Казахстан. Зимняя широкая степь, приволье метелям и вьюгам, уходила под длинную гряду гор. Изредка по проложенной в степи дороге двигались машины; случалось, лучи солнца начинали заигрывать с их стеклами, и те взрывались, разбрасывая вокруг осколки света. Взрыв! еще один взрыв! – сотни осколков в воздухе, над искрящейся снежной равниной.

Солнце чудило здесь, точно это был полигон чудес. Чудо лучи, они смотрели в ветровое стекло. Где ты там, человек, тоже чудо природы, где твой взгляд? Выплесни к нам братьев меньших – лучиков! А водитель прятался за темным стеклом и был доволен, когда дорога делала, наконец, поворот, в сторону от солнца. Эх, человек...

– Серега, чего ты там увидел? – окрикнул его Зенкин, бригадир, а правильнее, командир отделения военных строителей.

– Так, чудо обыкновенное.

– Хватит чудить, пошли кирпич разгружать.

Солнце, на что–то обиженное, скрылось в облачных занавесях. Из–за каменных гор вырвался на простор ветер–песняр. Быстро подступили сумерки. Дежурная машина приехала за солдатами уже с зажженными фарами.

Они стали собираться к отъезду и тут выяснилось, что нет рядового Шарова. В разгрузке последней машины с кирпичом он не участвовал – живот у него заболел или еще что, перед тяжелой работой с ним такое случалось. Но где Шаров, долго гадать не стали: один солдат видел, как Мустафа (так звали его в отделении) просил о чем–то водителя автомашины, а другому солдату он говорил, что хочет уехать с этой машиной в часть.

– Ему б с работы пораньше...

– И спросить, что к ужину.

– Приедем, а он у столовой пасется.

– Ну, Мустафа, – подытожил Зенкин, – попросится он в увольнение...

Шарова, однако, не нашли потом ни в роте, ни у столовой. Не уезжал он с объекта и на грузовой машине, – только выцыганил у водителя банку рыбных консервов. Сомнений не было: Шаров остался на объекте, в вагончике, где солдаты отдыхали, грелись, хранили инструмент. Видно, урвал консервы – и в вагончик. Как он раз сало приходовал, из посылки, – ночью, только б не дать никому.

– Мы работать, а ему лишь бы желудок свой загрузить.

– Бездонный...

– А как же вагончик закрывали? – спросил командир.

– Да кто знал, что он там. Закрыли дверь – и поехали.

– Наелся, включил печку и дрыхнуть на лавку. Видать, не слышал, как дежурка приехала.

– Сейчас воет, наверно, как волк голодный.

– В штаны наложил.

Да, насколько проглот был Шаров, настолько и трус. Как от смерти шарахался от электрощитов, рубильников; или мостки через траншеи – корова по ним пройдет, не качнется, но Шаров на четвереньках ползет – боится. А как работа на высоте, Мустафа в санчасти или дневалит.

Стали думать, что делать. Другой на его месте выбрался бы через окно и в часть – девять километров по дороге. Но Мустафа скорее умрет, чем высунется наружу; на беду, в последнее время не раз говорили о волках, появившихся зимой в этих местах. Видать, трясется теперь в вагончике, от страха... Дежурная машина на выезде, когда–то еще вернется в часть.

Думали–гадали, одно только предложили, да и то как шутку – пойти и привести его оттуда за руку.

– Рота, строиться на ужин! – прозвучала команда.

Вышли на построение. Фонари слабо рассеивали темень. Было холодно, ветер–песняр стал злыднем и обжигал лицо, толкал в спину.

За столом в столовой сидели молча. Говорило только место Шарова, широкое, в полтора раза больше, чем любое другое. Говорило своей пустотой, не давало и мысленно отвлечься на что–то другое. Шаров... Толстый, с молочными мышцами, маленькими глазками. Расплывавшийся в дни счастья своего живота, подкормившись сверх нормы, и таявший как свечка, только складки висят, при нередких у него расстройствах и отравлениях.

С ужина шли тоже молча. Что было делать – поднимать на ноги весь взвод? Вот будет скандал...

У казармы Зенкин велел никому не расходиться и направился в сторону, где стояли командиры взводов и старшина.

– Обожди, командир, – остановил его Сергей. – Мы его оставили, мы за ним и сходим.

– Мы? Кто это – мы? – Зенкин взорвался, его можно было сейчас понять.

– Я, например, – сказал Сергей, и взглянул на других солдат отделения. Темень, мороз, ветер, молчание – и ни одной пары глаз навстречу.

– А больше никого и не надо.

Зенкин слышал, как отвердел на последних словах голос Михайлова, видел, как отвердело и его лицо, сдвинулись брови, а в лоб взметнулась от переносицы упрямая черточка.

Отделение пришло в движение.

– Ты на дорогу поесть возьми, и себе, и проглоту этому.

– Спички надо бы взять, и ножик.

– А идти побоится – морду набей!

Но командир все колебался.

– Постойте вы, загалдели сразу! Что ж раньше молчали? Как он один пойдет, в темень такую, холод? Потом двоих надо будет искать, с фонариками? И отвечать за двоих?

– Ничего, я дойду, – негромко, точно сам для себя сказал Сергей.

– Да что тут особенного? Зато все будет шито–крыто.

– А если узнает кто, потом из нарядов не вылезем.

Сергей ушел один, в такую погоду, в такую дорогу. Шел он довольно быстро, хотя ветер порой останавливал, поворачивал к себе спиной и подталкивал – давай обратно! Мороз жег и злился – чего надумал! Темень сбивала с дороги – со мной не шути!

Но до Сергея все это не доходило.

Сначала он просто одеревенел – оттого, что никто в отделении, ни один из его товарищей не вызвался идти с ним за Шаровым. А кто–то потом и лицемерил: «Что тут особенного...»

Даже земляк его, Славик Пушков, с которым он особенно сблизился в первые армейские месяцы, и тот не откликнулся. Этого Сергей вообще не мог понять. Они считались друзьями, и летом, в самое пекло, с неделю работали вдвоем на отдельном объекте, разгружая машины с бетоном. В части в это время уже вовсю свирепствовала дизентерия, и солдат одного за другим отправляли в госпиталь. В один из дней Сергей и Славик поняли, что тоже заболели. Болезнь навалилась остро и как–то сразу отняла все силы. Машин было занаряжено много, после выгрузки солдатам приходилось еще залезать с лопатой на кузов и очищать его от остатков бетона. Одному подняться на кузов было уже не по силам – казалось, их не было, чтобы и просто стоять на земле. Но они все ж работали; один взбирался на кузов, второй помогал ему и умолял не свалиться, а потом бежал скорей за бетонные блоки по своей дизентерийной нужде.

После работы, вконец обессиленные, они долго добирались до части; много раз останавливались для отдыха, потом помогали друг другу подняться и шли дальше. Из санчасти их отправили в клуб, который спешно обустраивался под временный изолятор – гарнизонный госпиталь был уже забит до отказа. Дня через три–четыре, более или менее придя в себя, они вместе обтягивали колючкой территорию за клубом, где были устроены длинные туалеты...

Это было летом, а теперь Славику хватило духу остаться в казарме, в тепле... Как он теперь? Поставил валенки сушиться – и отдыхает? В то время, как друг его ушел один, через черную – ни звездочки на небе! – морозную степь...

Сергей снова видел товарищей, с опущенными глазами, и удивлялся, как это не стеснялись они своего маленького роста – нравственного роста, который так виден в эти моменты. Человек – это все ж какая–то высота, не ползающее насекомое.

Высота. В степи гудела басовая ярость ветра, но Сергей слышал только последние напутственные слова командира: «Другого б не послал, а ты дойдешь. Ты не боишься высоты...»

Да, упершись сапогами в металлоконструкции, закрепив за них карабины монтажного ремня, Михайлов чаще других зависал на большой высоте: при устройстве опалубки под бетон, на других работах, – но не оттого, что был шибко смел, а от привычки не прятать глаза или отворачиваться, когда распределяли на такие работы.

Он несколько раз падал, окунаясь лицом в мягкий снег, устлавший дорогу, забредал в сугробы по ее сторонам. А потом резко остановился: впереди, с краю дороги, стояла неподвижная, точно поджидавшая его, невысокая тень. Волк? «Ну, что стоишь, – услышал он в себе свой же голос, с противной такой ехидцей, – ты же не боишься высоты? Так–то, выше себя не...»

Голос его я–оппонента заглушил взрыв какого–то внутреннего детонатора, отчего воля Сергея колоссально напряглась, мышцы напружинились, и он с неостановимой яростью бросился на вражью тень; наверное, таким взрывом и высвобождаются в человеке беспредельные резервы силы и воли.

Оказалось, это был километровый столб. Оказалось, он не прошел и двух километров, а впереди, значит, больше семи. Взглянул на часы – в пути он уже больше часа.

И снова точно одеревенел. В голове холодная арифметика: часы, километры... Через некоторое время он поймал себя на том, что забрел в сугроб с краю дороги и так и стоит в нем, не выходит. «Так–то, – снова услышал он в себе, – выше головы не прыгнешь...»

Тогда он побежал. Шарф прикрывал нос, которого уже почти не чувствовал. Когда уставал, шел пешком, а мысли в голове: скорее идти, скорее! – и обо всем хорошем. Хорошо, что бушлат не такой длинный, как шинель, и бежать, и идти в нем легче. Валенки его укорочены, с отворотами, – как теплые, мягкие сапоги, по коленям не бьют, снег в них не забирается. Вот и тепло разлилось по телу. Скорее, скорее, я же не боюсь высоты...

Шарова он нашел не сразу. В вагончике было темно, светилась лишь спираль в электрической печке, рядом с ней виднелась пустая банка из–под злополучных консервов. Понадобились несколько спичек, чтоб обнаружить под одной из лавок какую–то темную округлую массу.

– Мустафа!

– А–а...

– Вылезай.

Когда в двери вагончика резко заговорил замок, Шаров совсем чуть не умер от страха. Он и так перетрусил изрядно, когда обнаружил себя, проснувшись, запертым в вагончике, одного, в кромешной темноте.

Обратно они добирались долго. Шаров еле шел, хорошо еще, погода чуть стихла, и иногда даже проглядывала луна.

Шаров, Шаров... Солдаты в отделении даже не ругали бедолагу, изведавшего разом столько страхов и тягостей.