Энгдекит.

 

Однажды Солнце взойдет

на Западе.

Молодой американский

Пророк.

 

Перед нами медленно течет грязная вода в свои далекие горизонты, вечер раскрыл теплые объятия, и вот мы попались в них и бьемся, словно крупные птицы. Отшумела водка в голове, и только голоса сидящих вдалеке коров на лавке нарушают безмятежное спокойствие. Река прочно заключена в … гранит, наверное. Или не гранит, собственно, не суть важно, а невысокая оградка увита диким плющом, своими зелено-красными лапами придавая ландшафту сходство с похороненными в джунглях городами тольтеков. Но, что я тут забыл?

- Ты что-то забыл, Арсен?

- А? С чего ты взяла?

- Ну, ты так шаришь по карманам, что я подумала…

- Да нет, я, когда волнуюсь, всегда шарю по карманам.

Тут мне пришлось судорожно ощупывать джинсы, Маша засмеялась, все превратилось в шутку, чего я, собственно, и добивался. Искал на самом деле оставшиеся деньги, ведь если бы я достал их и начал пересчитывать, то продемонстрировал бы самый, что ни на есть отвратительный тон. И дело здесь не в опасениях показаться финансово несостоятельным в глазах потенциального сексуального партнера, но в банальном отвращении к меркантильным побуждениям, до того сильном, что доставать деньги в этот прекрасный летний вечер кажется мне кощунственным. А вечер… Долгими ясными днями Солнце пило мою тоску, и случайные слова падали в мою прозрачную душу. Я никогда не забуду тех чувств, которые владели мной, но почему же так разрывается сердце? И когда будет закат, мое лицо повернется так, что вам будет виден лишь фас, словно на римских монетах. Эй, верный голос, спой, как я люблю смотреть. А зимой снова будет снег, и мы, в тяжелых куртках, быть может, уже не узнаем друг друга. Как же мне хочется, чтобы небо открылось, и мы, налегке, без рюкзаков, отправились в путь. Железные солярные символы покосились, полуоблетевшей краской нависая над густой травой, сочной и приятной на вкус, ее можно жевать, долго и с удивлением рассматривая надписи на приземистых лавочках. Около их деревянных тел прыгают маленькие игрушки, тихо склевывая скорлупу от семечек. Маша взмахом руки пугает воробьев, они разлетаются прочь в разные стороны, словно осколки Ф-1.

Кожа на руках нагрета так, что вот-вот лопнет, я испытываю чувство безразличия к происходящему. И вот уже темно, то здесь, то там мое сознание выхватывает пучки сухой травы, торчащей на стыках устилающих площадь перед набережной квадратов. Лают о чем-то полузабытом жабы. Маша превратилась в кусок зеленого стекла, наполненного мелкими, еле заметными пузырьками воздуха, и бессмысленно разбросанные грани причудливо искажают свет, а те несколько истертых поверхностей, которыми она наиболее часто соприкасается с внешним миром, не мешают заглянуть в застывшую пропасть, где однажды, летним днем, слабо мелькнуло, растворившись, отражение моего лица.

 

 

 

Харги.

Уходит от меня последний поезд, я остаюсь на сам на ветхом, асфальтном перроне. Ночь, качается свет фонаря, запутавшийся в темно-зеленых листьях, таких же беспокойных, как моя душа. И некуда больше идти, и хочется спать, да так, чтоб никогда не проснуться, не видеть окошка кассы, где злая тетка отпускает пассажирам билеты в вечность. Ноги несут меня куда-то в поле, вдоль мелкой посадки, где мне, я так понимаю, придется ночевать. Что-то шевельнулось рядом, и это, по-моему, еж. Точно, еж! Я ложусь перед ним на живот и шевелю его пальцем, ему это все не нравится.

- Знаешь, еж, - говорю я ему, глядя на черные иглы, - я ведь не такой уж плохой человек, совсем уж не плохой, совсем уж. У меня даже кожа, как у ужа, чувствительна. Не должен был я здесь оказаться, понимаешь, без денег совсем, без еды и крыши над головой, мучимый когнитивным диссонансом и болью в разбитой губе.

- Думаешь, мне легко? – Отозвался еж. – Я весь в иголках.

С этим нельзя не согласиться, я встал на ноги и побрел на верхушку холма. Там горел костер, разбрасывая блики на сидящих рядом, и треск поленьев как-то успокаивал, заставляя поверить в то, что мне действительно все равно. Брошенный в дни, брошенный в дни ты, шатаясь, как дерево в бурю, ищешь ее. Раздирает мозги воздух весны, пропитанный ядом слов, что здесь такого, чего ты еще не видел? Окруженный ящерицами, скользишь по тонкой ветке, отмеченный мелом. Бог отражений, как я мог забыть о войне? Забытый в асфальтовое время, уходишь в сторону слов. Спроси себя, когда ты проснешься, о чем был этот сон?

 

Севэки.

Мы вываливаемся толпой из чрева автобуса, уютного четырехколесного ковчега. Может быть, со времени потопа вода так и не спала, а все как-то незаметно для себя приспособились жить под ней? После электрического света глаза долго не могут приноровиться к темноте.

- Сколько времени?

- Одиннадцать двадцать. – Отвечают мне.

«Спасибо» не говорю, не до того. Нужно определить место, где мы находимся, ну хотя бы приблизительно. А вдалеке уже слышится четкий, пульсирующий ритм, как от того земляного сердца, что видел я в прошлом году. В воздухе дрожат вывески на стенах оздоровительного комплекса, огромные, красные, наивные в своей неуклюжести буквы, маленький островок Совка. Мягко ступая по вымощенной плиткой длинной аллее, окруженной кипарисами, принимаю дары от храмовых проституток, перекидываюсь словами с фрагментами тел собеседников. Какая дикая, дивная ночь! Я и мои новые знакомые остановились около скамеечки делиться трансцендентным, скамейка деревянна, словно был рядом с ней лет пятьдесят стоял дом, а в нем старик, что скроил ее ладно. Но попала в дом бомба, и только с тех пор скамейка уцелела. Во рту одурманивающий до тошноты вкус цитрусовых. Снег, рядом безликие, безымянные кусты и идут никуда-то рельсы. Хватит ли мне?

- Идемте искать. – Говорит Оля.

Пробираюсь между серыми громадами валунов, закинув копье на плечо, веду Ольгу дальше. Протекая по подземным водам, я нередко видел, как земля меняет свою окраску. Я был бы огромным, сильным животным, если бы захотел. Но пока я был землей, то не имел формы и цвета. Когда-то я был растением, деревом на окраине леса. Каждую секунду весны и лета я чувствовал, как растет каждая крошечная часть моего тела. Черный поток снизу и красный сверху пронизывали меня насквозь, превращаясь в мое тело, распрямляя сердцевину, заставляя расти листья. Душа, между тем, все скулит и тревожится, «дура», говорю я ей, (это девушка лет двадцати пяти), «все будет ништяк». Не верит. Ничего, пока дойдем – успокоится, идти нам еще далеко, успеем семь пар кед стереть, Оля должна попасть в одно из самых отдаленных и труднодоступных мест нижнего мира.

Когда она умерла, был жаркий, летний полдень, в тени осыпались комары, пахло пылью и резиной шин. Водитель, ее сбивший, был в этот день банально нетрезв, выпил пива, посидел на солнышке – такое случается. Теперь он, кажется, сидит. Раз в неделю мимо его тюрьмы пробегает собака с пятнами цвета какао.

 

Севэн.

С зачарованной и тихой грустью

они слушали музыку мертвого мира,

звучащую в летней ночи.

Стивен Кинг.

 

В старинном английском поместье праздновали день рождения хозяина, Винстона Честерфилда. Собаки уже собрались под столом, нетерпеливо сокращая мускулы своего породистого тела в ожидании подачек. Сын хозяина, Алистер Честерфилд уже в третий раз заказывал виски в качестве аперитива. В стойлах тепло дышали лошади, косясь большими, красивыми глазами на похотливого конюха. И только в боковой комнате на третьем этаже было непразднично – там лежал труп. Трупы в английских поместьях – дело, в общем-то, привычное, но не на праздник же! Первым об этом досадном инциденте узнал дворецкий. Дворецкий носил сюртук, живот, бакенбарды, и всем своим видом напоминал сонного моржа, которого везут из Антарктики в Лондонский Королевский Зоологический Сад, а чтобы он не пугался высоты, когда будет выглядывать из окошка, его накололи димидролом. Он не спеша оглядел умершего, отметив про себя, что росту покойный небольшого, а затем прошествовал в комнату рядом с банкетным залом, где около камина грелся Честерфилд - старший. Проходя по коридору, он с интересом прислушался к диалогу двух польских дипломатов, семейной пары, приехавшей в страну совсем недавно:

- Ты видишь эти симпатичные руины, Павел?

- Да, только это не руины, а верхняя часть фамильного склепа.

- Но почему он в таком состоянии?

- Ах, Катажина, ты же знаешь, что эти английские лорды никогда не будут ничего реставрировать. Они думают, что это обновление повлечет за собой утрату той исторической значимости, той благородной старины, которая…

- Я думаю, что скоро склеп обвалиться, и мать твою, куда ты лезешь? Не хватай меня, не ешь книги именинника, только не третий том Тойнби, это же его библиотека, а она старая, вся в пыли, ну что же ты, глупенький, вот так, вот так, не обращай внимания на потолок, посмотри – видишь, это твоя звездочка, сегодня она светит так же ясно.

«Какие интересные люди. Надо бы с ними поближе» - подумал дворецкий. Не ведала бедная прислуга, что им манипулируют как марионеткой с помощью интертекстуальности и сочетания немыслимых парадигм. У Алистера запищал телефон. Он взглянул на оленьи рога, висевшие на стене, вспомнил, как он с отцом преследовали оленя аж до графства Кент, посмотрел на болотный экран мобильного. Было принято сообщения от его старого любовника по колледжу: «Поиграем завтра в крокет?» Алистер уверенными движениями набрал текст ответа «Я беззубый самец, утонувший в чашке капуччино. Ты думаешь, что ты знаешь жизнь? Погоди, щенок, я покажу тебе, что такое стирать белье отбеливателем». Затем он положил телефон на журнальный столик и нашел то место в книге, на котором он остановился. Страница начиналась с новой главы, называвшейся:

Главная трагедия докембрийского периода.

Докембрийский период – и течет река. Ледяная, темная до одури лента, в глубине которой плавают неуклюжие, покрытые костяным панцирем рыбы, еще не обладающие даже своим собственным скелетом. Каково! Некоторые из них похожи на пылесос, а некоторые точь-в-точь кофейник, плывущий в вечном поиске пищи по единственной, известной ему субстанции, не доверяя собственным глазам. Там ведь темно, поэтому и глаз у него никаких нет, но его ощущения подобны ощущениям боевиков и спецназовцев, мгновенное чувство-импульс, кажется, еще немного – и его возьмут на собеседование, а затем и на работу крупнейшие японские компании по производству высокотехнологичной аппаратуры. Над рекой ни деревца, лишь потрясающий пейзаж из каменных плит, что лежат, одна по соседству с другой, цвета пасмурного неба, такого, каким оно бывает 19 марта в умеренных широтах. И весь берег испещрен этими плитами, и кроме них и реки в округе больше ничего, и среди этого фантастического пейзажа слабо пахнет озоном. В чем же трагедия докембрийского периода, спросите вы?

Трагедия докембрийского периода в том, что увидеть это абсолютно некому.

- Сэр, в восточной комнате труп.

- Хорошо, принеси мне еще виски. Постой. Гости уже собрались?

- Да, сэр.

Дворецкий закрыл дверь в дикие каменные трущобы негритянского района, где жизнь не стоит ломаного гроша и не спеша пробираются стаи на север все на север в диком неистовом движении разрывая условия договора и мне уже больше не недоступны челюсти больных пародонтозом и такими же спокойными шагами прошел к бару, где стоял виски. Там же стояли я и Оля, впрочем, из-за близости к бару, несколько неуверенно, хотя пребывая в самом лучшем расположении духа.

- Ну что, нашли труп? – Спросил я, доверительно наклонившись к его уху.

Он скривился и метнул настороженный взгляд на дверь.

- А вы откуда знаете?

- Да уже весь дом знает, кроме именинника. Идите, сообщите ему.

Дворецкий, нервно оглядываясь на меня, вышел из комнаты. Оля веселилась вовсю, ничуть не смущаясь абсурдностью ситуации. Хотя. Это не совсем так – она попросту не чувствовала никакой абсурдности, мир она воспринимала чувственно-фрагментарно, так что никакой опасности для ее психики не было. Я уже давно свыкся с жизнью в различных зонах нижнего мира, поэтому сел за прозрачный журнальный столик, вырвал из блокнота листок и написал:

Обветшали веки, закончились огрехи,

Скинул плоть рубахи – истомились швы.

Заплетайте в узел свинцовые прорехи,

Широко гуляйте до берега весны.

Я не знаю, как жить в этом спившемся мире,

Зацепившись за прутья седых эполет,

Остаюсь зимовать в полуголой квартире,

Потеряв в кабаке свой последний билет.

От безумных широт до бескрайних побегов,

От тюрьмы и сумы на златых костылях,

Я оставлю себе офицерскую форму,

Бубенцы с колпаком и петлю на плечах.

Затем встал на кресло и прицепил с помощью взятой у Оли заколки мое высокохудожественное произведение к люстре. Пускай поразмыслят, им, буржуям, полезно. Ла?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Хосэдэм.

 

- Я узнала у врача, что детей у меня не будет, - говорила мне Маша, домывая чашки с отбитыми краями и ставя их на полку одну за другой. Посреди джунглей кухни лился из крана водопад. Смотреть на этот процесс – одно загляденье. Говорила она с такими интонациями, которые, как она думала, скроют ее отношение к шероховатому происходящему.

- А муж что?

- Говорит, ничего страшного, многие без детей живут, и ничего.

- И ничего? – Я тяжело, словно собираясь на жертвенный алтарь, поднялся с табуретки. «А ведь вот такой табуреткой можно размозжить голову» - пришла мне мысль.

- И ничего.

Кундалини поднимается медленно, словно заржавевший шаттл. В мире есть всего три змеи: первая из них находится в центральной Африке, вторая – в одной из мелких латиноамериканских республик, и третья – в чертовом захолустье вашего позвоночника. Монах отзвонил обедню, унылый звук колокола разнесся над степью 1354 года, находящейся в западной части Германии. Лицо заколотого вилами обезображено уже засохшей кровью, хрипит, неровно дышит. Но я полон энергии, как шипящая жиром сковородка, что стоит у Маши на плите, и я разворачиваю ее за плечи красивым лицом к себе (причем на мгновенье у меня мелькнула мысль, что неплохо было бы вот так вот ее поворачивать и поворачивать, пока она не раскрутится, словно лунная юла), и говорю:

- Живым… ТО ЕСТЬ, НЕТ, я не то хотел сказать, я тебе попытаюсь помочь. У тебя будет ребенок. Уже завтра.

Мы пошли шататься по району. Запутавшись в дорожках, ежечасно пинаемые авоськами домохозяек, мы нервно спешим к солнцу. Сегодняшний день ничем не отличим от вчерашнего, лишь ветра нет, а берега не видать.

А вот мы попали в кафе. Я заказал два пива и орешки. Люди вокруг ведут свои загадочные разговоры, и мне пришла в голову мысль, что некоторых из них мне никогда их не понять. Но как мне понять то, что с Машей мы вот уже как два года расстались, и у нее муж, а мы сидим в кафе и орешки почти доедены, и я обещал принести ей ребенка… так трудно удержать, сохранить равновесье, льдами подернуто, мелом замазано, и ржавые петли моих мыслей скрипят в сигаретном удушье. Но болью отмеченный гимн бесконечности, официант заменит пепельницу, все остались такими же, как были, просто лето прошло. Ловлю тебя кожей, ловлю тебя взглядами, не понимаю, нерв под машинами, наша любовь smsсообщением, псиджаз. Официантки, сверкая глазами, точными, уверенными движениями поставили со звоном на шахматную плитку кафеля коренастый треножник, на котором слабо тлеют угли. У одной из них, той, что помоложе, недавно проколота мочка уха, тонкая, розовая, сочная мякоть. На угли они сыплют траву, отгоняя демона, из-за которого официантки спотыкаются и бьют бокалы. Ее резкий запах летит через все кафе, просачиваясь на улицу через полуоткрытые двери. Затем, исполняя священный танец обслуживающего персонала, в дыму травы, передают друг другу вареное оленье сердце, посыпанное молотым перцем. До конца почувствовать смысл экзистенциалистского отчаяния можно только в кафе в четыре часа ночи, когда мозги сверлит отвратительная музыка, в тело впитывается, обволакивая, сигаретный дым, а на столе мокрые круги. Скачи мой конь через степи и урановые рудники.

В гороскопе под моим знаком зодиака было написано:

«Сегодняшний день исключительно благоприятен для новых знакомств и деловых встреч. Собеседники будут внимательно прислушиваться к вашим словам. Не рекомендуется есть соленую пищу».

- Здравствуйте, - сказал я, подойдя к зеркалу, - рад с вами познакомиться.

- Мне тоже очень приятно. – Ответило отражение.

Одеяло на не застеленной кровати, словно горы, через которые пробирается до смерти уставший мультяшный ковбой, смотрит на меня и вдруг стреляет – пиф-паф, ты убит, дружок. Решив закончить на этом деловые встречи, я встал со стула и вышел из дома. И эта чертова птица – ну почему ей не спиться в такую рань. За окном разгорался апрельский рассвет, и древо с голыми ветвями казалось чудесным, синим-синим цветком, а эти черные ветви – прожилки на лепестках… Я понял, в чем моя проблема, я понял, я был просто анализирующим куском дерева, бесчувственнопромерзшим, но теперь мне хотелось чувствовать, ощущать, проснуться от летаргии. Апрельский мороз – живым не остаться, и нечего пить и некому сдаться, я прыгал в снегу без носков и без жизни, почти поседел, проклиная уставы, друзья все заснули, знакомых не стало, настала пора. И в доме моем я лежал как в могиле, весь мир уместился в три на четыре, а что-то гнило, где-то тут отмирало, я бился всю ночь об угол дивана, но странное дело, голова не болела и чай закипел. ….Когда же пришел он в главный монастырь провинции Хэнань, то оказалось, что среди монахов распространены невежество и чванство. Тогда он достал из своей сумки бутылку, открыл ее посохом и принялся жадно пить, а затем отправился дальше. Идя по бамбуковой роще, посвященной Байцзэ, он повстречался со святым, умеющим превращать свое тело в серебро. Тогда поэт остался у него на полгода в учениках, но, достигнув лишь степени Алеющего Цветка, ушел к правому берегу Янцзы постигать в одиночестве свою дхарму. Там начались его загадочные путешествия в страну перевернутых триграммов. Соединившись в поле, где росла духовная потенция того мира – картошка, с духом Наташкой, и, не дав пролиться своему семени девять раз, поэт с очистившимися ушами, глазами и разумом, сел за написание трактата. Этот трактат любезно подарил мне один из переписчиков. То было руководство императору в военном деле и мудром управлении Поднебесной, в нем говориться, что мудрый правитель сначала должен лишить своего соперника жизненности, охулив его имя на множестве бамбуковых дощечек, раскиданных в нужную минуту по столице. Далее, требуется убедить подданных в том, что врагу помогают чужеземные варвары, тогда будет долгим правление, и совершенным оно будет считаться у потомков. Правда ли это, вы можете узнать, раскалив черепаший панцирь в день восьмой Луны, написав на нем алхимический знак «бюллетень».

 

 

 

Есь.

И вот я лезу дальше, пока не натыкаюсь на стаю мелких синехвостых птичек размером с воробья, чего-то себе чирикающих на цыганском. Теперь надо одну из них поймать, и вот тут понимаешь, что пить надо меньше, потому что и реакция замедленна, и руки дрожат, да и вообще, думаешь, как бы не свалиться. Эти маленькие, размером с созревший плод манго птички – души прошедших круг, они должны снова оказаться в женском животе, вся беда в том, что никто из них не выбирает машин живот, именно это я и собираюсь исправить. И когда я, наконец, хватаю одну за хвост, то вижу, что забавно почувствовать себя американским солдатом, который идет сквозь косые линии крупнокапельного дождя, опасаясь в любой момент получить пулю вьетконговцев. И каждый шорох – повод тревожно замереть, тем более что сам парнишка из Детройта, и в лесу был всего однажды в 11 лет, поэтому он сам создает больше шума, и сам же его пугается,… а ведь нужно еще обходить упавшие деревья с зеленоватой корой и осторожно ходить вдоль склона оврага, если упадешь – синяком не отделаешься. Эх, видела бы Кэтти, что за чертово это место! И одной рукой в перчатке с обрезанными пальцами ты держишь блестящую рукоять пистолета, а второй – поддерживаешь его снизу, чтобы уменьшить отдачу и стрелять точнее. Но фишка, как вы сами понимаете, заключена в том, что тебе неизбежно придется встретиться с врагами, и убивать молодых вьетнамцев, стреляя в них несколько раз подряд, до тех пор, пока они не упадут на эту дрянь, что растет на земле в лесу, и посмотрят, застонав, стекленеющим взглядом на твое покрытое черными маскировочными полосами лицо, нижняя половина которого, до скул, закрашена светло-зеленым. Такой себе лесной эльф американской мифологии. Вчера ночью мне пришлось ночевать на ветке дерева. С одной стороны, это вроде бы безопасней, чем на земле, тем более что земля после дождей холодная и сырая. С другой стороны не высыпаешься не фига, дерево тоже мокрое, скользкое, больше думаешь не о том, как заснуть, а о том, как не свалиться. Мне приснился трогательный и странный сон. Группа молодых людей, сидя на лестничных ступеньках, пила что-то из горлышка, а один, длинноволосый, пел песню на каком-то, неизвестном мне языке, может быть, на болгарском, но самым странным было то, что я понимал все, до единого слова. Смысл был в том, что над Вьетнамом сбили американский вертолет, а летчика захватили в плен и допрашивают. Пилот, кажется, был из Техаса. Проснувшись, я даже курить не стал.

Бедный, бедный вьетнамский народ, желтолицые сыны тропической холеры дышат прогорклой «Мивиной» на стволы русских автоматов, и их телевизоры, калькуляторы, плееры и магнитофоны, что наводнили страны третьего мира, несут на себе отпечаток культурной немочи нации, заимствовавшей все достижения у Индии и Китая. Когда вернусь домой, то куплю пистолет и потихоньку поубиваю всех, кто причинял мне неприятности. Вертолет я нашел почти сразу, догорающими остатками неуклюжего животного он освещал долину, поросшую буйной, нахохлившейся травой, а рядом валялись скрюченные тела пилотов, указывая собой замысловатый путь, ведущий к зарытым пиратами сокровищам. Но мать его, откуда стреляют! Я кручусь волчком из стороны в сторону, но только джунгли мелькают в глазах, и жжет рана на ноге. Я упал на траву, слыша, как ко мне бегут солдаты. И тут внезапно все закончилось, и я вдруг увидел себя сверху, меня кружило вокруг бессмысленного трупа, а рядом стояли вьетнамцы и оживленно переговаривались. Я взмыл над верхушками деревьев, но, к своему удивлению, увидел невдалеке вместо сплошного ковра леса туманное поле. Это была русская нирвана, я прочитал о ней в той книжке по политподготовке, которую нам выдавали перед вылетом. Там было написано, что душа американца попадает в небесный супермаркет, совмещенный с сексшопом и кинотеатром, а душа русских попадает в бесконечное поле, русскую нирвану. Наверное, Бог просто перепутал.

Вот это да, Маше достанется ветеран вьетнамской войны! Но, я ей, конечно, не скажу. Нужно спускаться вниз. Там остались возможности честного заработка на самой престижной соковыжималке образца 545 г. до н. э., когда чертов кролик объявил о капитуляции перед железноносой необходимостью. Война ведется не за ваши души, а за право посещать кафедральные притоны, следуя заранее установленным образцам. «Пожалуйста, не отнимайте у нас образцы, они нам как червь по композиторообразной коже!» - яростно шепчут они, хватаясь за черешок лопаты из приграничного участка рядом с Пенджабом. Самые храбрые пойдут в армии не умеющих отмазаться, найти лазейку во мху и не попасть под самые корни, тут дело принципа такое же, как соль на глазах. Ты хочешь денег сынок, когда выйдешь отсюда? Да, товарищ старшина, хочу быть переводчиком дорогих марок на внутреннюю сторону щеки. Хорошо, первая молекулярная гвардия, через час вам будет виден Голливуд, теперь он за вас в ответе.

 

 

 

Синкэн.

 

Я проснулся отличным летним утром, где-то развевался флаг, но мне не было дело ни до каких флагов. По улицам ходят девушки, и у каждой в глазах цветы, я встал на скейтборд и поехал к горизонту. И в конце моего пути, там, где земля сходится с небом, меня будут ждать друзья.

Мне понадобилось зайти в магазин, есть хотелось так, что казалось – в желудке скребутся кроты. Это был обычный магазин, не супермаркет, если вы, конечно, понимаете, что я имею в виду. Там в центре стоял атлантов столб, увешанный засиженными мухами зеркалами. Это было так прекрасно – зеркала этим утром. Ну конечно если вы понимаете, что я имею в виду. Итак, есть продавщица, сыр, печенье, и я купил какой-то… и вышел на улицу. Старые, с отколовшейся штукатуркой дома отбрасывают тень, накрывающую меня с головой. По асфальту ползут молодые трещины, цепляя за ноги зазевавшихся прохожих. Бесконечная вереница лиц тянется потоком в магазины, рефлекс подает сигнал, загорается лампочка желтым. И огромная толпа бродячих собак ищут своего куска, который исчез до того, как появился, собаки нужны для того, чтобы их пинали дети, что рождены от мамаш, курящих в коляску спирохетными излучениями. О, великая китайская экзотика стилей одежды, ты расползлась по всем углам страны, города и села повержены ниц перед силуэтом-прототипом, поколение мобильных телефонов говорит: «Эй, привет, мистер Снупи! Как вам понравятся наши гениталии?» Это все минувшие мотивы опереточного суррогата, дурацкая оперетта с фальшивыми песнями и словами, что достали со дна Грандканьона, где, свернувшись под камнями, гниет и разлагается том классической литературы в его самом маргариновом варианте. Поколение мобильных телефонов развлекается по схемам, о, детка, ты желаешь ветра, дующего в дождливую погоду над Житомиром? Ручаюсь, что твои удовольствия помещаются в картонную коробку, что несет почтальон к одной из тех квартир, где делят награбленное. Голосуйте за вашу сводную собаку, и в понедельник вы увидите по кабельному, как распинали на Голгофе ГАЗ-21. это ваш выбор, граждане, свободные от лиц, это ваши лица, граждане, требующие выбора, какая кормушка окажется ближе к их пылесосной пасти. И в парках ходят люди, бьющие друг друга молотками по животу, чтобы выиграть главный приз – поездку к Фрейду на седьмой этаж, где раньше жила тетя Галя, передавайте ей привет, давно не видел, соскучился черничным вареньем, намажьте тетю Галю, дайте ей свободную волю выбирать. Это просто победа одного из двух боксеров в конкурсе англо-бурского автоответчика, и победитель плачет за булочной в три часа ночи на самой крайней точке линии метро.

Терпкими вечерами, что мелькали в краешках твоих глаз, было очаровано старинное предместье. Именно там, под яркими мотыльками, кружащимися около электрической планеты, мы впервые увидели друг друга. Можно долго говорить о судьбе, предначертании, роке, но я уверен – была лишь кристальная случайность, в отражении которой и происходили эти дивные вещи. Только что прошел дождь, и немного холодно, а твоя кожа – она ведь так чувствительна, что к ней нельзя прикоснуться без того, чтобы не ранить. Наверное, мы и стали знакомы – тонкокожие в мире, где царят гиппопотамы. У тебя может быть уверенность в том, что я являюсь очередной фантазией твоего взбалмошного воображения, но я вполне реален, видишь, я могу даже есть попкорн. Каменные ступеньки сохраняют для нас великую тайну путешествий, и мы пускаемся в них, бредем по аллеям, держась за руки, как будто боимся потерять ту связь, что радиоволнами пробегает от мозга к мозгу. У тебя ведь, наверное, прекрасный мозг, совсем не похожий на те репродукции из учебников, что-то наподобие алого цветка с огромным количеством лепестков, бешено танцующего в темноте.

Черные розы падают на асфальт

Сегодня дождь.

Сегодня идет дождь.

У тебя промокла футболка,

У меня промок тот маленький, светящийся шарик

Который я храню в темных углах.

Танцуй,

Танцуй,

Могут ли машины любить друг друга?

И вот мы проходим сквозь ветви, остаемся невидимы для остальных и исчезаем в этой мучительной ноте, что пронизывает вселенную со дней ее сотворения. Откуда в этом прекрасном небе столько звезд? Я думаю, они все выскочили ненадолго из своих теплых нор, взглянуть на нас, мол, что эта пара делает этим вечером? Смотрит кино про себя? Ищет ответы на те вопросы, что нельзя произнести? Или просто куски мяса в обуви решили, что они и есть звезды?

И мы идем к тебе, все дальше и дальше, где-то на одном из районов твоя квартира, сейчас мы будем в ней, нам лишь на метро успеть. Там в метро завывают бесконечные железные волки, и мне хотелось бы, чтобы твоя голова опустилась на плечо, но ты смеешься, и я вынужден признать, что это ничуть не хуже. Автострады искрятся расплескиваемыми лужами, нас неумолимо несет теплыми течениями в твой подъезд, где, набирая код, ты ломаешь ноготь, но это ничего страшного, забавно даже, что меня это задело больше чем тебя и вот такие знакомые щелчки: клац, пауза, клац – мы дома.

И я подхожу к окну, раздвигаю занавеску, и, опершись на подоконник, любуюсь тьмой. Только сейчас я понял – что-то не так. Почему она не включает свет? Почему в комнату заходят эти люди, и, не здороваясь, становятся у противоположной стены, молча, без единого звука, но по мне ползут их взгляды. Ты тоже заходишь и становишься рядом. Рядом с Машей, Александром Михайловичем, Олей, Алистером Честерфилдом, Стасом, и еще люди, не вижу их лиц, я не вижу их лиц, это розыгрыш, это не розыгрыш, что происходит но ведь ночь так прекрасна. Они молча двинулись ко мне, доставая ножи.

 

* * *

 

Перед нами медленно течет грязная вода в свои далекие горизонты, вечер раскрыл теплые объятия, и вот мы попались в них и бьемся, словно крупные птицы.