Что хочет автор. Литературные конкурсы

-А. Одну минуту. Тань, найди список… Подписчиков, какой!.. Печкин там есть? Нету? Посмотри получше… Алло, вы слушаете? А вы знаете, товарищ Печкин, вас нет в списке. Забыли вы подписаться на нашу газету. Нехорошо это, Дмитрий Евсеич… Виноват, Дмитрий Алексеич.

-Да нет, Игорь Иванович! Вы меня, наверно, не так поняли! Печкин я, Дмитрий Алексеич, рабкор из транспортного.

-Да помню я вас отлично, рабкор из транспортного! Только не буду я больше печатать вашу похабель!! И вообще! Ушли на пенсию, так какого ещё чёрта?

-А Пётр Михайлович говорил, что у меня хорошо получается.

-Ну, Пётр Михайлович, я же не Пётр Михайлович… Если каждому так присылать газету бесплатно за то, что когда-то пять безграмотных строк нацарапал, так это, знаете что…

Рука у Митьки стала слабой. Трубка бы и упала, если б не другая рука. Митька заклокотал от гнева и от жалости к себе. Но жалости было больше. Он и сказал жалобно:

-Но как же? Игорь Иванович! Я не понимаю вас.

Только он не сказал. Голос у него пропал. Он губами прошевелил, а ничего громкого не сказал. Тот, молодой, на другом конце провода ничего и не услышал. А Митька понял - у них там веселились, значит, в редакции. Потому что такой же молодой, как у Игоря Ивановича, уверенный в себе, истеричный голос орал с магнитофона непонятные слова:

Пару-у-с! Порвали паррр-у-с!

Каюсь, каюсь, каюсь.

Потом послышалась самодеятельность:

-Резинка лопнула, - выводил нежный девический (наверно, Олечкин) голосок.

-Резинка лопнула, - повторил он, потупляя глаза…

-Резинка лопнула, - в третий раз воззвал тот же одинокий девический голосок, хоть и по-прежнему потупляя глаза, но уже и с лёгкой укоризной - ну чего ж вы, дескать, ребята? Ведь резинка же лопнула!

И тут три молодых дубка сорвались с места, а впереди на лихом коне - Игорь Иванович.

Резинка лопнула, и трусики спустилися,

Зубами жадными бюстгальтер я сорвал…

И уже в нескладуху:

…В твоих глазах метался пьяный ветер,

И папиросочка дымилася в зубах!

Митька покраснел и отстранил трубку от уха.

А Игорь Иваныч сказал не в трубку, но всё было слышно:

-Эй, эй! Всё-то не пейте, я щас!.. Да Печкин…

А потом сказал в трубку:

-Ну ладно, Дмитрий Алексеич, приятных сновидений. Вы нас не забывайте. Звоните, пишите, работайте над собой… А рыбий жир я вам советую пить - очень хорошее средство. Я вас приветствую, Дмитрий Алексеич.

И повесил трубку.

Печкин вышел из промёрзшего автомата на промёрзшую улицу и пошёл домой, не чувствуя. Голова у него замёрзла, и нельзя было думать.

У ворот его дома стояло человек десять пьяных и злых сопляков. Сопляки привычно и монотонно переругивались между собой, а один из них, с красным, бабьим лицом, заорал на Митьку:

-Чан Кай-ши идёт! Чан Кай-ши! Чан Кай-ши, хочешь выпить на брудершафт?

И покрутил перед Митькиным лицом пустой бутылкой из-под вина.

А другой сказал:

-Это не Чан Кай-ши, это шотландский терьер.

А с бабьим лицом:

-Пей, Чан Кай-ши, пей! - и вылил красненькую струйку Митьке за шиворот.

-Терьер, фасть его! Фасть - сказал, который принял его за собаку.

Митька взвизгнул, дёрнул руками, как будто по ним прошёл электрический ток, и в то же время помня, что ему будет плохо, если он случайно причинит им боль, и побежал в парадную, ладонями прикрывая зад.

Это всё его несколько разморозило, и когда поднимался по лестнице, душа вздрогнула, стариковское зрение стало ясным и отчётливым, и он ясно и отчётливо понял, что пора умирать…

………………………………………………………………………

Алик знает. Он будет бежать. Сначала быстро, потом медленнее, медленнее, медленнее. А ребята будут свистеть, будут улюлюкать, будут топотать всё громче, всё громче, всё оглушительнее: Ааа, Ааа, Ааа!

Потом он подбежит. Не подбежит, а почти подойдёт - к верёвке, через которую учитель физкультуры, Бронислав Карпович, заставляет их прыгать, и остановится. И всё. Дальше ничего не сможет с собой поделать. Как будто ноги стали толстыми, как деревья, и пустили корни. И они проросли, проросли пол, проросли потолок, ещё пол, ещё потолок, цемент, влезли в землю, и теперь с ними ничего не сделаешь. Алик стоит перед верёвкой и пошевелиться не может ни туда ни сюда, а девчонки смеются, смеются до слёз, смеются так оглушительно, будто Алик споткнулся и разбил себе нос. А Бронислав Карпович брезгливо смотрит на него, а смех и крики хлещут его по лицу, и он защититься от них не может, как конь вздрагивает.

Он это заранее ночью видит во сне, накануне урока физкультуры.

Он бежит, он беспокоится, он готовится к страшному, что сейчас в нём произойдёт, он заранее знает, ждёт.

Это случится за метр до верёвки… Вот. Случилось. Где-то в области живота разлилось воспоминание (не воспоминание), картина (не картина), что-то. Он останавливается. Он больше ничего не может. Всё.

-Пацаны, пошли Плешку бить!

-Пошли!

-А пошли!! -сказал самый маленький во дворе, Ванька.

-А давай ему в рот карбиду затолкаем?

-Околеет.

-А что сделаем?..

Митька сидел на лавочке и чертил палочкой по снегу. Митьке было десять лет. Он окоченел. У него и так были одни кости, и холод полз по ним, как по проводам. Митька был высокий, сутулый, уже плешивый мальчик. Он знал, зачем они идут к нему, и закоченел, но дома была серая, пустая, неметёная комната, а из-за дивана воняло супом. Митьке никогда не хотелось есть, он ел, потому что боялся матери. Мать оставляла ему завёрнутые в одеяло щи. Митька выпивал жижу, а остальное -за диван.

Мать его за это уже лупила сколько раз. Но Митька боялся вылить в уборную, потому что надо было проходить мимо соседей, и выливал за диван.

Митька был, как взрослый.

-Тебя, Мить, папа с мамой купили по дешёвке, - смеялась злая соседка, у которой свекровь десять лет валялась в параличе.

-Меня не купили, я родился, - Митька, когда отвечал, смотрел в пол.

Он это знал давно, что дети рождаются, что Бога нет, а Земля кружится вокруг Солнца. Митька знал то, что взрослые культурные люди называли правдой. Митька никогда не смеялся.

Он и сейчас знал: они подойдут и что-нибудь над ним сделают. Но дома была с е р а я, п у с т а я , н е м е т ё н а я комната. А из-за дивана воняло супом…

Ребята подошли. Они остановились. Колька Самурай придвинулся к Митьке вплотную. Самый сильный. Самураю было тринадцать лет. У него был ремень с широкой бляхой. Этой бляхой Самурай бил Митьку по голове. У Митьки язык становился толстым и неуклюжим, и его начинало трясти, когда он видел эту бляху. Но не мог оторвать от неё глаз.

-Эй, Плешка! -сказал Колька Самурай. -Есть Бог или нету?

-Нету.

Митька глядел в снег и хотел спрятать голову в пальто, но сказал твёрдо.

-Пацаны! Сажай его в корзину. Они, евреи, Христа распяли. - Митьку дразнили евреем, он и сам не знал, за что.

Его запихали и привязали сверху другую корзину. Митька стал взаперти. Они пинали корзину ногами. Сначала казалось тесно и унизительно, а потом ничего, даже можно было уснуть…

-А давай с горы!

-А дава-ай! Ух, здорово! - заорал Ванька, самый маленький, и всем понравилось.

Митька покатился. Он кричал так, что слушать было страшно. Сердце колотилось ещё быстрее Митьки и мечтало остановиться. Митька как летел. Потом тише, тише, тише - и всё. Остановился. И стало совсем жутко в узкой темноте. До этого тоже было жутко - он куда-то летел и не видел. Теперь он испугался, что задохнётся. Страх, он ведь до бешенства может довести. Вдруг всё, что в Митьке было, стало одно. Энергии стало столько, что ещё немного - его бы разорвало. С ним бы сейчас трое взрослых мужиков не справились. Он колотил быстро, очень быстро, не то слово, как быстро, руками и ногами, руками и ногами…

Вторая корзина отлетела от первой, а Митьку ещё колотило, Митька ещё кричал.

Когда из него всё вышло, он вылез из корзины, его вырвало, и он пошёл домой. Ребята стояли на горке, как грибы, и молчали и не могли шевельнуться, а Ванька, самый маленький, вдруг вскрикнул: “О-о-ой!” - и заплакал в крик.

Дома Митька залез под стол, и из глаз выкатилось несколько слезинок…

……………………………………………………………………..

Я сидел на горшке и сосал палец. Я ещё был маленький, я ничего не помню, а это помню. Мама не верит.

Перед этим я спал, а когда проснулся, мама посадила меня на горшок. Папа курил на балконе. Мама стала меня целовать и сказала:

-Алик, а что, если папы с нами не будет, как ты на это смотришь? - И глазами мокрыми на меня глядела.

-А ты?

-А я буду.

-А я?

-И ты, конечно.

-А братик?

-И братик.

-А папа?

-А папы с нами не будет.

-А ты?..

Я думал, что это мама так со мной играет. Потому что это же не может быть, чтоб папы с нами не было. Это шутка такая. Я засосал палец. Какая смешная шутка! Обычно шутит со мной папа, а тут и мама стала.

- Чего тебе не хватало, ты что, голодный ходил? - закричала мама, когда папа вошёл с балкона.

Как она шутит! Так разве шутят? Какая странная шутка! А папа ничего не сказал, только руку пустил и кулаком маме в нос, так смешно, и у мамы кровь потекла по лицу и на пол закапала, и мама закричала, и я закричал.

А папа молчал, папа бил в лицо, а ногой в живот, а в животе у мамы маленький брат сидел, может, он ему ногой в лицо попал, потому что после этого брат умер.

Я кричал, у меня так могло всё оторваться. Мне хотелось в горшок залезть и крышкой закрыться, и уши заткнуть. Папа маму бил, и кровь из мамы текла, и мама кричала. Мой папа бил мою маму, и я замёрз.

И мама сказала:

-Убирайся отсюда, фашист!

И я сказал:

-Убирайся отсюда, фашист!

И папа перестал маму бить, собрал вещи в красную авоську и очень громко хлопнул дверью. Мама нагнулась ко мне целоваться, а я так закричал, что снизу прибежали. У них там бабушка, дедушка, мама и папа, у Леночки. И они посмотрели на маму и попросили меня потише кричать, потому что Леночка спит…

…Он тогда учился в фабрично-заводской школе. Ему было двадцать лет. Толстые, расфуфыренные девки с ярконакрашенными губами ходили в школу посидеть. Ребята перед ними петушились, ребята хвастались силой. Друг с другом было опасно - кто послабее, мог пырнуть ножом, но зато был Митька. Ребята девок смешили.

-Мужики! - сказал модный Сашка, похожий на поэта Блока. - Давай со Шкелета портки снимем и к столу привяжем голой жопой. Девки войдут - … Гы-ы!

-Давай!

-Давай!!

-А давай!!!

Митьку потому звали Шкелетом, что учитель рассказывал им про вымерших животных:

-Скелет - это для науки большое дело, товарищи. Кости сохраняются очень долго, и по вашим костям учёные узнают когда-нибудь, что были такие Иванов, Петров, Максимов… А вот Печкину, - он подошёл и ткнул пальцем в Митькин лоб, - здорово повезло: он сохранится в таком виде, как сейчас. Перед нами редкий экземпляр живого скелета, по латыни “отемпрос омрос”.

Все загоготали. Учитель крутил толстые, украинские усы и смотрел на красивых девок. Катя, у которой было недержание смеха, боялась задохнуться:

-Пиджак… брюки… на костях… а-а-а-а-ха-ха… Святой… гнить не будет… ах-а-а-а-а-ха…

…За руки и за ноги. Он неуверенно, нехотя подёргался и перестал. В нём что-то сломали. Давно. Наверное, когда в первый раз Самурай ударил его бляхой по голове. Голову не сломал, а что-то внутри сломал.

Ребята сняли с него штаны и привязали его к учительскому столу. Девки открывали дверь, фыркали, смущались, хихикали, выбегали. Смущались они не сразу, а осмотрев Митьку всего с ног до головы. И тогда краснели: “Фу, баловники”, хихикали и выбегали. Шептались за дверью и вталкивали новых девиц, которые ещё не подозревали.

Они никто Митьку не жалели. Им это было хорошо, что они видели. От этого дух захватывало. Это было на любителя, как сыр с душком. Любителями оказались все.

Звонок прозвенел. Молодая учительница в плиссированной юбке вошла . Ребята сидели на партах, девки стояли у дверей.

- Звонок уже был, - на ходу бросила учительница и прошла в класс.

И шарахнулась из класса, а лицо покрылось красными пятнами.

Ей тоже было Митьку не жалко. Просто она была девушка. И она воспитывалась в культурной семье. У них дома даже “чёрт” и “сволочь” считались нецензурными словами. И было омерзительно видеть у себя на столе голое мужское тело. Но, может, если б это был не Митька, было бы просто стыдно, но не противно. И потом она понимала, что после такого порядочные, интеллигентные девушки уходят. А куда?..

Директор долго кричал. Митька лежал и слушал. Потом директор велел Митьку отвязать. Митька встал и стал искать свои вещи. Директор сунулся в ящик учительского стола и там нашёл. У него был талант на находки. Он швырнул их Митьке, и тот стал напяливать кальсоны и всё остальное. Директор и на него закричал. Митька был очень спокоен и сосредоточен. Все молчали.

Учительницы не было три дня. На четвёртый день она пришла с красными пятнами на лице в широком, прячущем всё женское платье, но всё равно чувствовала себя голой. На пятый день пятен не было. Потом вообще ничего не было, и она вызывала Митьку к доске и ставила тройки и двойки, как будто и не было того.

……………………………………………………………..

И опять натянутая верёвка, опять через неё надо прыгать. Алик бежит. Всё медленнее, медленнее, медленнее. А ребята и девчонки улюлюкают всё громче, всё пронзительней, всё страшней. И опять он почти подходит к верёвке и останавливается. Корни глубоко в земле. Ребята не знают, как бывает. Не так сильно знают. Им хорошо, они могут через что угодно прыгнуть нипочём. Алик знает, Алик не может. Вот верёвка, через которую они прыгают, верёвка тихая, а может, когда к ней подбежишь, по телу захлестать, по голому. Это не папины кулаки по маме стучат, это верёвка по Алику хлещет. А Бронислав Карпыч брезгливо посмотрит и скажет:

-Эх ты, слякоть!

А Алик врастёт в землю, и где-то внутри затошнит от картины, которую он не видит. Картину видит солнечное сплетение. Мякнут ноги. Картина сильна. Алику её не победить.

В Бога Митька не верил и к тридцати годам. Он не так - равнодушно, от лени - не верил, как все. Он не верил со злостью. Когда Митька мечтал, как бы он бил Кольку Самурая бляхой по голове, он кончал Николай-угодником. Бил его в “рыло” и свистел:

“Терпеть, значит? Ну, терпи, терпи. Я те потерплю по харе! Тьфу. Утёрся? Любить, говоришь? А я тебя - за нос? Полюби меня…”

Митька спокойно всё вытерпел, когда голый лежал, а домой пришёл и набросился на мать.

-Вот он, твой боженька, - выдавливал он из себя слова, как пластилин, смотрел на ненавистный солнечный нимб и оглядывался на заплаканную мать, - вот он, твой гад! Его я больше всех ненавижу. Смотри-ка - я вот плюю в него, а? Что ж он меня не наказывает? И не надо мне его рая.

И хотел действительно плюнуть, фантазия у него была небогатая, но слюны не было. И всё смотрел, перекорёжась, на осатаневшую от ужаса мать, которая ждала, как упадёт её уродик, её Митенька.

Но Митька не падал, и она успокаивалась шепча:

“Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй! Господи, не вмени ему в грех, не ведает, дурак, что творит. Обида его великая ослепила”.

Митька и в Бога не верил от обиды. Он не верил, а все претензии предъявлял Ему……………………….

Это уже потом случилось. Я был больше и всё помню. Мама заболела, приехала “Скорая помощь”, маму в неё отнесли и увезли в больницу. И остались мы с папой одни куковать. Всё бы ничего. Мама просила, чтоб я хорошо себя вёл, и я старался, но ведь папа тоже хорошо себя вести обещал, а стал каждый день приходить пьяный с дядей Сашей.

Дядя Саша молодой, но в тюрьме сидел, а теперь вернулся. Дядя Саша - тёти Нинин сын. Он хоть меня конфетами угощал, но я его всё время боялся. Мне казалось, что если он проголодается, то может меня съесть. И дядя Саша стал к нам водить каких-то любовниц и с папой и любовницами пил вино. А потом дядя Саша и любовница ложились спать на наш диван-кровать, а папа на раскладушку.

Чтоб я не скучал по маме, приводил дядя Саша, но мне от этого ещё хуже было. Страшно в темноте, а на диване вместо мамы тётя, очень противная тётя, грязная, и глаза плохие.

А папа на раскладушке ляжет и захрапит. Он никогда не храпел, только когда со мной играл и притворялся.

А дядя Саша с любовницей не спит, и я не сплю, а они шушукаются, шевелятся и хихикают….

Но я держался - раз обещал. Только вечером, когда на улице ещё светло, а в комнате становился серый свет, мне так хотелось видеть маму, что я плакал, папа меня успокаивал, но я не успокаивался, и папа злился и на меня кричал. А когда зажигали свет, всё проходило. Я только не умел папе объяснить, что надо свет зажечь. Я успокаивался, и папа меня гладил.

А один раз я опять в это время плакал: “Ма-ма! Ма-ма!”, и папа на меня кричал. А тётя Нина с дядей Володей - дядя Володя был у неё не муж, а любовник, только он дяде Саше не был папой - вошли к нам без стука, папа очень сердился, а они всё равно входили без стука, и дядя Володя сказал мне:

-Алёх, иди к нам смотреть телевизор, мульти-пульти!

-Не пойдёт он к вам смотреть телевизор, - сказал папа спокойно, но я всегда боюсь когда он так говорит.

А перед этим тётя Нина сказала, чтоб мой папа не пускал к себе дядю Сашу с любовницами. А папа ей на это ответил, что это дядя Саша ей сын, а папа не сын и не муж. Потому что дяде Саше двадцать лет, и он два раза сидел в тюрьме, папе тридцать, а тёте Нине сорок…

И тётя Нина обругала папу нехорошими словами. Она всегда говорила эти слова, даже когда была весёлая или ела, а папа говорил только при мужчинах. Она сердито сказала, и папа закрыл нашу дверь, он не любил, когда женщины ругаются.

Ещё раньше тётя Нина сказала, будто я, когда у них был, разбил чашку. Папа ей предлагал свою, но она не брала.

………………………………………………………..

-Не пойдёт он к вам смотреть телевизор.

-Почему ты травмируешь ребёнка? - спросила тётя Нина у папы и ласково на меня посмотрела. Но она совсем не добрая. Когда дядя Саша был маленький, она отдала его в интернат, и он там жил, а не с ней. Она не хотела, чтоб он с ней жил. Он только по субботам приезжал. А потом его оттуда прогнали. К ней до дяди Володи ходило очень много мужчин, а детям смотреть нельзя. Дяде Саше было тринадцать лет, когда его выгнали из интерната. Она заставлял его пить вино, дядя Саша становился пьяный, засыпал и ей не мешал.

.......................................................................................... ...............

-Почему ты травмируешь ребёнка?

-Закрой варежку, сука!

-Это я, сука? - спросила тётя Нина и размахнулась на папу.

Она в мебельном магазине работала, она размахнулась, а папа её ударил. Тётя Нина закрылась руками и закричала:

-Ой! Ой! Ой! Владимир!

У нас один мальчишка был. Он не смеялся смехом, а просто говорил: Ха. Ха. Ха.

А я испугался и схватился за папу. Я ему, наверно, мешал драться, потому что он меня отпихнул сердито и я упал и заплакал, и смотрел лёжа.

Дядя Володя размахнулся, но папа опять ударил быстрей. А с другой стороны на папу лезла тётя Нина, дядя Володя упал. Папа ещё раз ударил тётю Нину, она отёрла кровь и сказала, что никогда этого папе не простит. И достала из кармана пятак. А папа наступил дяде Володе на лицо грязным ботинком, и дядя Володя ругался.

Пап увёл меня в комнату, а они за дверью, всё кричали, обзывали папу разными словами, говорили, будто я не папин сын, а папа за мной горшки выносит.

Потом пришёл дядя Саша, и папа его впустил. Дядя Саша на папу обиделся и сказал:

-Де Голь, чего ж ты делаешь?

А папа ему ответил:

- Саш, она тебе мать, но ты и меня пойми, и так тошно, а тут ещё она! А с ним-то, думаешь, легко?-и показал на меня. (А с тобой легко?)- Попробуй!

-Де Голь, никому б другому не простил - а с тобой не могу. Какой-то ты человек… в душу влез без мыла… Нагрузку надо снять.

Папа достал из кармана деньги. Дядя Саша сходил в магазин, и они стали пить. Папа шутил, дядя Саша смеялся, такие друзья. А тётя Нина стояла под дверью и кричала:

-Сашка! Не пей его поганую водку, я тебе десять бутылок куплю! Мать пропил, крохобор? Владимир, нет у меня больше сына!

А поздно, когда папа уже уложил меня в кровать, прибежали дядя Саша, дядя Володя и тётя Нина и стали моего папу избивать. Папа закрылся руками, а дядя Саша обхватил его сзади и стал держать. И крикнул:

-Бей его, Володь!

А папа, видно, думал, что дядя Саша не должен его сегодня бить, раз они выпили по-дружески. Он всё говорил:

-Поганец! Что делаешь? Завтра прощения будешь просить!

Дядя Саша ответил:

-А наплевать…Беспредел!

Дядя Саша за руки держал, а дядя Володя бил по лицу. Папа ничего не мог. Он сначала ругался, а потом замолчал, ему руки дядя Саша держал, а лицо в крови, а тётя Нина царапалась…

Я так верил в своего папу, мне с ним никогда было не страшно. Даже если машины. А теперь я не знаю. Папу били по лицу кулаком и царапали ногтями. Они были сильнее его. Это очень страшно, когда лицу деться некуда, а его бьют! И лицо стоит на месте, а ему двигаться не дают, бьют... Потом дядя Володя взял нашу сковородку с макаронами и ударил папу ещё три раза по голове. Дядя Саша папу отпустил, дал ему пинка, и папа упал, а они ушли. Папа поднялся на четвереньки и тогда закричал как зверь, да так страшно, что у меня голова перемешалась, я всё забыл про себя.

Потом голова стала спокойная, и я увидел, что папа ко мне на четвереньках подбежал и меня обнял.

-Алька, Алька, да ты ничего, не бойся, Алька!

А лица не видно, красное мясо, а голос - будто он долго, весь день, плакал и уже больше не может. А хочет. И меня пачкает - руки и лицо, наверное, тоже. И у меня снова голова замешалась, я его стал отталкивать…

А однажды он решил поцеловать девушку. Она была тоже, с длинным, прыщавым лицом и подбородком, как у лошади. Они иногда с Митькой прогуливались в кино. И как-то они сидели на лавочке. Митька уже три дня как решил её поцеловать. И он набрал воздуху, напрягся и стал медленно приближать своё лицо к её губам, вытаращив глаза и вспотев. Она не оттолкнула его. Она даже вытянула губы. Но это во второй момент, а сначала Митька видел, как её содрогнуло.

Он встал и пошёл, и ничего ей не сказал. Он душе своей обиду новую сказал, а ей нет. Его ведь тоже передёргивало, он ведь тоже мечтал о красивой женщине, которую видел на экране. Но он-то понял, что нужно - по одёжке, а у женщины волос долог… Он споткнулся, упал, опёрся руками, встал. Когда он отряхивал пыль с колен, с ним что-то случилось. Он вдруг как будто из себя вышел, вздрогнул и окаменел. И он увидел себя со стороны. Чётко. Неподвижно. Без цветов. Навсегда. - Помилования не будет. Он, Митька, никогда не будет лежать головой на чужих, добрых к нему коленях и смотреть в небо, и он никогда не покатит в колясочке под уважительные взгляды окружающих маленького, сморщенного Дмитрия Дмитрича, похожего на него, как сын на отца.

На другой день Митька подал заявление в Партию. Человек, который написал Митьке рекомендацию, его тоже не жалел. Когда с ним здоровался (а руки у Митьки были всегда влажные), потом свои руки мыл. Но он мечтал, чтобы Партия очищалась, и чувствовал, что Митька вступает не из корысти………………………………….

Стены в физкультурном зале гладкие. Если Алику плохо, они не помогут, им что. Когда стены шершавые, они добрей, а этим всё равно. И лампы в шарах. Зачем придумали электрический свет? Это дедушка Бронислав Карпыча придумал электрический свет. Они детей не любят: ни стены лысые, ни Бронислав Карпович, ни дедушка Бронислава Карповича с клювом. Детей любят голуби, поэтому их сюда и не пускают… Вырасти б поскорей!

Или нет. Через верёвку они не прыгают, зато им надо водку пить и драться и по ночам не спать.

Вон Генка Крылов на физкультуру не ходит. Алик пробовал есть мало. Надо, чтобы ему врачиха такую справку написала: освобождён от физкультуры. Не дают ему такую справку. Ему, говорят, надо есть много и больше гулять и заниматься физкультурой. Как будто, если б он просил добавки, дядя Володя не бил бы по папиному лицу, прибитотому, как портрет.

Тра-та-та, тра-та-та!

Мы везём с собой кота,

Чижика, собаку, петьку-забияку,

Обезьяну, попугая - вот компания какая!

Вот компания какая!!

Вот тебе и компания…

Одну-то среду вытерпеть можно. Пусть смеются. Это ж только среда, детство и всего сорок пять минут. И даже в среду есть другие уроки, а кроме среды - понедельник, вторник, четверг, пятница, суббота, воскресенье. Сорок пять минут в неделю можно выдержать. Да то-то и оно, что из-за этого над ним всё время смеются. Он и без верёвки смешной, лопоухий.

Он старается, он хочет хорошо учиться, лучше всех, чтоб его уважали. Пусть он через верёвку не может прыгать, зато отличник. А выйдет к доске, замечется и забудет, в каком году что произошло. Дома всё помнит, учебник наизусть рассказывает.

Ребята говорят, что у него короткое замыкание возникает, а Генка Крылов, который на физкультуру не ходит - что лампа 6p3m часто выходит из строя. Выслуживается. Только неправда - Альке кровь глаза застилает.

Во вторник вечером в душе перестают топить батареи, но и хорошо, ещё вся ночь впереди, э т о ещё только завтра наступит, пей шампанское, друг, ещё ночь впереди, его, Алика, добрая ночь, не Бронислава Карповича, а Алика. Э т о ещё не скоро. Алик любит спать от печали и от холода, а когда печаль - всегда батареи не топят. Когда ему хорошо, он спать не любит…

Да и в среду ещё сначала два урока, а уж потом э т о . В школе у него друзей нет. А соседок зовут одну Марфа Емельяновна, другую Марья Тимофеевна, и он с ними не здоровается. Он боится очень. Боится, что может Марфу Емельяновну назвать Марьей Тимофеевной или Марью Тимофеевну Марфой Емельяновной, или Марфу Емельяновну - Марьей Емельяновной, а Марью Тимофеевну - Марфой Тимофеевной. Они его не любят.

Митька шёл и увидел у своего подъезда Варькино тело. Варька была сочная. Рубенс таких любил, и Рабле. Она работала раньше продавщицей, и её посадили. Отсидела она два года, вернулась в Москву, а её не прописывают. Сестра сначала хорошо её встретила, а последнее время перестала улыбаться и молчала. Варька тоже не дура была.

Было тридцать градусов мороза. Витька Варьку поднял и потащил. Его и в молодости ветром шатало, а сейчас было уж сорок лет, милые мои, да ещё от Варьки водкой несло, и Митьку тошнило. Но даже сквозь пальто сочилась женская, пленительная, неизведанная Митькой мякоть и заставляла себя нести.

Митька Варьку донёс и положил на тахту. Посмотрел на её лицо и стал её раздевать. Он сначала хотел снять только пальто и туфли, а когда пальто снял, туфли снял - стал всё снимать. И руки у него дрожали. (Однажды он шёл по Москве и захотел в уборную, а уборных нигде не находил. Тогда он зашёл в парадную и пописал).

Когда он снимал последнее, если б она проснулась, он бы заикой остался. У Варьки задница была немаленькая. Её приподнять пришлось. Но Варька не проснулась……

В глазах у Митьки забелело и зачернело. Свет вспыхнул. Комната сузилась. Голова закружилась, как от папоротника. Была гора белого Варькиного тела, от которого, казалось, шёл пар, и больше ничего не было. На всём свете не было. И самого света не было.

Митька смотрел, и ему больше ничего не надо было. Хотелось, правда, погладить, но он боялся, что она проснётся. Митька сел на стул и смотрел и изучал каждую округлинку, каждый кусочек этого здорового, толстого настолько, чтобы радовать глаз, тела.

Когда Варька проснулась, у неё голова была как будто её в дверь засунули. И глаза открылись только на ниточку. Ощущение было такое, будто неправда. Если б ей сейчас тыщу рублей в руку положили, она б не удивилась.

Но Митьки она испугалась и заорала. Она не того испугалась , что голая перед ним лежит, - она лица Митькиного испугалась. А Митька тоже испугался и чего-то говорил. Но за криком не слышно было. А когда у Варьки воздух в лёгких кончился, она замолчала. Посмотрела на Митьку и поняла, что он сам боится. Что он ещё больше боится. И, может быть, он всегда боится.

-А ты что, санитар?

-Да нет. Я шёл, а вы в снегу лежите. Ну я вас и принёс. Думаю, замёрзнете на улице. Очень холодно.

-Ах, гадство!.. Вот последняя нас всегда и губит. Я и не помню, как… уснула.

-Вам, может, покушать чего-нибудь приготовить?

-Да уж какая тут еда… Ты слушай, малый, ты это… пивка мне часом не принесёшь? А то я и подняться-то не могу. Чего тебе объяснять? Сам такой был.

Митька подумал, что это нехорошо-то, о чём Варька его попросила,-но глаза поднялись, в глазах голая Варька сфотографировалась, и Митька скорректировал свою точку зрения.

-Только денег у меня, поди, нету. Посмотри там, в пальте.

-А у меня есть деньги.

“Да ведь он совсем”, - почувствовала Варька и захихикала.

-Слушай, погоди…Ты, может… Пиво-то меня сейчас не спасёт. Может, четвертинку купишь? Я тебе отдам. У меня сестра Зинка, знаешь, какая богатая? У нас всё есть: сосиски, чего хочешь. Она в столовой работает. Я у ней возьму полсотни-мы ещё вмажем. Не веришь? Хочешь, я тебе паспорт оставлю?

-Ну что вы так говорите?

-Ты же не фабрикант.

-У меня сегодня день рождения.

-А! Тогда беги скорей. Чего ж ты стоишь?

Митька пришёл в магазин и спросил, сколько стоит четвертинка водки…

-Принёс?

-Угу.

-А чего так долго?

-Да я не знаю, как это.

-Ну давай её сюда, голубушку… Ах ты моя ласковая, ах ты моя цыпочка, ах ты моя лягушечка! Стаканы есть?

-Один только.

-Из одного выпьем.

У Варьки руки тряслись, а Митька пошёл разогревать котлеты.

-Да чего ты там возишься, громыхало? Хлеба дай кусок - и всё…

-Только будь, другом, дай я себе больше налью.

Варька под одеяло тем временем залезла, Митька с ней на “ты” стал:

-Пей всё. Я-то ведь и не пью совсем. Я, пока тебя нёс, от запаху пьяный стал. Ки-ки-ки-ки-ки. Мне уж хватит.

“Больной, что ли?” - попробовала подумать Варька, но ей было некогда.

-Ну, чтоб у тебя… тебя как зовут-то?

-Митя.

-Ну чтоб у тебя, Дмитрий, всё в порядке было. До чёртиков чтоб не напивался. Чтоб ты ещё столько прожил. Будь здоров…

-Тебе сколько исполнилось, лет шестьдесят?

-Сорок ещё только.

-Да? А выглядишь ты солидней. А старуха твоя где, схоронил?

-Не, я ещё не женился.

Варька ещё раз выпила.

-А я ведь тебе соврал, у меня не сегодня день рождения.

-И деньги назад прикажешь, где ж я тебе их сейчас возьму?

-Зачем вы такое говорите?

-А зачем же соврал-то, чудило страшное?

Митька раскраснелся и не понял, что сказать.

-А вы читали “Семью Рубанюк”? - спросил он.

-Мне ещё только книжки читать не хватало. Что я тебе - девочка?

-Очень интересная книга. Обязательно прочтите. Там про партизан и про любовь…

У Варьки хмель уже по старым дрожжам пробежался, её поволокло. Было приятно, грустно, тепло. Она была такая сочная, упитанная, что всем казалась очень спокойной. Она и самой себе казалась спокойной, а значит, нет, раз сейчас она стала обиды свои вспоминать. Живые, и на которые она обижаться давно перестала.

Директор магазина ей вспомнился, которого не посадили с ней. Дружок её первый, ещё когда она в деревне жила, - солдат, который её обманул. Другие дружки. Лагерь. Как над пьяной над ней подшутили - сделали своё дело, а потом подол ей на голове завязали и пустили так с голой попой. Зинка-сучка. И другие люди за какие преступления сидят, и их всё равно прописывают. А у неё денег нет. И она заплакала. И было ей очень хорошо.

Это её Митька ещё раззадорил. С другими людьми всё время наготове надо быть…

Вот живёт такой человек, никому зла не делает, а его, поди, все обижают. И жениться, страшненький не смог. Его бы сейчас приласкать. Сладко Варьке стало, как подумала это, и противно. А от этого ещё слаще. И слабость. И теплота. И вино. И добрый человек. И истома. И уже месяца два она не баловалась.

-Ты, Мить, ляг со мной, полежи, поспим рядышком.

Митька болданулся. К горлу сладкая кровь подошла. Он чуть сознание не потерял и пошёл негнущимися ногами.

-Да ты портки-то сними!

Митька, ничего не понимая, по команде, стал раздеваться. Ему сны такие снились. Они плохо кончались, эти сны. Когда он успел снять брюки и держал их в руках, у него всё произошло.

Варька на него закричала матом. Это гадко, когда женщина ждёт и не дожидается. Это всё. Хуже этого нет. Варька отвернулась к стене и заснула или притворилась спящей, а потом заснула. А Митька посидел и лёг. И всю ночь не спал, песни про себя пел:

Разгромили атаманов, разогнали воевод

И на Тихом океане свой закончили поход!

Глаза у парня ясные,

Как угольки горящие,

Быть может, не прекрасные,

Но, в общем, подходящие.

И другие песни.

Утром Варька проснулась злая, как старая дева. А Митька осмелел и кончики пальцев на грудь положил. Варька руку скинула, хотела извиниться, да не стала. Лежала и думала. А потом сказала:

-Слушай, Дмитрий, извини, я тебя перебью. Значит, за всё хорошее спасибо. Хотя лучше б, может, было, если б ты меня не подымал. Может, я замёрзнуть хотела, откуда ты знаешь? Ну, а всё равно спасибо. Хотела я тебя отблагодарить, да ты видишь, что сделал? Раз больной-иди лечись, а я тут не виновата. Должна я тебя что за четвертинку?

-Зачем ругаться?

-А то смотри, что ты думаешь, я тебе не отдам? Можешь адрес записать… Конечно, я тебе правду говорю, если ты потребуешь, чтоб я тебе дала, я тебе за всё хорошее не откажу. А только лучше бы не надо. Смотри сам… Ну вот. А теперь закрой глаз-я вставать буду.-И не проверяя Митьку, стала одеваться.

И опять будут сны, которые будут плохо кончаться. Через сорок лет со дня рождения Митька дождался праздника. Ещё через сорок ему будет уж восемьдесят…

-Варя! Разве можно так?

-А ты женись на мне……………………………………………..

-Бей в нос, делай клоуна!

Нос-это Аликова голова. Бьют его портфелями по голове- делают из него клоуна. Алик уже лежит на земле, голову обхватил руками. Голова хлюпает, как банка с повидлом. Это-школьный облом. Бьют его за то, что он не может перепрыгнуть, бьют азартно. Последняя Алькина мысль перед тем, как наступила тупость-какое вам-то дело? Потом голова потупела, и он перестал считать. Больше всех изгалялся Генка Крылов. Он даже предлагал ногами. Когда бьют ногой по лицу, звук такой же, что и по мячу. Но ногами бить испугались.

-Атас!- крикнул Палиба, когда увидел выходящую из школы Мариюшку-математичку.

-Принимай посылку, старый педераст! - крикнул Генка, в последний раз опуская портфель.-Мариюшка очки носила.-В следующую среду опять жди гостинца. Будешь прыгать, гадёныш!

Из-за Аликова прыганья их класс никак не мог выйти в передовики. Алик поднялся и тоже побежал, чтоб Мариюшка не расспрашивала…

Тупость от бега прошла, как туча от ветра, но Алик помнил, что в среду надо опять ждать гостинца. И вдруг в голове сверкнуло. Нет, он и не думал покончить с собой, но одну-то вещичку можно и потерять. Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, приобрести же Алик мог пожизненное освобождение от физкультуры. Линия проходила рядом, народу бывало мало. Алик засучил штанину и положил икру на рельс. Закрыл глаза. Ждать, может, придётся минут десять.

Не сказать, чтоб было совсем не страшно, но в кино бы было страшней. Это большое дело, когда глаза закрыть. Только ждать неохота. Как укол - скорей бы уж.

“А я смелый!” - подумал Алик и в это время услышал звуки:

-Люди на войне за тебя, стервеца, ноги теряли, чтоб ты жил да радовался, а он под Серёжку Есенина работает.-И пьяный мужик взял его за шиворот и отпихнул от рельса.

“Хороша радость!” - подумал Алик, но пришлось уйти.

А Варька была аппетитная. Идут они с Митей под ручку, а мужики облизываются. А Митьке так хорошо. И Варьке хорошо. Одно плохо - у Митьки, оказывается, всё время это раньше происходило, чем нужно. Как увидит треугольник тёмный - и погиб. Но это всё ничего - главное, человек хороший.

Устроил Митька Варьку работать к себе в цех стрелочницей… А однажды в будку к ней вошёл Лёха-составитель и попросил стакан. Выпил и Варьке налил. И Варька выпила, и тогда Лёха её повалил. И Варька захихикала подхалимски. Она всегда так хихикала, когда её валили. И потом хихикала. Как будто её щекотали и спину тёрли. И смотрела на мужиков широко раскрытыми глазами. Какие они чудные. Пыхтят, пыхтят, как муравьи ношу непосильную тащят. Она и есть могла. Так и пошло. Тут не только Лёха, тут у Варьки в будке проходной двор стал… А потом она уехала с грузином, который работал лимитчиком. Прямо пришла к Митьке и сказала:

-Ну, будь здоров, Шишкин. А мне тебя обстирывать хватит. В кино ходи почаще заграничное-без бабы сыт будешь. На юг поеду, к Чёрному морю. Со свиданьицем, спаситель хренов.

У грузина этого были открытки. Там было тридцать два способа. Он Варьку всеми испробовал, а расстался. И осела Варька на Кавказе. Её использовали за деньги или за водку. Она очень плохо кончила. Но что её удивляло-о той жизни с Митькой она никогда не жалела………………………………………..

Приснился Алику странный сон.

Он бежит, бежит. Впереди верёвка. Верёвка, как всегда, а когда Алик уже близко подбежал, то увидел, что по ней таракан ползёт. Взад-вперёд, взад-вперёд, как маятник. А таракан такой противный, величиной с кулак, что от одного вида тошнить хочется. Лапы мохнатые шевелятся, их штук сорок, и все извиваются разом, на лице - пятачок, как у свиньи, и два глаза, как две капли, а вглубине - две мокрицы вонючие. Взгляд злой-злой и грустный-грустный. И всё ползает из конца в конец, как будто ему кто приказал или как будто спуститься на пол-боится разбиться насмерть, ну да и здесь ему не житьё.

А вокруг Бронислава Карповича ребята стоят, одноклассники. Стоят и шипят. Потому что у них вместо голов змеи торчат. А Бронислав Карпович всплеснул руками и командует:

-На первый-второй рассчитайсь! Девочки тоже. И Крылов! Никаких освобождений! А если враги придут, ты тоже освобождение получишь?.. первые номера, десять шагов вперёд марш! Кругом! Вот так. Если этот труп опять не прыгнет, я его повалю. Первый номер побежит на место второго, а второй на место первого. По дороге каждый должен подбежать к н е м у и наступить. Опирайтесь на живот. Лучше наступит тот, после которого о н сильней закричит. Первые номера поют: “Бояре, а мы к вам пришли!”, вторые: “Молодые, а мы к вам пришли!” После этого бежит следующая пара. Я буду подсчитывать баллы в общекомандном зачёте. Добренькие предстанут завтра перед директором. Для е г о же пользы. Надо сделать из н е г о бойца! И мы е г о калёным железом! Если враг не сдаётся - калёным железом! Приготовиться!!!…

Впереди верёвка с тараканом. Сзади зверята молодые. У них зубки остренькие, чешутся. И через верёвку Альке не препрыгнуть. Даже если он прыгнет на этот раз, то обязательно таракана раздавит. Это уж как пить дать. Не обойти ему таракана, а к нему только прикоснись, так сразу упадёшь. А если сок пойдёт?

“А ты не так, не с того конца. Ты его поцелуй. И на пол поставь, не страшны тогда тебе никакая верёвка и Бронислав”.

“Я - поцелуй? Но почему же именно я? Вон ребят сколько! Я не могу. Я умру”.

“Тебе верёвка мешает, а не им”.

“А зачем он живёт?”

“А это уж не твоя забота, ты поцелуй. Для Бронислава - ты такой же мерзкий таракан”.

Как ушла Варька, Митька заболел. Это и до неё было. Уже десять лет. Он писал. Чтоб люди читали, а внизу его подпись.

“На складе у литейного цеха № 3 на путях валяются доски…”

“Помощникам машинистов тепловозов дают мало тряпок на обтирку машины, а нам нужно протереть и дизель, и капот, и колёса. Как нам быть?”

А внизу жирным шрифтом:

“Д. Печкин, помощник машиниста тепловоза”.

В цеху его прозвали - писатель…

Но это всё он писал, потому что люди его не любили, а у него на душе и нежность была. Девическая, добрая, тихая. Нежность хотела лирики. И Митька писал рассказы. Их тоже печатали в многотиражке. Правда, от рассказов оставалось очень мало, кроме подписи. Митьку это обижало, и он писал новые рассказы.

“Шла по улице девчонка, а на ветру развевались две крупные русых косы…” У Митьки душа смеялась, когда он писал эти рассказы. И конапатая девчонка находила счастье, комсомольское и личное. Он плакал…

Редактор многотиражки звал Митьку Дмитрием Алексеичем и приглашал его в редакцию вечером. Игорь, литсотрудник, тоже звал Митьку Дмитрием Алексеичем и первый здоровался с ним. А за спиной Митьки и редактора пел: “Мы красна кавалерия та-ратата…”

Редактор тоже был графоманом. Он всю жизнь занимался журналистикой, а писателем мечтал стать. Под старость его поставили редактором многотиражки.

Вечерами часто Митька приходил, редактор усаживал его в мягкое кресло, и они пили спитой чай с сахаром в прикуску. Они его пили до ночи. Два старичка. Сидели. Обжигались. Пили одинаково. Всасывая. Молчали. Через десять минут кто-нибудь что-нибудь говорил:

-Разрешите, я вам маслом хлеб намажу, Дмитрий Алексеич.

-Спасибочки, Константин Сергеевич. А вот уж я вам и намазал. Ки-ки-ки-ки-ки.

-Ах, что вы говорите! А я ножа не мог найти, а он у вас в руке. Хитрый вы, Дмитрий Алексеич, а ещё поэт.

-Ки-ки-ки-ки-ки, заработались вы совсем, Константин Сергеевич…………………………………………………………………

-Слыхали вы, Дмитрий Алексеич, про беду нашу последнюю?..

-Да как же это могло?..

-Это ещё полбеды. Главное-то, Маханько, главного инженера, с Розенфельдом Павлом Исакычем на снимках перепутали.

-Так что ж теперь будет, Константин Сергеевич?

-Прогрессивки лишили на первый случай. Это ж надо: Маханько с таким носом! И как будто специально, не кого другого, а Маханько. Он и раньше их терпеть не мог…………………………..

-…Константин Сергеевич! Если можно, вы мою заметочку эрбарчиком, пожалуйста, наберите, эрбарчиком как-то красивше.

-Ну, конечно, конечно, мы её и рамочкой отобьём…………….

-Дмитрий Алексеич, я вас очень уважаю!

-Ну что вы это, что вы это! Не будем спорить!-Митька даже пугался после такого.

Он вспоминал, что завтра снова будет в грязной, масляной, вонючей спецовке чистить грязные колёса, а потом полезет на крышу, а машинист будет дрыгать тепловоз взад-вперёд, взад-вперёд… И Митька будет цепляться за выступы, чтоб не упасть, и распластываться на пыльной в три слоя крыше и стирать пыль и животом и тряпкой, верней пачкать животом, а стирать тряпкой, и машинист, Васька Панфилочкин, который ему в дети годится, будет кричать и синеть, и тыкать пальцем или носком сапога: вот здесь грязно, да здесь. И вся грязная его, жалкая жизнь Митьке вспоминалась, и становилось ужасно неловко и стыдно за редактора, как будто Митька застал его с девочкой- десятиклассницей…………

-Ну, спокойной ночи, Дмитрий Алексеевич. Заходи.

-Спасибо! Счастливо вам, Константин Сергеевич!…………

Проснулся я ночью после этого странного сна и узнал, что папа мой уволился. Я иногда после первого сна долго заснуть не могу. Папа меня за это распутным старикашкой зовёт.

Он пришёл вечером навеселе. Они там в газете часто выпивши ходят. Не знаю даже, когда они работают. Я даже думаю, что, может быть, они и не работают совсем. А откуда люди знают? Хотя, наверное, это не так. Он работает в какой-то газете. Не в “Правде”, не в “Известиях”, а в какой-то мелкой газете.

И когда выпили, папа им сказал. Он, когда выпьет, честный становится и злой и всегда правду любит говорить. Он им сказал:

-Вы подонки! Вам что велят, то вы и пишете!

А дядя Игорь, их редактор, ему и ответил!

-Ну хорошо, мы подонки, а ты честный, а чего ж ты с нами, подонками, работаешь? Мы за карьеру стараемся, а тебе я сто грамм налью, ты мне про что угодно напишешь, да и не налью - напишешь.

Папа, конечно, взял, написал заявление. Попросил дядю Игоря его уволить. Дядя Игорь его сразу же и уволил.

Мама папу поругала, но не со злостью, а так, и я слышал, как они стали целоваться. Я очень обрадовался, что они целуются, а то папа сказал:

-Я боялся домой идти.

-Дурачок ты мой нерасчётливый, ты не бойся, мы проживём, -сказала мама, - лишь бы всё хорошо было. Ты только не пей с мужиками. Я тебе сама буду покупать по воскресеньям. А так- проживём. Галька давно просила платье сшить. Всё некогда было, а теперь чего мне делать? Только шить. А Гальке сошью - она ещё баб пришлёт.

И так у меня хорошо на душе стало-я даже заулыбался в темноте, они ж не видят. Только как же мы будем? Мама всё шить да шить. Ей гулять надо много и капусту есть. Мама беременная.

-Да я долго-то не засижусь,-сказал папа-рассчитаюсь по-шустрому и устроюсь. Только не в газету, сыт я ей по горло. Ты знаешь, я даже рад, что так вышло. А то я уж бояться начал, так всё врёшь, врёшь и когда-нибудь сам не заметишь-так изоврёшься, что уж и понимать перестанешь, когда врёшь, когда правду. Что ж, как сказал Дант: “Милиционера из меня не вышло, придётся опять переквалифицироваться в бонч-бруевичи…”

Через три дня папа пошёл устраиваться на курсы водителей трамваев. Он говорил, что так лучше, а то на заводе мастер стоит и смотрит, кто как работает. И если человек отошёл покурить или в уборную, он в тетрадь записывает.

И я тоже обрадовался. Я на этом трамвае Бронислава Карповича обязательно задавлю. Пусть потом судят.

А вечером папу принесли. Мама била его по щекам, но он не просыпался. Уж если дядьки, которые принесли, были пьяней вина, то, значит, папы вообще не было. Денег мы с мамой дали ему только на дорогу и на пирожки.

Мама разнервничалась, а дядьки ещё на бутылку потребовали за работу. Я хотел их прогнать, но мама меня загородила и им дала, и они долго стали извиняться, а потом, когда мама их попросила и открыла дверь, ушли, а мама мне сказала:

-Иди позвони, Алик, что-то мне плохо.-И на кушетку села около пьяного убийцы.

Я позвонил, а сам поклялся с убийцей никогда не разговаривать, и вернулся домой к больной маме……………………

-Ну что, бутуз? Поедет мама твоя за сестрёнкой на рынок, покупать, а?-сказал доктор без усов.

“Я не бутуз! - подумал я, - а мама поедет уж если за сестрёнкой, то не на рынок, а в двадцать седьмой родом, и вы об этом отлично знаете, милый доктор”.-Но ничего ему на это не отвечал. Бутуз так бутуз.

А мама всполошилась:

-Как? Ведь ещё только семь месяцев!

-Бывает и в шесть.

Тут мама засуетилась и стала собираться, и я ей помогал. Потом взглянула на папу, засмущалась, как молодая, и обратилась к доктору:

-Вы извините, доктор, что мой муж со мной не поедет, он у меня совсем не пьёт, а тут- день рождения у друга, уговорили выпить рюмку водки, и вот видите, какой он стал с непривычки?

-Бывает,-ответил доктор, - вы ему в следующий раз скажите, чтобы почаще выпивал, чтоб жене одной в роддом не приходилось ездить.

-Алик, береги папу,-сказала мама и уехала.

Я остался один, а он всё спал. Уже было поздно, а сходить поесть страшно. Мне вдруг стало казаться, что в углу стоит бабка нищая с клюкой, а глаза горят, и будто эта бабка- переодетый фашист. И бабка сейчас скажет: “Сынок, сынок, дай хлебушка старой бабушке”,- голос у ней грубый-грубый, как у папы, только охрипший. Я встану и буду дрожать. А она подойдёт: “Хенде хох!”,- засучит рукава и спрячет меня волосатыми руками в тёмный мешок, в котором я задохнусь.

Я стал папу трясти:

-Папа, папочка, папочка, проснись, мне страшно!

Но папа не просыпался. Уже ночь была, а я всё сидел и дрожал, свет не тушил и не заметил, как заснул одетый…

Разбудил меня папа. Он меня спросил:

-Алька, что случилось? Где мама?

-В роддоме, пьяница!

Он на меня смотрел, и я на него смотрел. Я на него смотрел, а он опустил глаза…

-Алька, ты голодный? Да? Сынок, сейчас поедим, я сделаю. И уроки сделаем, и в школу пойдём. А я к маме поеду. Только голова у меня трещит. Алька, слушай. Я сейчас сбегаю, четвертинку куплю, чтоб в форму войти, ладно? С четвертинки-то мне ничего не будет.

-Не надо, пап, опять заведёшься, - стал отговаривать я.

-Алька, я даю слово… Ты слышишь? Я тебе обещаю.

-Вечером, когда я пришёл, папа опять спал. Я его не стал будить. Всё равно без толку. Он, видимо, ещё не один раз в магазин бегал. Как там мама? Она, бедная, лежит, живот у неё болит, и никто к ней не приходит и апельсинов не несёт. Ко всем приходят, а к ней-нет. К одной моей маме из тысячи-нет . И почему все, кто со мной, такие тяжёлые? А может, она уже родила? Без цветов, без записки, без пьяного от радости папы. Нет, нет. Мама, подожди! Я завтра сам к тебе поеду, если этот болван не проспится…

Назавтра папа остановился. Он молчал. Я тоже молчал. Только он молчал и меня боялся, а я молчал и знал, что он меня боится. Мы всё делали молча, как хорошие футболисты. Никогда он так быстро не останавливался. Мы друг друга понимали.

Потом я пошёл в школу, а папа поехал к маме, и в первый раз за это утро сказал:

-Альк, я поеду к ней, чего купить?

И я понял. Я ему всё объяснил - апельсинов там, сыру, колбаски, масла сливочного. А он всё на бумажку записывал. Я ему и вес говорил.

-А если родила, тогда сам знаешь.

Насчёт этого я был спокоен. Пылью засыпать глаза папа умеет. Всю больницу цветами завалит.

-Спасибо, Алька, так мы и сделаем.

Но чего-то у него в глазах сидело, чего он не договаривал. Я побежал в школу и чувствовал себя гораздо лучше……………………..

Мама, оказывается, родила и как раз в то время, когда отец был там. И родила, как мы и договаривались, Олю.

-Алька, она меня простила, твоя ангельская мать! Алька, ты понял? Гораций ты мой францисканский!-и стал меня кружить.

Я его по голове погладил, и мы стали думать, как мы их будем встречать.

-Ты только на работу устраивайся скорей, а то чем мы их кормить-то будем?

-Это-конечно, это-конечно, это-конечно! На работу прежде всего… А ну её, работу! Мы с тобой, Алька, будем двумя философами, два брата-акробата, ладно? Ну шучу, шучу, не кипятись, а то уже апперкотом размахивает. Не прогневайся, батюшка, завтра же пойду устраиваться на помощников вагоновожатых. Даёшь Варшаву! Впереди на лихом коне! Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лёд, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

-Пап, кончай травить, дело-то серьёзное!

-Да, да. Да, да. Да, да. Тысячу раз да, последний представитель вымирающего дворянства и мракобесия……………...

А на другой день он мне всё рассказал. Он, когда пьяный был, паспорт потерял. Без паспорта жить нельзя. Это всё равно, что ты умер. Ты говоришь, что ты жив, а откуда кто знает, правду ты говоришь или нет. Мало ли, что похож, похожих двойников сколько угодно. Сейчас пластические операции делают. А на таких пьяниц, как мой отец, главную свою ставку и ставят.

И теперь получалось плохо. Без паспорта на работу не примут, а чтоб паспорт получить новый, надо штраф заплатить десять рублей. Да это ладно. Ну занял бы где, но не дадут ему сейчас новый паспорт. В милиции говорят , что надо месяц ждать и справку с работы принести, а папа-то сейчас не работает… Вот и живи, как хочешь.

Но папа всё ходил и говорил:

-Если Бог есть, то паспорт найдётся, а если нет - всё равно жить незачем. Видишь, Алька, какой нам случай представился? Уже сколько миллионов люди спорят, есть Бог или нет Его. Книги пишут и не могут доспориться. А нам с тобой представилась капитальнейшая возможность решить этот спор.

Но это он - чтоб не заплакать, я сам так же делаю……………..

Потом вернулась мама с горластой Олей, я, когда был маленький, так не орал, но мне она понравилась. Хорошая девочка. Обычно маленькие страшные, как кулачки, а она нет. Я стал с ней гулять и почувствовал, что стал другой. Я как на неё посмотрю, мне сразу кажется, что я сильный великан. Стало мне лучше.

Мама через две недели пошла с Олей к начальнику милиции, обрисовала ему наше бедственное положение, и тот согласился выдать папе паспорт, они ведь тоже люди. И пошло хорошо, и папа с мамой жили очень ласково, и папа на работу пошёл устраиваться, прямой, сильный.

Взял он трудовую, военный билет, а у самого руки трясутся.

-Я уж,- говорит,- всего боюсь, ещё не хватало их потерять. Тогда прямо ложись в гроб, закрывай крышку, а Алька гвоздики заколачивай.

Но это он так, это он говорить любит, он и сам не верил, что так может получиться… и потерял. Не пьяный, ничего никуда не заходил. А как пришёл на работу, на которую устраивался, ему говорят:

-Ваши документы, пожалуйста.

Он раз-паспорт новый, который на грудь положил, есть, а ни военного ни трудовой из заднего кармана нет.

А кто-то злой всё-таки есть. Я уже давно знаю: как чего-нибудь захочешь, никогда не получится, а не захочешь- пожалуйста. Я даже на хитрость иду. Ещё когда в школу не ходил, играл с соседом Валеркой из соседней квартиры в кегли, нарочно говорю:

-Сейчас не попаду. - И попадал. А как скажешь: “Попаду”,- всё, труба дело. Только тут вся штука в том, что надо не только громко сказать, но и про себя, а это не всегда получается.

Мы и так одними концентратиками питались. У мамы молока еле-еле хватало. А теперь хуже и быть не могло. Если паспорт месяц надо, чтобы получить, то эти штуки, наверное, полгода. Конечно, если б мама взяла меня и Олю и пошла к церкви, мы что-нибудь бы там насобирали. Только мама не пойдёт. А меня, если увидят, из школы выгонят. Небось, помочь не помогут…

Папа теперь всё время сидел. Локти на столе и руками голову держит. Ничего не говорил и ничего не ел. У мамы глаза не просыхали. Оля кричала, не переставая. Я уже в школу три дня не ходил. Мама каждый раз папу звала, даже кормить хотела с ложечки манной кашей на воде. Но папа её прогонял. А один раз закричал на неё:

-Уходи отсюда! Дай умереть спокойно…Лезут, лезут! Что, догадаться не можешь? Не грусти, скоро уже. Вам легче станет, от иждевенца избавитесь. Попил я твоей кровушки, самому тошно…

Значит, он умереть решил? Поэтому и не ел. Повеситься или отравиться побоялся, а тут ничего над собой не надо делать. Только не есть. Говорят, люди по сорок дней голодают, но они же не хотят умереть.

У нас с мамой было такое настроение: сесть и умереть вместе с ним. Но он ведь нас к себе не подпускал. И мы с мамой обнялись и сели. И мы сказали себе, что всё, что мы очень устали, что мы долго боролись, но больше уж ничего не можем. А Оля кричала, но никто больше к ней не подходил. И вдруг дверь наша отворилась, её, оказывается, мама не захлопнула, и вошёл старичок с пятого этажа, его большие ребята бьют и зовут Чан-Кай-ши, а мне кажется, что похож он на какого-то паршивого-паршивого, противного-противного таракана… Таракана? Он похож на таракана? Так вот что. Но я ни за какие деньги не смогу его поцеловать…

-Извините, я шёл, смотрю: валяется что-то, нате.-А в руках папины документы держит.

Потоптался, потоптался, никто ему ничего не говорит, положил на стол и ушёл, как будто самому стыдно стало. А папа рот раскрыл и, наверное, говорить разучился. Лишь нескоро сказал:

-Я ж ему тогда жить запрещал: “Чего живёшь? Молодым загораживаешь!? Зачем жил, падло безрогое? Умирать те пора, бабка! Ты ж -говорю,-уже оно. Завтра не сдохнешь-прибью!” Жив Бог!

И больше ничего не сказал, сидел, но сидел уже по-другому, не так, как до этого.

А потом Митька ушёл на пенсию. Он этого не хотел. Ему дома совсем не хотелось жить. Это была серая, большая комната с большой огромной двуспальной кроватью. Комната была раз в сто пятьдесят больше Митьки и пугала его, и кровать пугала. Но начальник его прогнал. Другие ещё оставались, а Митьку прогнал. Потому что начальника после Митькиных “тряпок” и “досок” директор вызывал каждый раз.

-Ты нас не забывай, Дмитрий. Помни: ты коммунист! Пиши, пока рука ручку держит. Так. Газету мы тебе будем высылать по-старому. Помни: для нас ты по-прежнему работаешь на заводе. Ты рабкор, Дмитрий! На, держи, - напутствовал его редактор.

И подарил Митьке на память штуку для взбивания коктейлей. Митька никогда не пил. И редактор пил только по необходимости. Но редактору подарила её “Союзпечать” за пропаганду подписки, а ему очень хотелось Митьке что-нибудь подарить. Своих денег было жалко, даже не то что жалко, а башмак у жены был тяжёлый. А подарить надо было, чего бы это ни стоило.

Митька заплакал. Он не знал, чего с ним делать, с подарком, но разве в этом дело? Он его положил в коробку и каждый день влажной тряпкой протирал.

Игорь тоже послал Митьке подарок. С выдуманным обратным адресом. Галоши рваные. Но Митька шутки не понял и галоши носил. И всё равно чувствовал себя при деле. Писал про пионеров, про марки. Ходил на завод - следил. Его и на заседание редколлегии приглашали. Ради чего ещё можно было жить?

Однажды редактор тоже ушёл на пенсию. Редактором стал Игорь……………………………………………………………………………………………………………………………………………….

И после этого папа мой стал, как дурачок. Всё на коленках ползает передо мной, перед мамой, даже перед Олей. Прощения просит. Говорит, что он перед нами виноват и что он моего брата убил. Что он даже хуже всех на земле, даже хуже Сталина. А Сталина он всегда ругал последним человеком. И такой ласковый стал. Мама на него заругается, а он у ней руки начнёт целовать, у мамы всё сразу и проходит - много женщине нужно?

Ну и пусть дурачок! Подумаешь, дурачок. Пусть лучше все на земле будут дурачками, чем бронислав карповичами. Бронислав Карпович умней голубей, он на улице не гадит, зато от голубей зла нет, а это можно водой отмыть…

Мне теперь с папой хорошо, я забывать начинаю. Я когда вырасту, тоже хочу считаться дурачком, людей любить - тараканов, не потому, что я глупый, а потому, что я так хочу.

-Чан Кай-ши идёт, Чан Кай-ши!…………………………………

-Терьер, фасть его, фасть!………………………………………

“Сами вы терьеры! За что вы меня так все? Что я вам сделал? Суки-и!! А я б ещё пожил!”

Митька потянулся, подумал ещё раз, что дети рождаются, что Бога нет, а Земля кружится вокруг Солнца, зевнул и умер.

………………………………………………………………………

Пришла из магазина мама и сказала, что тот дедушка, Чан Кай-ши, умер.

1970 - 1980

Дата публикации: 22.05.2006 22:53

Предыдущее: Гамбургский счёт 2

Следующее: Гамбургский счёт 3

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.

Наши новые авторы