взяла его чертёж и исчезла. А на чертеже была Россия – на третий день после распятия. Они все понемногу увозили из неё своего недомученного бога, когда разъезжались – графы, писатели, скрипачи – и все как один надеялись довезти обратно, не растряся. Но дороги были мёрзлые.

И вдруг, сообразив, что Ротье не понимает, и изумившись этому, Стокк добавил:

- Она жена Видиневича. Она – твоя Кристина, немая! – жена Видиневича. Женщина на веранде.

- Что ты лжёшь?! – страшно всхлипнул Ротье. – Нет. Нет. Нет. И разве не твоей женой была та женщина? Ты ударил меня, когда я…

- Потому что Видиневич не мог и не смог бы. Никогда. У него фашисты отрезали пальцы. Ты видел – он прятал руки. Живая рана.

Ротье повернулся и пружинисто пошёл прочь, позабыв предупредить Стокка об опасности.

А тот прошептал вслед:

- Он застрелился, когда вешали колокол. Ему казалось, верно, что вешают Россию – в петле. Создавал колокольню – а вышла виселица. Чёрт возьми – как ты говорил тогда, в саду? – создаёшь доспехи, а выходит саван? Эх, что ты наделал, мальчишка.

Он шагал легко, стараясь не прислушиваться к накрапывавшему звону колокола; ему чудилось, что это плачет за тысячи километров на восток Россия, руки которой прибивают к дереву.

«Как не поймёшь ты, что я построю по этому чертежу эшафот?!». Он понял это – нет, не поздно – просто теперь уже зря; и не имело значения, кто из них построил эшафот по этому чертежу.

Он распахнул калитку и в последний раз оглянулся на Жерара, когда-то огненно рыжего. И проговорил с безнадёжной запальчивостью:

- Значит, наша с ней любовь была жестока и поэтична, как любая незаурядная любовь. Если любовь кого-то убила, значит, о ней вспомнят; значит, от неё останется хотя бы могила. Да! Просто такой век.

Стокк осунулся, глядя в ссутулившуюся спину Ротье, зачехлённую узким плащом, и сказал:

- Это месть. Он, пришелец, задушил её брата. Есть кровные законы; в некоторых родах они непреодолимы, как инстинкты. Так он думал – и не винил её. Но я знаю другое, Ротье. Видиневич рвался в Москву – и будь что будет – с чертежом; а она всего лишь любила его – больше жизни; я сказал ей, что его там ждёт. Пять лет молчания – ты смог бы, Раймонд?

Ротье, споткнувшись о гладкую поверхность снега, машинально сказал, не оглядываясь и не слыша собственного голоса:

– Они вылупятся, только если свершится чудо. Ты был скульптор – а стал птичник.

Тёмные яйца блестели в снегу, как капли синьки.

- Я долго пытался создать нечто великолепное, прожил жизнь и понял одно, - Жерар улыбнулся, – если ты бездарен, не пытайся творить чудеса – просто не мешай им случаться.

***

Раймонд шёл очень долго, но никак не мог выпутаться из одной и той же узкой улочки. Она была вывязана крючком, и он покорно следовал её неровным петлям.

Если эта женщина не любила его, зачем пожертвовала самой страшной тайной, чтобы только вызвать скорую на «Санта-Чечилия», 8? Ответ прост: Видиневич умер, тайны больше не было, и всё было кончено. Пусть она была очень сильная женщина; но и для её пятки серебряная броня оказалась слишком запоздавшим спасением. «Ты опоздал со своими доспехами, Жерар, - Ротье мысленно закончил незаконченный пять лет назад разговор. – Можно опоздать на пьеску, опоздать умереть или опоздать пожать протянутую руку. Ты опоздал спасти всех нас – и себя. Разве что случится чудо. Лирохвосты – вылупятся; мы – будем счастливы…».

Колокол звонил, громче и ближе, ещё более сладко, стократ растревоженней.

Он хотел опереться о каменный забор, но глаза застилало то ли слезами, то ли поземкой – Ротье облокотился о пустоту и упал на снег.

Он не мог понять, отчего так невыносимо высится над ним этот крошащийся звон, но, когда приподнял голову, увидел, что лежит у стены самой белой из церквей Терни.

И тогда – о чудо! – он понял, зачем в Терни – и только в Терни – впервые за триста лет выпал снег и разметал под корзинками фонарей розовые альпийские тени. И когда он понял это, то левой рукой, очень бережно, вывел на глянцевом белом листе слова, ради которых снег сумеречной России преодолел тысячи километров до итальянской тропической ночи: «Твой отец – архитектор церкви в Терни».

 

 

эпилог по праву (или всё-таки пролог?)

Она осталась тринадцатилетней, с лунными ракушками в волосах, на гранатовой веранде – когда он припоминал её.

Но гранатовые деревья давно обрушились, подсечённые топором под корень, а ей было восемнадцать, и она, вдруг вздрогнув, оторвала тонкие пальчики от рояля и выбежала на крыльцо. На её вопросительный взгляд Стокк хмуро и как-то примирительно сказал:

- Раймонд Ротье.

Девушка, как была босая, выскочила за калитку и, лихорадочно озираясь по сторонам, побежала было вправо, но тут же метнулась влево и замерла, растерявшись. Внезапно она поняла, зачем в Терни – и только в Терни – впервые за триста лет выпал снег и разметал под корзинками фонарей розовые альпийские тени. И когда она поняла это, то увидела ясный, немного путающийся сам в себе след, уводящий налево, к прозрачному сиянию вокруг церкви архитектора Раймонда Ротье – и бросилась догонять снежного человека, позабывшего в снегу собственные следы.

Прежде она ходила в эту церковь каждый день. Её влекли не дымные росчерки фимиама и не пристальные иконные глаза. Она пыталась представить, как красавец Раймонд слабой рукой чертит на бумаге вот эту невесомую нишу для самого тонкоголосого колокола. И – не могла.

Она поворачивала голову на юг, где в сотне километров шумел гранатовый сад её памяти – факелы пальм и серебристая пятка мертвеца. Когда ей так и не удалось представить Ротье за этим чертежом, она смутилась от предчувствия того, что где-то уже оттолкнулась от тетивы короткая стрела.

Теперь – стремясь опередить стрелу – она летела по разведённым мостам тишины и плакала от ветра зелёными глазами, каких не бывает у итальянок. Её звали Серафима; одноклассницы, не привыкнув, лгали – Одри. После того, как мать исчезла и застрелился отец, она не произнесла ни слова. Её лицо стало точь-в-точь лицо матери, но не унаследовало его безветренности: каждая черта отзывалась и взгляд был как сквозняк – одни только губы стали неподвижны.

Хотя кто может знать цену предсказаний прабабки, гадавшей на дешёвых стеклярусных бусах? Иногда предсказания сбываются. Жаль только, что люди имеют обыкновение блуждать среди двойников и, в очередной раз бросившись догонять чью-то спину, опять обознаться. Среди совершенно одинаковых лиц с родинкой на левой щеке, отражённых в зеркалах, – одно-единственное с родинкой на правой.

…А к рождественскому домику Стокка тем временем мчалось чёрное авто, и в нём сидел человек в нелепой алой шляпке. Жерар Стокк так никогда и не понял, зачем в Терни – и только в Терни – впервые за триста лет выпал снег и разметал под корзинками фонарей розовые альпийские тени. Не успел понять этого и человек в авто, которое, уже набравшее огромную скорость, визгливо занесло на заснеженном повороте и геометрически точно вписало в квадрат запертых тюремных ворот.

Только двое остались непосвящёнными в снежные фокусы горного джина.

Снег таял, и вместе с ним – остывшие виражи шин, соль, слепки с торопливых подошв, кровь и все надписи, опрометчиво вверенные снегу за три миллиона лет. Таял снег – и небо на востоке распускалось, как ветка белого шиповника. Фарфоровый младенец перебирал закруглёнными ножками и во сне щербато улыбался рубиновому петушку из сахара и льда.

И то ли оттого, что тёплым был тот снег, то ли оттого, что Стокк вернулся из путешествия в Австралию только день назад, а может быть потому, что такими радушными оказались задумчивые куры, на яйце в фиолетовых кровоподтёках растеклась трещинка и прямо в небо, расплёсканное над яйцом, вонзился кривой клювик лирохвоста.

… За полчаса до всего произошедшего, с оскорблённым чувством проведённого на мякине воробья, он вернулся в дом Ротье. Кристина, неподвижно сидевшая с ногами на изумрудном от плюща подоконнике, подняла зияющие глаза и те несколько секунд, пока он в бешенстве узнавал её, с любопытством разглядывала нелепую маковую шляпку, пародию на шапочку Ришелье. «Кардинал, - задумчиво сказала Кристина, - отпусти мне грехи». В её пальцах был квадратный стакан, на его слезящемся дне застыл опаловый ликёр; когда кардинал выстрелил, стакан разлетелся вдребезги и в комнате запахло абрикосовыми косточками.