Николаю Николаевичу Литвиненко за всю жизнь редко приходилось оставаться в одиночестве. Школа-интернат (мать не могла возить сына за 20 км на уроки, поэтому жить почти весь год приходилось в тесной казарме), потом многотысячный университет и общежитие, в котором все знали комсорга Литвиненко, затем партия и должность парторга, которая совершенно не дает возможности быть наедине с собой. Потом он женился, и приобрел еще массу влиятельных родственников, вместе с выгодным браком по любви (хотя говорят, что такого не бывает). Коля всей своей жизнью доказал, что правильно употребленное приданное невесты и связи ее семьи могут укрепить любое чувство.

Утонченная и изысканная Ниночка иногда дичилась своего простоватого мужа, но его пост, деньги и искренняя забота о ней, такой беспомощной в житейских делах, никогда не позволяли ей демонстрировать это на людях. На людях они бывали довольно часто - благодаря публичности должности Николая, да и дома она редко оставляла мужа одного, беспокоясь о том, что в ее отсутствие его любовь может улетучиться.

Дети Николая и Нины выросли уже настоящими богемными штучками, которых столичная улица воспитывает по-другому, нежели детей в обычных городах. Не смотря на изрядный возраст и купленные заботливыми родителями квартиры, они почти каждый день крутились в родительском гнезде, ожидая то обещанной отцом денежной суммы, то вкусненького от матери, то еще чего-нибудь, чего обычно хотелось избалованным детям.

На работе тоже от людей было не продохнуть. Три помощника, два референта, пара секретарей, руководитель пресс-службы. Каждый день с трех до четырех – прием по личным вопросам, с утра, около 9, – оперативное совещание. В его большой кабинет каждые пять минут кто-то входил, а когда рабочий день был закончен – Николай обычно ехал в сауну или в ресторан с партнерами и друзьями.

Но иногда его поведением неуловимо менялось. Он вдруг становился неразговорчив и, похоже, начинал нервничать от обилия людей вокруг. Отменяя важные встречи, он думал только о том, как бы поскорее вернуться домой и там, наконец, остаться в одиночестве.

Это началось с ним еще в студенческие годы. Товарищи по комнате в общежитии прекрасно знали, что иногда вредно для здоровья подходить к Николаю, а особенно к его тумбочке и кровати ближе, ближе, чем за 2 метра. Он так же, как и теперь, только и ждал ночи. Но и темнота казалась ему недостаточным камуфляжем, потому он спешил задернуть шторы на окнах, чтобы ни один лучик света с улицы не проникал в комнату, и не нарушал его уединение. Товарищи предусмотрительно уходили прочь, и вообще старались не попадаться ему на глаза. Он мог без видимой причины накричать и даже стукнуть зазевавшегося однокашника.

Ниночка за годы совместной жизни научилась заранее угадывать приближение таких минут и, предупредив детей, чтобы они не смели беспокоить папу, сама закрывалась у себя в спальне. В студенческие годы право на одиночество иногда приходилось выбивать кулаками, теперь же авторитет работал на него и заслуженное одиночество наступало без сучка и задоринки.

О, эта блаженная возможность остаться наедине с самим собой! Николай притушивал свет ночника у кровати и укрывался с головой. Он понимал, что в каком-то смысле он извращенец, не такой как все, и гордился тем, что может признаться в этом самому себе.

Он сворачивался калачиком и под одеялом разворачивал шмат сала, который год от года ему присылали с родины. Он не мог им делиться. Он должен был в полном одиночестве - один и только один - съесть все. Ни в одном ресторане, ни здесь, ни заграницей, Николай никогда не пробовал ничего подобного.

Он снова на мгновение становился маленьким Мыколой с куском белоснежного сала в чумазой ручонке.

По его располневшему лицу текли слезы, а он вгрызался и вгрызался в ароматную мякоть. Казалось, волшебная сила переносит его домой. Светает, за окном лает пес, уже проснулись в курятнице птицы. Легкий снежок лег на декабрьскую земля, мать возиться на кухне, уже шкворчит что-то аппетитное на сковороде, дымиться чайник, и ощущение праздника просто витает в воздухе.

Синку, підіймайся, я тобі твоє улюблене сало з-під гнета дістала. Їді скоріше*, - кричит мать.

До слез хочется назад, утащив с тарелки сала, лежать под стеганным домотканным покрывалом, смотреть в потолок, затканный витиеватым узором трещин и представлять безоблачно счастливую будущую жизнь.

Ароматный кусок сала, нарезанный толстыми кусочками, с вкусной, слегка подсмоленной соломой шкуркой тает, словно снег от прикосновения горячей ладони. Вот его уже и не осталось – только дочиста обглоданные коричневые шкурки сиротливо лежат на газете.

Микола вздыхает, утирает тыльной стороной ладони масляные губы и вылезает из-под одеяла. Когда же снова он сможет быть так одинок и так счастлив?