Юлия Витославски

 

 

Официант

 

 

 

Официант приблизился, танцуя. Не то, чтобы его ноги выписывали пируэты или отбивали чечетку, или скользили над гладью паркета. Нет. Они делали вид, что совершают обыкновенные движения ходьбы, мучительно сдерживая, намеренно сковывая врожденную, живущую в них потенцию танца. Энергия танца пронизывала мускулы его тела, ощущалась на уровне почти визуальном, была можно сказать, зрима. Будто рядом с хотевшим казаться сдержанным и чинным телом, существовало другое, ведущее свою собственную танцующую жизнь. Официант, таким образом, присутствовал, отсутствуя.

Он справился в конце концов с пространством, преодолев его по мучительно банальной траектории, то есть пройдя наиболее коротким путем от двери до нашего столика. Все остальные траектории, по которым хотели пуститься в пляс его ноги, остались непройденными, непознанными, неоттанцованными, нетронутыми его неугомонными, но вынужденно контролируемыми подошвами. Спросил: «Чего пожелаете?». Банальная фраза в конце банального пути. В шоке оказалась я, а не он. Он как-то привык уже, наверное.

Я не верила, от самых дверей не верила, что он справится с пространством. Он должен был остановиться посреди зала, уж если решил пересекать его по прямой, отставить ногу и в пафосной гамлетовской позе начать некий еще не знакомый, возможно даже еще никем не написанный монолог.

Я больше не хотела никакого кофе и даже забыла, где нахожусь вообще. Следовало в конце концов дать ответ на буквально случайно заданный вопрос, на соскользнувшую с его губ фразу, на вывалившиеся из его рта слова. Но тут меня отвлекло другое: хотя его ноги теперь стояли относительно спокойно, я вдруг увидела его руки. В них странным образом пребывали блокнотик и карандаш. Пребывали и отсутствовали одновременно. Точнее, предметы случайно находились в его руках, своей очевидной чуждостью вызывая полное недоумение пальцев. Пальцы вертели, терли, перекладывали предметы, не в состоянии смириться с неизбежностью факта держания. Это их нежелание признаться в держании заряжало сами предметы неким отчуждением, ставило их существование под вопрос. Приходилось, чуть ли не протирая глаза, напряженно вглядываться, чтобы убедиться, что речь в самом деле идет о блокноте и карандаше, а не, к примеру, о разноцветных мячиках клоуна...

Он все еще стоял, ожидая ответа...

Ничего не ожидая.

Да и не стоял вовсе, был не здесь.

Губы. Его губы шевелились... Они-таки произносили тот самый монолог... Я вовсе не ошиблась. Ясное дело! Они не могли не произносить.

 

Где был он сейчас? На какой сцене? В какой роли? На мгновение показалось, произнеси я какое-нибудь слово, я прерву спектакль. Но поняла, что прервать его невозможно, как невозможно прервать живое дыхание человека. Сказанным мною словом я просто запущу в движение все эти отдельно существующие части тела, упорядочу вихрь разнообразных желаний, исходящих от них, объединю их необходимостью движения к одной цели, пошлю их все в одном направлении. Части тела пойдут, но официант за ними не последует. Официанта не получится вообще. Может быть, он останется стоять здесь, вот как сейчас, и будет дальше глядеть в окно на сияющие солнцем горные склоны. Глядеть не видя. Тело и его части сходят принесут кофе и вернутся к нему. Потом он, может быть, к ним и присоединится.

Кое-как справившись с замешательством, не увидев и не услышав главного, но почему-то скрываемого, я заказала кофе. Этот заказ был равносилен предательству, подлому соглашению играть пошлую примитивную игру. Я уже ненавидела себя за это. Официант не смутился нисколько, повернулся на каблуках, почти согнув колено в отмашке фламенко, завершающей набор движений одной композиции, и зачертил обратную траекторию, сделав-таки ровно в точке начала третьей четверти зала один предательский шаг в сторону. Только одна нога сделала. Вторая удержалась. Чечетки не последовало, фламенко не состоялось, даже антраша не прыгнулось, но чего это стоило ему и мне!

 

Когда он исчез из вида, я закурила сигарету и выпустила дым в ту сторону, где он только что стоял, будто надеясь, что в облаке проявится оставшийся силуэт, смотрящий в окно. Не появился.

Через несколько минут все началось по-новой. Официант танцевал над паркетом по зыбкой направляющей между дверьми и моим столиком. Руки были заняты. Попробуйте танцевать с завязанными спереди руками. Сложно. Очень. Но у него все равно получалось. Безукоризненно прямая осанка, в одной скованной руке дрожит поднос, другая – пытается не делать посторонних движений, но ей это не особенно удается. Пальцам не удается вовсе: они живут своей жизнью, не то отсчитывая некий музыкальный такт, не то дирижируя невидимым оркестром. И все же несвобода правой руки оказывается слишком большой жертвой, чтобы не потребовать компенсации. Роль вспомогательного актера, статиста, вдруг выдернутого из темноты кулис в свет рампы, перехвачена плечами. Плечи представляют теперь партнера по танцу ногам, где-то подергиваясь, где-то поочередно подаваясь вперед, в такт той самой, неслышной мне музыке, которой дирижируют пальцы.

Дотанцевав, он уже собирается переставить чашку черного экспрессо с подноса на стол, и тут я не выдерживаю:

– Зачем вы ушли со сцены?

 

Официант вздрагивает.

«Узнан!» Эмоции радостно ускользают из-под контроля, выпархивают будто стая выпущенных бабочек изо всех швов и щелочек тесного фиглярского костюма официанта. Поднос накреняется, и чашка экспрессо, сопровождаемая стаканами с водой, едва не оказывается на моих коленях. Я вижу этот неизбежно-катастрофический дрейф боковым зрением и в самый последний миг разрываю наше глаза-в-глаза. Официант чудом успевает выровнять поднос, застав все находящиеся на нем предметы дружно столпившимися у самого края, и обрывает их победное шествие в сторону грохочущего потенцией дребезга крушения. Я облегченно вздыхаю.

– Как вы узнали, что я актер?

– Знаете, это очень сложно проглядеть. Труднее как раз было понять, каким образом вы оказались в официантах. Вы просто обязаны рассказать мне эту историю.

Кофе, спасенный от самоизливания, все еше продолжает нервно колыхаться в чашке на столе. Официант грустно улыбается:

– История очень банальная. Я родился в Гамбурге, закончил школу актерского мастерства. Оказалось, что поступить в театр актером – дело далеко не простое. Сначала я играл в массовках в мюзиклах, потом мне позволили исполнять некоторые второстепенные роли в отдельных спектаклях. Мне было все равно, в каком городе жить. Я обивал пороги театров по всей Германии... Попутно подрабатывал тренером аэробики, придумывал слоганы для пивоварен и обувных магазинов, снимался в рекламных роликах, даже для плэйбоя, однажды работал кухаркой у вдовы одного аптекаря... знаете, в Германии сейчас очень сложно найти работу. Не только в театре. Вообще. Единственное, что мне попалось за последние пару месяцев – эта вот работа в Австрии.

– И сколько вы думаете еще обманывать себя?

– Пока не знаю. Платят здесь хорошо. И местность очень красивая. У нас в Гамбурге, знаете ли, гор нет. Я просто наслаждаюсь ими сейчас.

В глубине ресторана старший официант начал заметно нервничать. Теперь он остановился в разъяренной позе, вперившись взглядом в моего собеседника. Тот, почувствовав, обернулся.

– Знаете, мне нужно работать. Я должен идти.

– Я вижу... Обещайте мне обязательно вернуться на сцену. Божественный дар не дается без возможности его воплощения. Запомните это.

– Спасибо вам. Я не забуду.

 

Удаляясь и, наверное, все еще думая над моими словами, он вдруг совершенно безотчетно поднял пустой поднос, до сих пор плоско висевший вдоль тела в его опущенной руке, и виртуозно крутанул его двумя пальцами, так что тот на мгновение познал неоднозначность собственного существования, зыбкость и непрочность бытия в плоскостном измерении, которому доступны лишь два положения – в плоскости горизонтальной или в плоскости вертикальной. Поднос перенесся в трехмерное пространство, предназначенное для объемных предметов, превратившись в волшебно-серебристый крутящийся шар. Шар, возникнув, тотчас инициировал божественный световой хорал, организовал непрерывный диалог во всеми прямыми и отраженными источниками света в зале. Он на мгновение объединил все разрозненные предметные существования ресторана единством общения: откликнулся на посланный из окна луч солнца и пасанул его зеркальному панно, то кинуло его дальше бокалам на готовом к приему вечерних гостей столе, а те, в свою очередь, вернули его шару, швырнувшему его на другой конец зала вилкам, бокалам, зеркалам, хрустальным пепельницам и подсвечникам, краешком зацепив и оживив мир Сваровски на моем безымянном пальце. Встрепенувшийся мир кристалла послал свое магическое коричнево-золотое отражение на потолок зала.

Официант исчез за дверью, свечение прекратилось, хор умер, предметы, все еще ошарашенные световой полифонией и наслаждением единства, оказались снова предоставленными самим себе и вернулись к диалогам со своими привычными собеседниками: свечи – с бокалами, лучи солнца – с зеркалами и некоторыми подсвечниками. Перстень Сваровски, оказавшись в тени, загрустил от немоты и тусклости тщетного провождения времени.

 

«Божественное, вечное существует в одном пространстве с преходящим, – думала я, сидя в машине и оставляя за спиной обычный маленький ресторанчик, затерявшийся в одном из ущелий тирольских Альп, – существует, но не смешивается. Оберегает себя от опасности неразличения, перепутывания. Имеющий глаза да увидит. Имеющий силы да воплотит...»

 

 

Весенний день пребывал в самом разгаре. Шины скользили по тонкой блестящей корочке мокрого льда на узкой дороге. Серпантин упирался каждым своим поворотом то в сырой толстый ствол хищно-зеленой старухи ели, то в холодный рыхлый камень скалы, то вдруг в свеже-голубое небо. В неожиданно распахнувшейся перспективе зеркально сверкнули великолепием вечно-снежные вершины Альп. Солнечный зайчик, пойманный зеркалом машины, ослепил меня, заставив на миг зажмуриться. «Приветствую Тебя!» Я почувствовала, как на моих губах возникает благодарная улыбка.