Тиха украинская ночь... лишь лай собаки, да короткая автоматная очередь - лай и захлебнулся, и снова тишина, теперь только от вдовы доносится музыка да веселый немецкий смех. Взрослая дочь у вдовы, нельзя, чтоб ее обидели, вот и гуляют у вдовы клятые оккупанты, целуют умелые губы, чтоб не целовать нетронутые.

Если б раньше при Алексее кто-то сказал: "немецкий смех", филолог и лингвист презрительно б рассмеялся. А теперь таки да, как говорил Абрам Давидович из райцентра, учитель семилетки - теперь-то уж точно говорил... так вот, как говорил ныне, скорее всего, покойный Абрам Давидович, таки да, можете хоть сколько мене смеяться. Немецкий смех не такой, как свой, счастливый да заливистый - жестокий это смех, похотливый, надменный, жаждый до развлечения, ненавистный и ненáвыстный.

Алексей грустно улыбнулся. Прав был старый еврей - вернулся домой блудный сын, хоть и ехал в столицу подальше от родного захолустья, хотя и клялся не ступать в темное крестьянским бытом село с покосившейся церквушкой.

Смотрел в звездное небо, курил хорошие американские сигареты. Подарил Гарри Гопкинс, приехавший Москву выяснять, есть ли шансы у русских хоть сколько-то продержаться против стремительной лавины немецкого вермахта, против огненного шквала люфтваффе, против силы особых, засекреченных подразделений, обрушивающих на страну всю мощь чуждых, темных, потаенных сил.

Как давно, далеко это было... "Мистер Корень Вопроса", как называл его британский премьер, насквозь видел беспрерывно курящего усатого собеседника, его игру и нависшую над страной безнадегу. Хилый, болезненный, осажденный раком - в чем только душа держится, но рука крепкая, хорошая, сильная. Дружественная. Уехал, веря, что не сдадутся, продержатся. Алексею его бы веру...

А воспоминание о рукопожатии осталось. Ладони - вот что искал Алексей, вот зачем приехал в эту богом забытую малую родину.

 

- Синку, синочку, приїхав! - Явдоха, прижав к груди руки, с ужасом и недоверчивой радостью глядела на серьезное, повзрослевшее лицо сына, по лбу рассеченное тревожной складкой, строгие серые глаза за стеклами очков.

Умное лицо старшего сына, так не похожее на широкое крестьянское рыло Ивана, напоминало портрет другого человека, так же уехавшего в столицу из провинциального захолустья. Алексей знал, что похож на великого мегрела, более того - всячески старался на того походить. И лицом, и очками, и жесткой хваткой.

Но что было дела до того Явдохе? Сын приїхав, одиннадцать лет ждала его мати, и вот - здесь он, взрослый, непохожий на того семнадцатилетнего паренька, что уехал и писал потом от силы раза три в год - все больше с Октябрем да Первомаем поздравлял.

Явдоха порывисто обняла сына, и, обняв, подумала: что же он? Зачем приехал? Да в такую пору? Нехорошо стало на душе старухи матери. Муторно. Заныло материнское сердце, чуя беду.

Вечером пришел дядько Никифор, брат покойного Мыколая, и они долго сидели с Лексием, тихо о чем-то шепчась над покарябанным деревянным столом.

Явдоха не прислушивалась. Только на душе становилось все тяжелее.

 

... Утром в село пришли немцы. Никого не стреляли, не убивали, не вешали, а только велели собраться на сельский сход, а всем евреям собрать вещи и подойти к грузовичку, что повезет их в комендатуру. Евреев в селе не оказалось, а "православные", как называл односельчан, невзирая на наличие и отсутствие партбилетов, старый Тимоха, собрались на пыльном майдане перед сельсоветом.

Красивый, подтянутый немецкий офицер на довольно хорошем русском разъяснял народу, что царство Сталина рухнуло, и все теперь заживут настоящей, хорошей жизнью. Зажиточно заживут, заможно. Плакат на стену школы повесил: сидит счастливая украинская семья в национальных костюмах, рыла отъетые, круглые, едят ковбасу, слушают радио. По радио, внизу написано, фюрер выступает. Глава семьи на часы глядит, доволен сильно, что такая вещь у него теперь есть. Жинка гроши считает, дочка помадой размалевана, паскудница.

Тьфу!..

Фриц обещал, что за содействие добропорядочные граждане будут вознаграждены. И потребовал выйти тем, кто хотел бы служить в местной полиции. И старосту выбрать.

Люди хмуро молчали, уткнув взгляд под ноги. Офицер начал злиться, обвел недобрым взглядом толпу.

И тут из толпы вышел Никифор. Никифор!..

Ахнули сельчане. Тимоха перехрестывся.

А Никифор поклонился фашисту нызенько, да и предложил себя в старосты.

Охнул народ. Улыбнулся фашист.

- Карашо, - говорит, - а кто теперь желать служить полиция?

Молчит народ. Переминается с ноги на ногу. И вдруг раздается:

- Позвольте представиться: Алексей Николаевич. Специально вернулся на родину, чтоб служить доблестной немецкой армии.

Вздох пронесся над оторопелой толпой. А до пошатнувшейся Явдохи как издалека доносился уверенный голос сына:

- Если позволите, я бы желал с вами побеседовать. С глазу на глаз. Я только что из столицы. Имею солидный чин, служил в органах госбезопасности. Лично знаю товарища Сталина. Присутствовал на секретных совещаниях.

На лице офицера отразилось немалое удивление. Лексий продолжал:

- Считаю, нет у СССР таких сил, чтоб противостоять славным войскам фюрера. Поэтому долг каждого разумного человека - принести пользу Германии-освободительнице, чтобы война эта как можно скорее закончилась. Я понимаю, что победоносная немецкая армия не слишком нуждается в моей скудной помощи. Но, тем не менее, некоторые известные мне детали совещаний государственного уровня помогут завершить эту войну гораздо быстрее, и мой народ заживет мирной, счастливой жизнью под опекой фюрера. Если позволите, я ознакомлю вас с некоторыми известными мне...

Сердце, сердце кольнуло. Больно стало Явдохе. Кого растила...

- Пойдемте, Алексей Николаевич, - кивнул офицер, внимательно изучая перебежчика.

... Народ расходился с площади понурый. Многие сторонились Никифора, другие огинали Явдоху.

Вот она, беда-то - пришла.

 

Вальтер оказался человеком начитанным, интеллигентным и не чуждым культуры и философии. Для Алексея, с Москвы не встречавшего достойного собеседника для трех своих высших образований - филологического, философского и лингвистического, тридцатилетний барон оказался подарком судьбы. С ним можно было говорить о литературе, о музыке, о театре. На немецком, естественно. Культура!

Благородный голубоглазый блондин с твердым волевым подбородком выглядел типичным арийцем. Двадцативосьмилетний Алексей с узким мальчишечьим лицом казался бы намного моложе Вальтера, если б не вертикальная морщина, прорезавшая лоб, да не лицо человека, немало испытавшего и готового испытать. Да и то - легко ли на глазах всего села гадюкой выступить?..

- Господин Левченко, не запивайте шнапсом шампанское, - смеялся Вальтер. - А то выболтаете нам все ваши секреты.

- Да, выболтать государственную тайну совершенно бесплатно было бы невероятно грустно, - усмехался в ответ Алексей.

 

Вернувшись вечером домой, с головой, легкой после баронова вина и шнапса, Алексей загодя почувствовал неладное. Отшвырнув клятую собачонку, быстро поднялся на крыльцо, распахнул дверь.

Брат. Сидел за столом, мрачно смотрел на Лексия.

Ивасыку-Телесыку - так звала мать младшего сына. А вот его всегда звала строго - Алексей. Может, потому и вырос таким... целеустремленным.

- Ну, здравствуй... брат.

Глаза Ивана не сулили предателю ничего хорошего. Знает, конечно. Еще б не знать.

- И тебе доброго здоров"ячка, - медленно произнес Алексей. - Откуда?

- Оттуда. Из окружения вышел, домой пришел, - брат смотрел в упор: выдаст? Не выдаст?

- Руссиш партизанен, - скривился в улыбке Алексей. Косо улыбка вышла. Не к месту здесь Иван. Ой, не к месту...

- Сдашь?

От печи с замершим сердцем оглянулась Явдоха.

Алексей глянул на мать:

- Нет.

 

- Алексей, а что русское правительство станет делать в первую очередь, если вдруг выиграете войну вы? - Вальтер с интересом смотрел на собеседника сквозь прищур льдистых арийских глаз. - Предположим такой расклад. Чисто теоретически.

- Я думаю, сначала мы займемся евреями.

- Да вы ариец, мой друг! - захохотал офицер. На глазах у него выступили слезы, и барон, утираясь, слегка расплескал вино. Алексей смотрел, как тоненькая розовая струйка стекает на пол.

- А я ведь действительно ариец, барон, - Алексей пристально посмотрел в голубые глаза. Лицо Вальтера посерьезнело, и взгляда от серых и строгих радужек собеседника офицер не отвел.

- Вы это серьезно, герр?

Господи, да Алексей был похож скорее на еврейского ученого очкарика, чем на отпрыска арийского благородного рода.

- Говорят, отцом моим был русский немец, мать согрешила по молодости, - Алексей врал напропалую. Доверие, главное, доверие - иначе навсегда останется для Вальтера забавным, но все-таки второго сорта славянским собеседником. - Предки отца приехали в Россию еще при Петре Великом. Если посмотреть на меня и брата, никто не скажет, что мы родственники. Был бы Иван здесь, вы бы убедились!

Вальтер, сощурившись, кивал. Верил - не верил?.. Надо, чтоб верил. Но использовать тайное умение убеждать Алексей не решался: кто знает, вдруг Вальтер тоже такой?

Приходилось надеяться только на обычную убедительность речи.

- ... Видели б вы моего брата, барон! Русский увалень, настоящий Иван, даром что хохол, - последнее слово Алексей произнес по-русски, но Вальтер понял и захохотал.

Алексей вспомнил о брате, поморщился и щедро глотнул вина - оно у фон-барона было отменное.

 

Мать сегодня ходила к церковке, молилась.

- Ты бы, Алексей, крестик-то взял...

- Ладно, давай, - неожиданно согласился Алексей. Сколько ему жить в этой войне? К черту атеизм. Может, Бог и в самом деле есть.

Во всяком случае, сила христианской веры была достаточно хорошо изучена его лабораторией. Потому-то по докладам Алексея и его сослуживцев и рушили церкви, ссылали попов, которые могли бы всколыхнуть народ, поднять против большевиков-коммунистов.

Может, еще поэтому село и не любил: не дали пионеру Левченко сгубить церквушку. И кто не дал!.. До сих пор Алексей помнил этот подзатыльник. Церквушка с тех пор постоянно напоминала Лексию о давнем позоре.

"А брат-то венчался", - внезапно подумал Алексей. Весь брат такой - в мать. Из-за девки из комсомола вышел - не будет, мол, Мария невенчанной жить...

Алексей немного поколебался и надел крестик. Чем, собственно, хуже оставленных в Москве амулетов? Только тем, что веры на Руси почти не осталось - сам он с коллегами выкорчевывал. Потому в войне на этот фактор никто и не ставил. Рассматривали, конечно, и этот вариант. Но - только как периферийный.

Ставку сделали на восточного полководца. Да не на того, видать, поставили... Черт, на Тибет ставить надо было, на Валгаллу и на Тибет. Немцы оказались умней.

 

... Алексей рассказывал племяннику сказку - брат не возражал. Сел только у ситцевой занавески, что прикрывала крынки и иконы, спиной к Алексею, нахмурился, нахохлился, уткнулся в стену хаты.

- ... и взял Ногата сюрикен, и метнул...

- Дядя, а сюрикен - это как?

- Это такое оружие японских ниндзя. Ногата был ниндзя, и его сюрикены поражали...

- А сюрикен сильнее меча-кладенца?

- Как тебе сказать, Антошка... В руках человека то оружие сильней, к которому он с детства привык, которому учился. Вряд ли Илья Муромец сумел бы переплюнуть Ногату с сюрикенами...

- А Ногата не знал бы, как кладенцом махать, да?

- Да, Антошка... Да...

Алексей дальше рассказывал про славных японских ниндзя, а потом про Добрыню и Алешу Поповича, да про Ивана-царевича, и про меч-кладенец... а мысли витали где-то далеко, и все старался Алексей ухватить какую-то смутную, очень правильную мысль.

Сюрикен... сюрикен...

Вышел Алексей в ночную прохладу, закурил. И, как колечки крепкого дыма, крутились вокруг него мысли, а ухватить нельзя.

 

Немцы убили девочку. Десятилетнюю. Что она им сделала - Алексей не знал, да и не стремился узнавать.

Он шел к Вальтеру, глядя прямо перед собой, стараясь не обращать внимания на косые, а порой откровенно злобные, ненáвыстные, как говаривала мама, взгляды главной сельской улицы. Даже стекла хатын, казалось, смотрят на него и говорят: що ж ты диешь-то, Мыколов сын?!

Прикоснуться бы к крестику, но забыл, снял, когда в бане мылся - не привык носить, да на столе и забыл.

Нет, нельзя ни о чем сейчас думать, только как о встрече с немецким генералитетом. Вальтер сказал, приедет важная шишка. Предстоит деловой разговор, обмен рукопожатиями. Серьезный деловой разговор. Алексей решил играть ва-банк: выдать все, что знал про операцию "Тамерлан".

А барон-то, видать, все-таки не из простой солдатни. Когда узнал про решение Левченко, сразу посерьезнел, посмотрел пронизывающим взглядом арийских льдин и обронил:

- Я доложу своему командованию.

 

Опять ночь, опять сигареты. Две штуки осталось в пачке, третья зажата в дрожащих пальцах. Гарри, Гарри, почему я не верю в нашу победу так, как ты?

Завтра в Германию, сдавать проект "Тамерлан". Отпросился у немецких друзей - с матерью попрощаться. Вроде верят ему. А вроде следят. Ох, как руки дрожат...

Вышел брат, достал махорку, скрутил самокрутку.

- Смотрю на тебя, Алексей, и дивлюсь.

- Чему ж дивишься?

- А тому и дивлюсь. Что брату своему не веришь. Ни брату, ни Родине. Никому не веришь.

Алексей изумленно взглянул на брата... и понял вдруг. Нет, не в одном нем теплилась древняя сила - Иван, ох Иван... кто бы знал... что ж всю жизнь-то молчал?!

Понял? Значит, понял?!

- Я-то и впрямь поначалу подумал недоброе. Эх, ты. Сразу б сказал. Кто я тебе - брат или чужой кто? Только Никифора ты подставил, Лексий. У него дочки три, как им потом, когда мы победим, жить - детям предателя?

- А мы победим?

- Мы, - сделал ударение на слове Иван, - да.

Алексей вздохнул. Даже у американца есть вера в них, советских. И в Иване есть. И в Никифоре. И недаром Вальтер о победе спрашивал... боится, опасается. Что ж он за человек такой, Алексей Левченко - умный, начитанный, обладающий недюжинной силой - и веры не имеющий? В своих, в свою победу?!

- Никифор-то сам решил. Кто-то же должен старостой быть. Пусть лучше он, чем какой-нибудь гад, как сосед Гнилушка. Не стань старостой Никифор - Гнилушка бы уж своего не упустил...

- Плохо им придется. А подвиг-то дядьки никто не оценит.

Помолчали.

- Завтра?

- Угу.

Иван повернулся, протянул заскорузлую ладонь. Алексей сжал руку, и...

Понял таки.

Сюрикен. Тамерлан. Не тем оружием били.

Не тот кладенец выбрали.

И не нужны ему секреты Тибета и Скандинавии, что надеялся выпытать через ладони фашистских магистров.

Идти надо сегодня - на северо-восток. Как же он не верил в свою победу?!

Иван, похоже, понял - и улыбнулся.

- Бывай, брат, - протянул еще раз руку Иван.

- Бывай.

 

Треснула веточка под немецким сапогом. Откуда он знал, что под немецким? А просто бывают сапоги свои, бывают немецкие, бывают еще какие... а только шаги матери или шаги Ивана, как и шаги Никифора, и забытые почти шаги отца коммунара, что вступился за старую покосившуюся церковку - свои они были, свои, как говаривал старый Тимоха, православные.

А крестик-то опять забыл.

... Дойти. Только б дойти.

Алексей замер в траве, пережидая патруль, и стиснул кулак на голой груди, будто что-то невидимое сжал, и прямо в звездное небо прошептал:

- Господи, не для себя...

 

P. S. После захоронения праха Тамерлана отступление советских войск прекратилось.

Ходили слухи, что фронт облетел самолет с чудотворной иконой Богородицы на борту.

В 1945 году Советский Союз одержал победу над фашистской Германией.