Она понуро смотрела в окно. Зима все не уходила, хотя и была уже вторая половина марта. За окном мeло, совсем по-январски, – Евдоха трясла свои перины. Была стылая ночь…

Ни аутотренинг, ни медитация не помогали: восстановить душевное равновесие не удавалось. Она зажмуривала глаза, представляя лето, солнце, вспоминая светлые дни жизни с Ма. Из закрытых глаз струились слезы – вот и все, чего она достигала. Никакие приемы йоги или мысленные приказы не могли заставить равнодушное, отощавшее тело почувствовать бодрость. Воля и жажда жизни покинули его.

 

…Она медленно обходила комнаты, в которых, казалось, еще сохранился дух прошлой жизни: то чудилось покашливание Деда, доносящееся из кабинета, то Она удавливала звуки легких шагов Були, то слышала звонкий смех Ма. Они ушли, но, казалось, что они тут, а Ее не стало, ибо их присутствие было весьма ощутимым, почти зримым, едва ли не материальным: в кабинете, на письменном столе лежала недописанная статья Деда о Николае Рерихе, рядом стоял диктофон, к столу было придвинуто кресло, будто хранящее очертания и тепло его тела, и , несомненно, дух его еще обитал здесь; в Булиной комнате витали ее любимые, старорежимные, эпохи благородных девиц запахи, даже не запахи, а ароматы, нектары и амброзии, – как и в кабинете, здесь ничего не говорило о болезни и смерти: Ма успешно поддерживала иллюзию, что родители живы, – просто вышли.

Вот ведь: когда все сколь-нибудь ценное из дома было продано (золото, хрусталь, меховые вещи), – иконы 17-го, 18-го, 19-го веков – баснословной ценности, по-прежнему висят на стенах. Буля как-то сказала: „В самое трудное, голодное время, я не продала иконы, потому что это великий грех – взять за них деньги. Подарить можно, просто отдать – благое дело. Продать икону – значит, продать душу дьяволу: за отступничество от Бога, за воровство икон из церквей и торговлю ими люди, не побоявшиеся греха, будут вечно гореть в аду. Запомни мои слова навсегда!“ Она запомнила, впитала, как Истину. И вот Она уже и умирает от голода, но помнит наказ Були: иконы, как прежде, изливают со стен свою благость. Но почему они не помогают ?

…Ее тень вновь бесшумно скользит по царству мертвых, словно по склепу: кабинет Деда, комната Були, комната Ма – что можно продать? Впервые Ей пришлось продавать вещи, когда заболела Ма, и необходимо было покупать дорогие лекарства. Ма была обречена, и Она не решилась признаться ей , что осталась без работы. В бушующем, беснующемся мире, человечеству, охваченному наполовину жаждой наживы, а наполовину желанием выжить, вдруг стала не нужна эстетика. Она так и не открылась Ма. Потихонечку относила в ломбард старинные золотые украшения, на полученный там мизер приобретала то, что уже не могло помочь, спасти Ма: лекарства.

Ма умерла, ее смерть сняла с души чувство вины и грех за то, что Она впервые что-то утаила от родного человека. Деньги на похороны одолжила подруга Ма – тетя Зина, которую Она с детства звала Тези. На сорок дней она пришла в гости, они вдвоем посидели, попили чаю, помянули, повспоминали Ма, прошлое. Потом Тези сказала: „Я понимаю, что денег у тебя нет, а долг мучает. Я думала, как тебе помочь, я ведь тебе не чужая, и нашла выход: возьму кое-что из вещей матери – шубу, пару костюмов, пару туфель, ну , сапоги еще, шапку меховую, к шубе. Конечно, это не возместит сумму долга. Да, ладно уж. Тебе все равно пришлось бы все это продать, чтобы вернуть мне деньги, но ты только проиграла бы в таком случае: тебе не дали бы и половины цены. Договорились? “

 

лав Она не стала проверять, что именно взяла Тези. Пусть берет, если не боится греха. Но больше ни разу не позвонила той.

Затем настал период поиска работы: тяжелый, долгий, унизительный и безуспешный. Она сама, Ее знания оказались никому не нужными. Иногда Она была близка к отчаянию и решалась позвонить кому-либо из влиятельных друзей Деда, Були, Ма. Собиралась с силами, заглушала совесть, отбрасывала стыд и набирала номер телефона. С ней вежливо разговаривали, учтиво спрашивали о чем-нибудь незначительном, задавали еще и еще какие-то дежурные вопросы, говорили красивые, общепринятые фразы, тем и ограничивались, сумев не задать главного вопроса: что же Ей было нужно? Зачем звонила? Она не высказывала своей просьбы, они не предлагали своей помощи. „Чертова эстетка! “

 

… Пришло пасмурное утро. Небо, обложенное рваными кусками грязной ваты, опять обещало разразиться какой-нибудь мутью. Она проснулась с ощущением тупой головной боли, с тошнотворным чувством безысходности. Зачем вставать? Куда идти? Все испробовано. Не нужно суетиться, трепыхаться, продлевать агонию бессмысленного существования. Заветная коробочка ждет, она решит все проблемы. Безболезненно и надежно. Будь, что будет: грех, так грех! Она лежала, равнодушно глядя в серый в рассветной мгле потолок, и незаметно снова заснула. Но вскоре Ее опять разбудило сосущее чувство голода. Она нехотя поднялась, кое-как умылась. Попила кипятку. И в сотый раз принялась выискивать, что бы отнести „благодетельнице“. Остановилась на комплекте столовых приборов из мельхиора. Она тепло оделась, но сразу замерзла, едва окунулась в неуютный, хмурый день: тело охватили неприятный озноб и непреодолимая слабость. Господи, прямо старческая немощь ужасная: ощутимо струится холодный пот по спине, комбинация прилипла к ней, ноги противно дрожат, ослабевшие руки еле-еле удерживают тяжелую сумку с мельхиором. Хотя бы дотащить!

Дорогу преградила знакомая дворняга – сколько лет Она ее подкармливала, баловала чем-нибудь вкусненьким – отощала, бедолага, смотрит с укором и легким презрением: „Что ж ты, чертова эстетка, забыла меня, проходишь мимо с пустыми руками? Не надо мне деликатесов: дай хоть кусок черного хлеба!“ Она виновато отвернулась от собаки и поплелась дальше: „Прости, родная, ничем я тебя не порадую. Сейчас впору тебе делиться со мной“.

Она остановилась: возле „благодетельницы“, которая брала за бесценок у Нее вещи, стоял плохо одетый мужчина, явный алкаш – что-то предлагал той. Огляделась: куда приткнуться? – слабые ноги не держали изможденное тело. Вдруг за спиной услышала: „Присядь, милая, отдохни“. Оглянулась: женщина – чуть за тридцать, ее ровесница, поднялась со складного походного стульчика, делает приглашающий жест рукой. Благодарно улыбнулась, присела. Женщина наклонила голову, повязанную цветной шалью: „Опять нужда гонит к Прасковье? Зря ты с нею связалась: совести у нее нету. Вишь, клиент у нее – у пьяницы что-то сторговывает. А ведь он из дома вещь стянул, чтобы пропить. И она это знает, а берет. Не по-христиански это. Пьяница последнее у ребенка заберет, лишь бы опохмелиться. Разве можно этим пользоваться? Ведь дома-то у него слезы. Он у дитяти спящего из-под головы подушку выдернет, снесет на базар, душу отдаст за бутылку. У него в такой момент жалости нет, потому как он больной человек. – Возьмите вы у меня. Вот комплект, глядите, – вилки-ложки мельхиоровые…Ведь тоже не возьмете?

– Не возьму, милая. Не могу. Ведь это грабеж – взять, когда у человека нужда крайняя, за бесценок. Прибор-то, видно, дорогой, старинный. У меня и денег таких нет, чтобы его купить, выручить тебя – сама еле-еле перебиваюсь, едва концы с концами свожу, из сил выбиваюсь, как-то выкручиваюсь. Она с тоской смотрела в чистые, голубые глаза своей ровесницы и казнилась незамутненностью этих глаз: „Еще одна чертова эстетка!“ Хотела подняться, как вдруг Ее взгляд упал на суетливую пожилую женщину, предлагающую проходящим ребятам импортные сигареты. „Не может быть! Господи, как же это? Может, не она?“ Парни, бросив на ходу что-то насмешливое, прошли мимо старухи. Та направилась в Ее сторону. Она вся сжалась, опустила голову, чтобы женщина Ее не узнала. Когда та удалилась, Она торопливо встала, забыв о тошноте, поблагодарила сердобольную ровесницу и направилась к „благодетельнице“.. Алкаш уже отошел, и Она быстро, не торопясь, отдала Прасковье ложки-вилки за предложенный мизер. Вернулась к ровеснице, купила, так же, не торгуясь, баночку сметаны, полкило творога. По пути взяла булку белого хлеба и побрела домой. Внезапно увидела, что впереди, поддерживая друг друга, шли старик с давешней старухой. Ей стало совсем плохо. Она приткнулась к стене магазина и закрыла глаза, ожидая, когда пройдет слабость.

Собаки во дворе не было. Она постояла, подождала, но та не появлялась: ушла на промысел. С сожалением оглядела пространство двора и, задыхаясь, стала медленно подниматься по лестнице подъезда. Дома, выложив на кухне продукты и помыв руки, долго смотрела на животворящие дары природы и – странное дело! – желания есть не ощущала. Изматывающее, преследующее даже во сне, чувство голода пропало. Зато комок тошноты по-прежнему закупоривал горло, не пропуская даже вязкую слюну.

Нерешительно протянула руку, чтобы отщипнуть кусочек жирного творога, и ужаснулась ее худобе, прозрачности пальцев. А ком все нарастал, ширился, пока не прорвался наружу мучительной, распирающей грудь рвотой: еле успела наклониться над раковиной. Первый позыв прошел, Она ополоснула рот, но горечь не исчезла. Не решилась бросить еще один взгляд на манящую, густую сметану. С невероятным усилием поднялась с табурета, пошла в комнату Ма, устало прилегла и тут же забылась в неглубоком сне.

Потом так и не поняла: Ее мысли переплавились в сновидение или оно породило воспоминания – все сплелось-слилось, никаких граней между сном и реальностью. Снился-привиделся Анатолий: единственная в жизни любовь, Рыцарь Ее мечты!

До него, разумеется, были и раньше увлеченности, влюбленности, но Она даже не целовалась ни разу, ни с кем. Однажды Ей показалось даже, что пришла настоящая любовь. На втором курсе их группу послали в деревню, на уборку картофеля. Там она и влюбилась в студента политехнического института. Игорь был старше, учился уже на пятом курсе. Красавчик, умница, белоручка и лентяй. Говоря, что его голубая кровь и дворянское воспитание не позволяют выполнять плебейскую работу, она весьма успешно играл роль русского барина – эдакого Обломова. Несмотря на то, что он явно отлынивал от любой работы, его любили все, кто с ним соприкасался, особенно девушки, – он вмещал в себе море обаяния и расплескивал его, не жалея. Был весьма начитан, обладал легким характером, веселым нравом, завидной коммуникабельностью. Почему он остановил свой выбор на Ней? Быть может, ему импонировали сдержанность, хорошие манеры, такт, скромность, короче, – Ее стиль, поведение? Видно, не зря старалась Буля – прекрасное воспитание человека, как и отменная порода лошади, видны невооруженным глазом. Возможна и другая причина: Она влюбилась первая. Смущенные взгляды красивой неискушенной девчонки, не сумевшей скрыть свои чувства, льстили его самолюбию, и он решил ответить ей взаимностью.

Они стали встречаться. Журчание речушки, возбуждающее дыхание живой природы, окружающей их, соловьиные трели, волшебница-луна, звездное небо – классические декорации и атрибуты, необходимые для развития любовного романа, были налицо и к услугам влюбленных.

С Игорем Она и познала сладость первого поцелуя, а испытав такое восхитительное ощущение, недоумевала: раз это настолько прекрасно, зачем Она так долго отказывала себе в удовольствии, лишала себя поистине райского наслаждения? Наивная, доверчивая, Она всей душой открылась навстречу первому большому чувству, потянулась к любимому, как к ласковому солнышку.Сразу и безоговорочно поверила: вот, он – идеал, Рыцарь без страха и упрека, - образ, придуманный еще в детстве и дополняемый всю жизнь, оказался реальным. А для Игоря Она была лишь очередной, без памяти влюбленной в него девушкой, одной из многих в бесконечном ряду, ничем из него не выделявшейся: как все те, что были до Нее, и будут после, потом.

Он и вел себя с Ней, как привык, по давно сложившемуся определенному стереотипу поведения с девушкой – по отработанному, проверенному, оправдавшему себя, сыгранному не однажды сценарию.

Неделя, отведенная горячим поцелуям и страстным объятиям, миновала, закончились романтические прогулки при луне, и он затащил девушку на сеновал. Пьяная от любви, от аромата свежескошенных трав, от близости любимого, от его поцелуев, Она не совсем хорошо соображала, что происходит, была далека от реальности. Она еще пыталась читать стихи, считать звезды, а он уже умело раздевал Ее – в соответствии со сценарием наступило время второго акта. Она вдруг пришла в себя. Обнаружила свое тело обнаженным, кроме самого тайного места, прикрытого треугольным кружевным лоскутком, вмиг натянула маеку, вскочила на ноги. „Ты чего? – ошарашенно спросил Игорь. – Иди ко мне: я хочу тебя!“ У Нее перехватило дыхание: „Ты даже не говоришь о любви. Ты еще не сделал мне предложения. И потом…Неужели ты можешь допустить, чтобы величайшее событие в жизни человека, великое таинство произошло здесь, в грязном сарае, куда в любой момент могут войти хозяева, вот так – мимоходом – как у животных? – Она уже плакала и сквозь слезы продолжала. – Я представляла все это по-другому“ – „Ты что, чокнутая? Да? Что ты себе представляла? – раздраженно спросил он. – Тихая божественная музыка, белые розы, атласная постель. (Буля так описывала свою первую брачную ночь.) – Она с укором взглянула в насмешливые глаза парня. – Как быть с тем, что я не в белом наряде невесты , а на тебе нет черного фрака жениха? Ты, рафинированный интеллигент, хочешь лишить меня целомудрия в такой неподобающей обстановке? Твое воспитание позволяет тебе так поступать? Твоя голубая кровь не протестует против очевидного плебейства? Где же эстетика чувств?

– Замолчи, ненормальная! Что ты орешь? Хочешь, чтобы сбежалось как можно больше свидетелей? – Он стоял перед ней – чужой, с презрительным, брезгливым выражением кр лица. – Чертова эстетка! – Торопливо одевшись, пошел прочь. И еще раз, не оглядываясь, бросил с издевкой через плечо – Эстетка чертова!

И все. Исчезла хмельная ночь, пропали пьянящие ароматы, ушла волшебная сказка о красивой, возвышенной Любви. Она рыдала, уже не сдерживаясь, прощаясь с мечтой, расставаясь с иллюзиями. Отточия слез, многоточия вздохов: то, что произошло, явилось первой трагедией в ее в общем-то благополучном жизнеустройстве, первым ударом в бесконечном ряду ожидающих Ее в будущем. Она настолько тяжело переживала случившееся, что заболела по-настоящему и вскоре уехала из колхоза.

На пятом курсе Она встретила Анатолия, истинного Рыцаря. Он был самым молодым профессором их института - всего сорок пять лет.

. Позже Анатолий признался, что полюбил Ее с первого взгляда и долгое время тайно любовался девичьей, склоненной над конспектом головкой, ничего не предпринимая. На этот раз он влюбился первым, он Ее выбрал. Она не ожидала изменений в своей жизни и была к ним не готова. Полгода Анатолий проверял свои чувства, а затем без долгих объяснений ушел от жены. Как-то после пары он, взяв Ее за руку, отвел в вестибюль учебного корпуса, усадил в кресло. Сел рядом и все рассказал, признался в своих чувствах. Она страшно стушевалась, чуть не умерла со стыда. Увы, Она не принадлежала к разряду тех отчаянных кокеток, которые не теряются в подобной ситуации, находят выход из самого трудного положения. Она растерялась. Испугалась его напора и натиска, его откровений, его возраста. Она боялась оглянуться, даже поднять голову: Ей казалось, что окружающие насмешливо смотрят в их сторону, обо всем догадываются. А он настойчиво спрашивал: „Я вам нравлюсь?“

Она полюбила. Теперь, впервые, по-настоящему! С улыбкой умиления вспоминая свое чувство к Игорю, называла его поздней детской влюбленностью. Анатолий тоже понял, что полюбил впервые по-настоящему. Лишь теперь он нашел свою „абсолютную“ женщину! И с чистой совестью отдался на волю своих чувств.

Словно дети, они ходили, держась за руки, везде: по улицам, в парках, в театрах, в институте. Будто, лишь приобретя, боялись потерять друг друга в суетном человеческом мире. Не замечая людей вокруг, видели только глаза друг друга, тонули в них. Они совсем потеряли голову. Она влюбилась до потери сознания. Были белые розы, звучала божественная музыка. Он сделал ей предложение, Она сказала: „да“.

А люди замечали все и не одобряли их поведения. Информация об их отношениях дошла до его жены. Она гневно встрепенулась. Начались проблемы, возникли сложности, посыпались неприятности. Он: профессор, преподаватель института, член партии. Она: студентка, комсомолка. Стали происходить различные события: грязные анонимные письма, звонки в институт, к Ней домой; созывались партийные и комсомольские собрания, обсуждались их отношения, осуждалось их поведение. Она болела, стыдилась поднять глаза на родных, страшилась выйти на улицу, показаться в институте: такой позор! Деда метал громы и молнии, Буля была в шоке, Ма ужасно переживала.

Анатолий не желал сдаваться.. Он приходил к Ней, его не впускали в дом, он звонил, трубку кидали на рычаг.

Как раз в это время Деда уезжал в Москву на симпозиум. Буля, опасаясь за его здоровье, поехала с ним.

Вероятно, не зря, не случайно им было послано большое чувство: оба заслужили его. Судьбе, видно, было угодно, чтобы их Любовь не умерла. Не желала она несчастливого финала: это было бы несправедливо! Она решила вмешаться в ход событий. Ма срочно послали в какой-то областной город в командировку. Судьба давала им последний шанс.

Анатолий пришел к Ней. Она его впустила. Она была слишком больна и слаба, поэтому легла. Он, бледный, с запавшими глазами, стоял перед кроватью на коленях – просил, умолял не отказываться от счастья, перетерпеть, подождать: бороться. Она плакала, отвернув голову. Он присел на краешек постели, взял Ее слабую руку и без конца целовал пальцы, ладонь. Потом словно сошел с ума, – стал горячо и страстно целовать Ее всю: с головы до ног. Она тоже почти потеряла голову. Он лихорадочно шептал: „Пусть это случится сейчас. Я прошу тебя. Это даст нам силы для борьбы. Я люблю тебя! Я хочу тебя! Будь моей …“

„Почти“ вновь спасло Ее. Она не могла принадлежать ему: не время и не место – не звучала неземная музыка, отсутствовали белые розы, постель была не атласной. Она оттолкнула его. Он обиделся, возмутился. Она прогнала его. Он покорно ушел. Навсегда! Из Ее жизни и из института. „Чертова эстетка! Эстетка чертова!“

На этот раз слез почему-то не было. Была непонятная, длительная болезнь, была горячка, бывал бред, лишь не было желания жить. Вернулись Деда с Булей, приехала Ма, и все принялись дружно и терпеливо выхаживать больную.

…Как они шли – будто два голубка, невероятно усталые, старые, облинявшие птицы. А ведь он еще не… Постой, сколько же ему? Сорок пять плюс пятнадцать, равняется шестидесяти. Ей тогда исполнился двадцать один год. А сейчас уже... О, Господи!

Так и не случилось в Ее жизни ни белых роз, ни божественной музыки, ни атласных простыней. Так и не дождалась Она своего безукоризненного Рыцаря! Жалеет ли о том, что не послала Ей Судьба всего этого? Как знать?! Было ли то чувство настоящим, принесло бы оно счастье им обоим? Сейчас Она думала о прошлом равнодушно. Может, это безразличие объяснялось состоянием Ее души в настоящий момент, крахом всей жизни?

Деньги, полученные за ложки-вилки, Она растянула на неделю. Понемногу приучила себя есть. Желудок уже не отвергал и не извергал пищу. Она чуть-чуть окрепла, начала читать. На улицу выходила только за хлебом и молоком. Привыкла к одиночеству, стала страшиться общества суетных , шумных людей.

Прошел март, зазеленел молодой листвой апрель. Однажды Она вспомнила, как любим был в их доме праздник Первомая, праздник весны. Деда с Ма уходили на демонстрацию, а Она с Булей готовили вкусные блюда, накрывали праздничный стол. Тоскливо сжалось сердце: как хорошо тогда было – всем вместе. Как ненавистно и горько одиночество!

Вот уже несколько лет, как отменены многие праздники, не отмечается и Первое Мая. Ну и что! Она, в пику всем, в память о Деде, Буле и Ма отпразднует этот день!

Загоревшись этой идеей, тут же стала прикидывать: что бы продать. В гардеробе висел Ее единственный приличный костюм, трикотажный, - самый любимый. Как Она радовалась, когда Ма купила его: золотисто-коричневого цвета, модного покроя, нарядный, – он так шел Ей! А как он нравился Валентине, как она завидовала подруге, как просила-умоляла продать! Стоп! Валентина хотела его купить? Она его купит!

Валентина выказала такую радость при встрече, что Она почувствовала себя свиньей, так как не ощущала в себе подобного же ответного чувства. Она упрекнула подругу: могла же позвонить с работы. Достала костюм, увидев который Валентина потеряла дар речи, в восторге замолкла, как споткнулась на ровной дороге. Придя в себя, затараторила: „Я все время хотела позвонить, вспоминала, да все недосуг было. Во вторник совсем уж было решила позвонить, но потом опять что-то помешало. Но я была уверена, что ты не забудешь о моем дне рождения и, как видишь, не ошиблась. Ты ведь никогда не забываешь поздравить меня!“ Уже держа в руках костюм, продолжала: „Но такого сюрприза, такого шикарного подарка я не ожидала. Спасибо, подруга, ты всегда была на высоте! Это я, свинья, могу закрутиться в заботах и не поздравить тебя, что поделаешь: семья, дети. Дай я тебя поцелую! Ты выглядишь – просто прелесть! Только худа уж очень: форменный скелет! Все тоскуешь, переживаешь мамину смерть? Хватит! Думай о себе, дорогая! „Тебе пора устраивать свою жизнь: выходить замуж, рожать детей!“

До праздника Ей не удалось ничего продать. Она отчаялась и совершенно упала духом. Она вновь голодала, еще больше отощала. Ее угнетенное состояние было плохим союзником изнуренному телу. Теперь Она почти все время лежала, тупо, равнодушно уставившись в потолок. Читать не было сил: болела голова, тошнило, глаза быстро уставали. Телевизор не включала: трудно было переносить бесконечную рекламу продовольственных товаров – рис Анкл Бэнс, пюре Анкл Бенс, куриные окорочка „Союзконтракта“. Даже видя рекламу собачьей и кошачьей еды – „Педи Гри-Пал“, „Ваша киска купила бы „Вискас“, Она не могла держать себя в человеческих рамках: рот наполнялся слюной, желудок болезненно сводило голодными спазмами.

Потом Она потеряла интерес ко всему на свете: стало все равно, что с Ней станет, что произойдет со всем миром. Есть больше не хотелось. Она обессилела до крайности, все время лежала, безучастная к своей судьбе. Спала. Зато какие сны Она видела! Целые цветные кинофильмы. О прошлом и будущем, фантастические, сюрреалистические сновидения, видения… Просыпалась, вспоминала, что Ей снилось, вновь проваливалась в сон, видела продолжение предыдущего сновидения – все перепуталось: сон, явь …

Однажды Ее разбудил голос Ма: „Вставай, дочка, сегодня Первое Мая“. Огляделась, не соображая, – Ма рядом не было. Ее голос доносился из кухни. Она хотела встать, пойти на зов, но не смогла поднять свое невесомое тело. Комната, мебель, люстра – все вертелось перед глазами в дьявольском хороводе. А голос все звал Ее, звал… жалобно, тоскливо, безнадежно. Нечеловеческое усилие, еще одно …Она уже на ногах – слабых, дрожащих, вся в поту. Теперь уже что-то кружилось в самой голове, перед глазами все туманилось, дыбилось, плясали ослепительно-яркие солнечные блики. По стенке…, по стенке…,препятствие…, шкаф, вот уже прихожая, еще немного …как тошнит! Вот уж и кухня…Ма там не было. Сердце колотилось, словно бьющаяся на берегу рыба. С усилием открыла кран, попила воды. В изнемождении села. Жидкость, попав вовнутрь, в пустой желудок, подняла там жуткую бурю. Держась одной рукой за бунтующий живот, другой нащупала табурет, помогла себе сесть. Живот был охвачен пламенем. Выпила еще немного водички. Вроде, стало чуть-чуть легче.

Вдруг вновь услышала голос Ма: он звучал на лестнице. Ах, да! Ма ждет, чтобы пойти на парад. Ее охватило нетерпение, страшное возбуждение. Скорее, скорее! Забыв о слабости, поплелась в комнату, открыла шкаф, что-то лихорадочно натянула на себя, схватила сумку и вышла , захлопнув дверь. Хотела побежать, догнать Ма, но голова опять предательски закружилась, Ее повело в сторону, едва устояла на трясущихся ногах, крепко схватившись за перила лестницы. Не надо торопиться, Ма подождет. Медленно, ступенька за ступенькой, отдыхая, борясь с одышкой, преодолевая тошноту и головокружение, едва не падая, Она спускалась по лестнице, всем своим существом отдаваясь во власть зова Ма…

На улице царила ранняя, но уже зрелая весна. Празднично одетые люди радовались теплу и солнцу. Многие прохожие провожали удивленными и неодобрительными взглядами шатающуюся, расхристанную женщину: „Надо же, так напиться!“ От Нее шарахались в стороны, подвыпившие мужики отпускали в Ее адрес похабные шуточки, а то и крепкое словцо, женщины жеманно поджимали губки, брезгливо передергивая плечиком …

Она шла, не замечая никого и ничего: блуждающим взором искала в праздничной толпе Ма. Ей было плохо, очень плохо без Ма. Раньше Она была скверной девчонкой по отношению к Ма. Над найти ее и во всем повиниться, покаяться … в том…что…что… Мысли были отрывочны, их осколки не склеивались вместе, а впивались своими остриями в воспаленный мозг, вызывая жгучую боль. Боль до слез, до плача, до рыдания…

– Люба моя, да ты, небось, не допила, – окликнул Ее худой, испитой, небритый мужчина, крепко хватая за руку. – Иди сюда, крошка, сейчас мы это исправим. На, пей. Да ты еле на ногах стоишь, дрожишь. С похмелья? Или замерзла? На, на, пей, вмиг согреешься! – Толпа алкашей вокруг пивного ларька с пьяным интересом, с гаденькими ухмылочками следила за пикантной сценой.

Полуобняв одной рукой за плечи, преодолевая слабое сопротивление, он вливал Ей в рот жгучую жидкость. Задыхаясь и хватая бледными губами воздух, она повисла в его руках. Мужчина с нетерпением встряхнул Ее, усадил на какой-то ящик. – Давай, любушка-голубушка, глотни еще. Подозвал дружка: „Принеси еще один коктейль, возьми и себе. Добавим и пойдем домой, поможешь отвести любушку, может, и тебе обломится, если будешь послушным. Усек? На рваные. Мигом!“

Он повернулся к сидящей истуканом женщине: „Давай еще чуть-чуть, и папаша отведет крошку бай-бай. Открой ротик, любушка! Вот-вот, еще, молоток! Вася, отдай емкости, и мигом сюда! Она в кондиции! Мигом!“

Обхватив женщину с двух сторон, они потащили Ее куда-то: в захламленный двор, потом в обшарпанный подъезд. Долго стучали в облезлую дверь, которую, наконец, открыл всклокоченный, сонный и тоже заросший седоватой щетиной, неопрятный мужичок. Он ахнул, суетливо помог ввести Ее в дом, похотливо осклабившись, указал на раздрызганную тахту, покрытую рваным, грязным хламьем. Ее, безучастную ко всему на свете, уложили на постель.

Она не оказывала никакого сопротивления, пока ее раздевал худой, похотливо похохатывающий мерзавец, почти не почувствовала боли, когда он торопливо и грубо насиловал Ее, даже не поняв, что впервые в жизни встретил девственницу. Она не осознавала, что с нею делают эти чужие люди в незнакомой загаженной квартире, на грязной, убогой постели. Это продолжалось долго, бесконечно долго.

В какой-то момент ее вырвало. Худой, выругавшись, выскочил из квартиры. Вася, поспешно поправляя брюки, последовал за ним. Она пришла в себя… С ужасом посмотрев на суетливого мужика, рванулась с криком „О, нет!“ – из его рук. Он выпустил Ее. Пошатываясь, Она стояла, поправляла на себе остатки одежды, затравленно осматривая затрапезную комнату, не зная, где остальные вещи. Мужик кинул Ей юбку. Дрожащими руками, задыхаясь, Она надела ее, натянула на непослушные ноги туфли, чуть не упав при этом, и поплелась к выходу. У двери мужик всучил Ей сумку, которую уже давно обшарил в поисках денег. И вытолкал вон.

На улице Ей стало легче. Она осознавала себя, понимала, что с Ней произошло нечто ужасное, после чего жить невозможно.

А дальше все Ее действия были подчинены этой сверлящей, целеустремленной силе: жить нельзя! Каким-то образом Она отыскала выход со двора, нашла дорогу домой, благо он был недалеко. Сумела открыть дверь квартиры. Та же всемогущая сила повела Ее в комнату Ма, заставила взять заветную коробочку, толкнула на кухню. С маниакальной обреченностью, торопясь и захлебываясь водой, Она глотала, жевала и вновь глотала разноцветные дражинки. Наконец, не осталось ни одной …

Только теперь Она сняла туфли, пошла опять в комнату Ма, легла и утомленно вытянула истерзанное тело, уставшее от жизни. И почти тот же час умиротворенно уснула.

Конец, как Она и предполагала, был легок и безболезнен. В последние земные мгновения Ее окружали любящие люди: Деда, Буля, Ма и Анатолий, молодой и красивый Рыцарь, мужчина Ее мечты. В заключительных аккордах жизни Ей слышалась неземная музыка, а в грезах, уносящих ввысь, Она видела белые-белые розы и белоснежное брачное ложе. Никто не посылал Ей вдогонку: „Чертова эстетка!“

 

 

(Полная версия – на стр. «Все мои произведения»)