Последние отблески дня растворялись в небе за сияющими вереницами фонарей на Оксфорд-стрит, и в праздничных витринах отражалась суета большого города. Свернув в переулок, я оказалась в гламурной тиши Мейфера, а сердце еще билось в бешеном ритме Сити. Мимо особняков, гостиниц и ювелирных магазинов с модными геометрическими надписями "1932" я пробежала через улочки и парки к иезуитской церкви, спрятавшейся между домов.

У освещенного неоготического портала толпились маленькие оборванцы. Они гурьбой бросились ко мне.

- Всего пенни! На Рождество, леди! - наперебой закричали они, а громче всех - коренастый чумазый мальчик в большом клетчатом кепи.

- Отойди, ты не католик! - толкнул его худой светлый мальчуган со свежей царапиной на щеке.

- Не смейте ссориться, - сказала я как можно строже, достав монеты и постаравшись раздать всем поровну. - Вы же знаете, что нельзя ссориться.

- А чего он всегда лезет? - обиженно воскликнул белобрысый, получивший ответного тычка.

- Тебе жалко? Мне - нет, - я пожала плечами, улыбнулась несчастным детям и вошла внутрь.

Торжественный сумрак, аромат воска и ладана унес прочь мои мысли, обвивая меня тихой музыкой органа: суета, все это такие банальные, суетные мысли...

Я отошла в сторону, стараясь остаться незамеченной среди прихожан, и, перекрестившись, положила деньги в свечной ящик. Море желтых огоньков мерцало в часовнях перед статуями святых всей Европы - Яна Непомуцкого, святого Франциска... Рядом со входом стояла статуя столь любимой мною Жанны д'Арк. Я зажгла свечу и задумалась.

Ее сочли святой совсем недавно, хотя она была ею при жизни. Люди оклеветали ее, а когда совесть пересилила стыд прошлых ошибок, вознесли героиню народной памяти на щит. Может, со временем люди становятся лучше? Тогда откуда непомерные жестокость и властолюбие нашего века, с которыми сталкиваешься каждый день?

Она не боялась людской молвы и вреда, который могли нанести ей люди. Она была молодой и слабой девушкой, и навсегда осталась такой.

Помолись за меня, святая Жанна! Прошу тебя, не оставь меня, ведь не моя вина, что тебе вечно нет девятнадцати, а я, приехав в Лондон в таком же возрасте, так быстро успела повзрослеть на четыре года.

Нелегко быть католичкой в Лондоне. Дело в каком-то протестантском расчете, в котором трудно отказать большей части лондонских жителей... Но даже это не могло спасти меня от романтического отношения к Лондону. Этот город - живая сказка, легенда, страшный и прекрасный роман...

Я не без некоторого усилия вернулась к реальности маленькой церкви, поставила свечу у подножия статуи святой Жанны и обернулась к алтарю.

Церковь эту, как я знала, построили в неоготическом стиле для ордена иезуитов, а в ее украшении принял участие Огастес Пьюджин. Сэр Пьюджин был столь ярым приверженцем готического стиля, что даже сменил протестантизм на католичество и работал в основном для католических заказчиков. Прекрасный алтарь был одной из пламенеющих работ Пьюджина. Взяв еще свечу, я прошла через неф. Это было достойнейшее в своем роде подражание средневековой архитектуре, объединявшее торжество, возвышенность, строгость и уют, и потому в эту маленькую церковь можно было прийти с любой тягостью, радостью или сомнением на душе.

И вот я стояла перед празднично убранным алтарем, наедине со своими мыслями. Суета рабочего дня отошла, осталась лишь легкая горечь одиночества - и словно зазубринка в сердце. Господи, отчего это, что это за морок!

Слеза за слезой, покатились из глаз теплые капли. Это были слезы облегчения, пусть и временного, слезы надежды и любви. Разве может быть иначе в этот Праздник?

Поставив свечу, я преклонила колени, произнесла про себя молитву и спешно вышла из церкви через восточный выход, мимо часовни, где обычно крестят. У двери стояла одинокая старушка, и я подала ей монету - впрочем, мне показалось, что она не очень отдавала себе отчет в том, что было вокруг.

Утерев слезы и собравшись с мыслями, я пошла в сторону Парк Лейн, чтобы доехать на омнибусе до дома. Не только посещение церкви, но и привычная рассудительность помогала мне справиться с собой. Я знала, отчего плачу. Это оттого, что мне запал в душу этот инженер, который беседовал с моим начальником и в прошлый понедельник, и вчера, и сегодня!

Я то и дело вспоминала, как все началось. Поначалу я не обратила на него внимания, даже едва запомнила лицо. Но потом, когда им с шефом понадобились какие-то сведения, которые я тут же подала им, его лицо озарилось такой радостью, что мне было безумно, безумно приятно. Может быть, даже обещание премии так не обрадовало бы меня.

- Вы просто умница, мисс Фоллет! Какое Вам спасибо! - он качал головой и как-то устало улыбался.

Шагая к омнибусу, я отдала себе отчет в том, что даже комплимент в адрес моей внешности не ободрил бы меня так, как хвала моим способностям. Вот что делается с человеком в Сити.

***

Поднявшись по винтовой лестнице на последний этаж, я положила сумки на кресло в гостиной, которая служила мне кабинетом, и прошла к окну с темными шторами - следами интерьера в стиле викторианской неоклассики. Клариссы, моей троюродной сестры, не было дома, значит, на вечер я была предоставлена самой себе.

В этой мысли было что-то неумолимое. Я представила себе, как приберусь в квартире, зажгу свечи, украшу стол... Кларисса пляшет на рождественском балу, думала я. Как хорошо, что мне не хочется на бал, иначе было бы обидно.

Могло бы показаться странным, что курсистка и машинистка живут в Вест-Энде. Квартиру с мебелью и телефоном нам снимал общий двоюродный дядя. Собственно, на этом его благосклонность заканчивалась. За четыре года, проведенные в Лондоне, я ни разу не видела его.

Я зажгла электрическую лампу. Разбросанные по диванам и креслам вещи подтвердили мои догадки: Кларисса спешно переодевалась, опаздывая на танцы. Убрав ее одежду в шкаф (однажды в году и такое можно сделать), я стала разбирать свои вещи и бумаги. Некоторая опустошенность в душе медленно заполнялась вещицами - чувство, знакомое любой девушке. Где-то среди этих вещей скрылись дети на паперти, яркие витрины и чьи-то голоса в нашем большом новом здании рядом с Ллойдс. И стальной взгляд нового инженера. Мне отчего-то казалось, что он немец - такими странными были эти серьезные серые глаза. Впрочем, что только ни померещится в офисе - в чаду рабочего дня сознание ищет любую отдушину.

Я поставила чайник и вернулась в гостиную, твердо решив, что наведу порядок в бумагах и наконец-то разложу по полкам книги, большими стопками стоявшие по краям стола. Но вдруг я уронила на журнальный столик большую тетрадь, где я делала записи для работы дома. Из нее полетели желтые листочки, полные кратких фраз убористым почерком шефа и моим чуть неровным почерком. Я бросилась собирать их, но они только осыпались на пол, и между раскрытыми листами тетради я с удивлением обнаружила документальную фотокарточку инженера.

Я села в кресло, и только когда сердце немного успокоилось, взяла ее в руки. Он почти помещался у меня на ладони - маленький черно-белый портрет. Кто и отчего мог подбросить ее? Иного объяснения у меня не было. В висках вновь забилось слово "неумолимость".

Совсем, ну совсем похож, изумлялась я, будто сходство фотокарточки и человека и правда может удивлять. Чуть усталый прищур глаз, темные, аккуратно прибранные волосы, гладко выбритое лицо, безупречный неброский костюм и темный однотонный галстук. В глаза бросались то одни, то другие черты, и только комичный свист чайника с кухни заставил меня отвлечься.

Я заварила чай и вернулась с подносом в комнату, втайне надеясь, что наваждение с фотокарточкой исчезнет. Однако оно и не думало исчезать: среди шефской и моей писанины по-прежнему лежал маленький листок плотной сероватой бумаги.

Я села, подперла лицо кулачками и задумалась. Все же это какой-то мерзкий морок, направленный на то, чтобы лишить меня душевного спокойствия. И кем бы ни был тот, кто этого желает, он не сможет добиться своей цели. Я достала из сумочки связку ключей, открыла верхний ящик рабочего стола и положила фотокарточку поверх бумаг. В конце концов, это не такая уж и плохая вещь, подумалось мне, оставлю-ка я ее на память.

***

Включив радио, я пила чай. Звуки Биг-Бена настроили меня на праздничный лад, и я принялась украшать комнату. На буфете лежали веточки омелы и ели, колокольчики и звездочки. Я купила бы пряников, если бы на улице не было так промозгло. Я побоялась, что замерзну в офисной одежде, несмотря на теплое пальто, и с омнибуса сразу пошла домой, не заглянув в магазинчики на Квинсвей. Я немного жалела об этом, но быстро утешилась - покупать сладкое интересней для других, чем для себя. Взрослые - такие сладкоежки. Это сродни кофемании, которой страдал и босс, и, вероятно, инженер-"немец"... опять он! Да забыть о нем надо.

Я повесила гирлянды, зажгла свечи, выключила свет и уселась с ногами в кресло, укрывшись клетчатым пледом. Ни сырость, ни холод не были страшны мне, и эта мысль могла бы обрадовать меня, если бы не память о детях на улице и о старушке в сквере.

Ну что я могла сделать для них? Усталая стенографистка-машинистка из Сити, то и дело оказывавшаяся на грани сокращения? Таких сотни, и почти каждая кормит родичей и себя - красивую и модную. Я избежала этой участи, и то, что мы с троюродной сестрой делили кров, отнюдь не означало, что я вынуждена была делиться с ней деньгами. На честную жизнь мне хватало. Тогда что мешало мне?

Мне пришла на ум параллель из шекспировских трагедий, где герои сталкивались с неумолимостью собственных страстей, принимавшей форму карающей судьбы. Когда я подавала бедной старушке, когда читала ласковую мораль чумазой ребятне, когда деловито спешила домой, совесть моя была нечиста. Только пламя свечи и слезы помогли облегчить душу, а в остальное время, как я ни старалась, меня преследовал бич всякого одиночества.

Мне казалось, я влюбилась, но не должна была влюбляться в этого человека. Теперь я буду пытаться заставить его обратить на себя внимание - как пошло и банально. И была еще мысль, гораздо неумолимей первой. Вероятно, влюбленность я придумала в свое оправдание, а мои чувства были просто тоской, неумолимым мороком, наваждением, справедливой карой за привычную холодность и одиночество.

Попытка объяснить внутреннему прокурору, что этот холод был лишь ответом на напасти большого города, единственным способом противостоять им, который я смогла придумать, ни к чему не привела, только расшатала мои нервы.

Итак, я придумала влюбленность неизвестно в кого, и теперь думала об этом все время. Без причины на что-то втайне надеялась, отчего-то втайне расстраивалась. И, конечно же, закрывала глаза. И, разумеется, видела себя и его ночью у Тауэрского моста - нет, не лучшее место. Пусть в сквере возле Собора. Горели вечерние фонари, так, что серый каменный город становился карамельным. И он, несомненно, водил меня в рестораны возле Темпля, а потом провожал домой на такси-кэбе.

И ничего не поделаешь с такими мыслями! Бороться с ним - все равно, что закрывать чемодан, который нельзя закрыть: отступаешь - крышка пружинит, и вещи разлетаются по комнате.

Тогда я убедила себе, что этот образ - мой внутренний враг, и решила бороться с ним нарочитой деловитостью. Я потушила почти все свечи, зажгла настольную лампу, села за письменный стол, назло достала и положила рядом с собой фотокарточку. Взяв тетрадь, я стала переписывать и редактировать текст на письменной машинке. Это были памятки, в основном со слов босса, и начинались они совсем неинтересно:

Позв. после Празд. в Саутгемп., заказать балки Т-профиля.

Вторн. - м-ру Ш. в Норфолк, поздр. с Н.Г., отправить нов. предложение.

Для себя: в Сочельник обязательно прогуляться по Лондону с Р.С.

Я автоматически набрала начало предложения, и только дойдя до инициалов, встрепенулась и застыла. Мои руки так и зависли - правая где-то над точками-запятыми, левая - над буквами R и S.

Как прогуляться? Когда я могла записать такой бред? Это был мой почерк, но я...

Я уже не смогла бы, положа руку на сердце, сказать, что это написала не я.

***

Само собой, я уже не могла работать. Потушив настольную лампу, я забилась в кресло, неуклюже обернулась пледом и заплакала. Точнее, продолжила плакать.

Ну что за наваждение? Кто, проникнув в тайну моего сердца, так жестоко издевался надо мной?

Мне стало страшно. Ответ ведь был один: я сама была своей мучительницей, больше некому. И Р.С. не был в этом виноват. Он и вовсе не думал обо мне, тем более в праздничный вечер. А справиться с собой - сложнее всего, ибо жалей, не жалей себя, внутри сидит самый неумолимый палач, которому не нужно ни доказанной вины, ни свидетелей защиты. Ему достаточно самого маленького повода, чтобы подвергнуть человека изощренной пытке. И вот уже готова дыба, и чем ближе к ночи, тем сильнее гарь факелов в подземелье сознания, и тем громче звон цепей и крючьев...

Маленькие свечи горели на буфете, и слабые тени плясали по комнате, не в силах соперничать с отблесками уличных огней. Я сидела одна в тесной, уютной гостиной, и меня бил легкий озноб, не имевший никакого отношения к температуре в комнате. Теперь мне было обидно не из-за инженера, а из-за моего одинокого существования в целом. Я скользила взглядом по комнате. Зацепиться было не за что, только тараканьи усы - стрелки часов пытались разбежаться в разные стороны: одна чуть ушла от семи, а другая - от двенадцати. Самое начало восьмого.

Тишину то и дело прорезали звуки скользящих шин. Я всхлипнула, и собственное хныканье меня совсем не вдохновило. Не умеешь страдать, так и не пытайся.

В коридоре зазвонил телефон.

- Мерещится, - утвердительно шепнула я.

Нет, звонок настойчиво повторился. Я вскочила, нащупала трубку:

- Алло?

- Алло. Мисс Фоллет?

- Совершенно верно, - ответила я как можно тверже. Голос мой дрожал, и пальцы, кажется, постукивали о фигурную телефонную трубку. Я узнала этот голос.

- Это Р.С. Простите меня, умоляю, Вы, должно быть, очень заняты этим вечером?

- Нет, мистер С., я... свободна, - проговорила я, сдерживая дыхание.

- В таком случае... не знаю, могу я попросить Вас об одном одолжении? - Его голос немного терялся, будто в дыму.

- Прошу Вас, говорите, - почти нетерпеливо сказала я.

- Мисс Фоллет, не знаю, как Вас и благодарить. Если Вас не затруднит, - Вы сможете приехать на станцию Тауэр, Кольцевой линии, к половине девятого? Уверяю Вас, это важно, но, если Вы не сможете, я ни в коей мере не смею Вас отвлекать в праздник. Мне... - он как будто набрал воздуха, - необходимо Вас видеть.

- Что Вы... мистер С., - я запнулась, но собралась с духом. - Конечно, прошу Вас - где Вы будет ждать меня?

- На перроне, мисс Фоллет, ровно в центре, ровно в половину девятого... и после.

- Хорошо, сэр, - я перешла на официальный спешный стиль, потому что поняла, что сильно рискую опоздать.

- Постойте! Мисс Фоллет... - голос снова почти исчез. - Прошу, подтвердите еще раз, что я не затрудняю Вас. Иначе я... мне будет нехорошо, - откровенно сказал он.

- Что Вы, мистер С., ни в коей мере, уверяю Вас! Иначе я бы не согласилась, - улыбнулась я, проглотив последнюю из набежавших слез.

- В таком случае - до встречи, мисс Фоллет! - голос показался мне радостным.

- До встречи, - ответила я и положила трубку.

***

Я была в той же одежде, в которой пришла с работы, решила, что не буду терять время на переодевание, и сразу бросилась к трюмо. Воздух пронесся по комнате, запахло дымом, и по стенам затрепетали тени - словно летучие мыши забились под потолком.

Я пыталась найти французские духи, но нашла лишь какую-то туалетную воду с ароматом лаванды. Румяны, белила - всего понемногу, все равно по дороге ничего не останется. Я почти не ездила в подземке по ночам, а по моим меркам уже наступила ночь. Я только знала, что поезда ходят очень редко, и ехать с пересадкой рискованно. Потому я решила бежать на станцию Бейзуотер, чтобы через северные районы по Кольцевой линии добраться прямо до Тауэр Хилл.

Я обмоталась широким шарфом, нацепила пальто и шляпу и выскочила из квартиры. Времени на посторонние мысли не было, поэтому я лишь на улице сообразила, что одета не по погоде. Похолодало, и промозглый ветер гнал редкие снежинки. Впрочем, ветрено было только в переулке. Я вышла на оживленную улицу, и неприветливая ночь стала уютным вечером. Детский хор тихо пел кэролс перед освещенным порталом станции, и я пробежала мимо них с улыбкой.

Настроение сменилось столь же быстро, едва я оказалась на полупустом перроне. Коричневые стены, которые, верно, помнили юность королевы Виктории, обступили меня и настойчиво просили не задерживаться в их ночном царстве. Фонари на краю станции покачивались с мерным скрипом, и за гранью перрона, где поезда выходили под открытое небо, снежинки кружились в такт этой мелодии.

Отдышавшись, я стала соображать, куда же я еду. Откуда у Р.С. мой номер? Почему он звонил мне, что ему надо? Должна ли я ехать на ночь глядя к неизвестному, с такими неясными перспективами? Стоило ли так спешить?

И все же разве я могла не поехать? Мне стало страшно. Где же был поезд? Кутаясь в пальто и глядя во тьму за гранью перрона, я поняла, что в спешке забыла часы.

Минут пять спустя поезд все же подошел, и я, поборов сомнения, вошла в вагон. Тут было чуть более оживленно, чем на станции, но на Паддингтоне немногие попутчики покинули меня, а вошел лишь один человек.

Это был одновременно комичный и пугающий мужчина лет сорока, которого хотелось назвать стариком из-за его отвратительно запущенной внешности. Дырявый цилиндр, достойный ряженого, скрывал рыже-серую проволоку волос, полуседая нечесаная борода торчала лохмотьями из-за поднятого воротника засаленного лапсердака, а из кармана допотопной одежды глядела зеленая пузатая бутыль. Мужчина был так пьян, что еле держался на ногах. Ухватившись за поручень, он упал на сиденье напротив меня.

Я невольно поежилась, ощутив на себе колкий взгляд блестящих глаз. Мы были одни в вагоне. Поезд тронулся, и мне показалось, что ветер особенно тоскливо завыл в полуоткрытом тоннеле.

 

(продолжение следует, см. часть 2)