ВсёЭто.

 

 

Международный финансовый комитет представлял собой тридцать человек, которые триста шестьдесят дней в году зарабатывали деньги, возили в самые дорогие рестораны своих подтянутых, надутых и выкрашенных молодых жён, чтобы отметить покупку очередной драгоценности, по цене которой можно было сопоставить сеть банков в полупровинциальных городах, а оставшиеся пять дней они сидели в громадном бронированном помещении и решали очень серьёзные вопросы. С тысячу вооружённых охранников за дверью и биллиарды на маленьких прямоугольных кусочках пластика. Они мило улыбались, лица их пахли чёрной загробной свежестью, золотые пальцы стучали по листам бумаги ручной выделки, а голоса звучали звонко, роботоподобно.

- Евро за последние полгода подняло свои позиции на столько высоко, что уже можно говорить о полном всеобщем введении этой денежной единицы. Это поможет в сжатые сроки колоссально повысить уровни наших доходов и оправдать претензии и запросы наших вкладчиков и пайщиков. Неправда ли, Анатолий Сергеевич? – мужчина с лёгким акцентом заулыбался и в стёклах его очков в роговой оправе блеснул свет газоионных трубчатых ламп, ритмично идущих по потолку над большим овальным чёрным столом.

- Да, Фридрих. Я думаю, что с нефтедолларами пора прекращать и переходить на нефтеевро. Тем более, что уже все наши машины капиталовычисления полностью переведены в этот формат. Господин президент Объединённой Америки любезно согласился с переводом планеты на единое исчисление, тем более, что это ему поможет быть тридцать первым за этим столом.

Мужчины посмеялись. Один из них блестящей ручкой по столу и басом спросил на английском (переводчик-автомат стал бубнеть где-то в высоте над их головами):

- Но, господа, извините. Все мои финансовые накопления лежат в банках Объединённой Америки. Для меня это крайне не выгодно.

Человек в очках монотонно протянул:

- Сэр Генри, а не в ваших ли руках сконцентрированы семьдесят процентов всех мировых музеев, произведений искусства? Мне кажется, что это лучшее вложение средств, а доллары, в крайнем случае, можно перевести или же всю сумму пустить в оборот космического строительства.

Где-то за окном прогремел взрыв. Толстые тонированные стёкла едва дёрнулись. Серьёзные лица за столом не шелохнулись. Протестующие уже третий год против монополизации мирового финансового капитала. На этот раз они обстреливали из гранатомётов с крыши соседнего дома. Через пятнадцать минут силы коммерческой армии пустили туда пару ракет, и куски разорвавшихся трупов глухо упали на асфальт, где толклась пёстрая толпа с транспарантами и щитами. Все молчали. Когда обуглившаяся рука с силой ударила там маленького ребёнка, он заплакал. Тут же где-то спереди послышался треск и толпа начала посекундно редеть, разбегаясь или падая вниз. Маленький мальчик лет пяти стоял и кричал что-то, боясь двинуться в сторону. Разрывная пуля вкатилась ему в живот, глухо лопнула, и кровавые брызги прыснули в разные стороны.

Невнятная арабская речь с одной стороны улицы и сизо-коричневая негроидная масса с другой. Они били друг в друга длинными очередями, заряжая в автоматы новые т новые обоймы. Чеканящийся свет разрывающихся капсюлей бил по их скорченным от злости лицам.

В одном подвале разрабатывался план захвата с целью ограбления крупного городского банка. Бандиты видели закрытыми глазами, как они ворвутся туда с пистолет-автоматами и начнут решетить дорогие чёрные платья, серые полосатые статысячеевровые пиджаки, как тёмно-бардовые пятна будут расплываться по ароматным одеждам, как они будут сгребать окровавленными руками пачки из касс, ломать депозиты и бить охранников в виски золотыми слитками.

В другом подвале тоже окровавленными руками группа молодых желтолицых китайцев издевалась над связанным еврейским юношей. Одни через каждый час обрезали ему пальцы, другие дешёвой зажигалкой произведённой на их исторической родине палили по обрезанной головке полового члена. Парень уже сутки находился в глубоком обмороке, весь был в кровавых синяках, порезах, ссадинах. На абсолютно белом лице серые пятна выколотых глаз, обрамлённые полосками спёкшейся крови. Левая нога была неестественно согнута, а на месте сгиба была сине-коричневая рваная рана с желтеющей от туда костью.

В другом подвале сидели очень мрачного и угрюмого вида люди. Одни возились в углу с проводами и пластиковыми пакетами, другие сидели за столом и что-то чертили. И в каждой голове сидели картинки из дроблёного прошлого, мысли о жестокой мести и прогрессивном будущем. Это были сотни взорванных домов, где из под обломков шли глухие стонущие звуки, долгие и протяжные. Это обезглавленные дети на видео из захваченного детского сада. Это массовые расстрелы на оживлённых праздничных площадях в солнечные дни, стаи трупных мух над ними же. Миллиарды тонн человеческого мяса.

В другом подвале тускло горела самодельная лампа, она светила на расклеенные по стенам кусочками ценников старые фотографии. На полу лежал матрас, на нём сидела Ирина и что-то грызла. Шёл уже девятый месяц беременности, и она, с хрустом жуя заплесневелый сухарь, исступленно опустив голову, смотрела на вспухший и лоснящийся животик. Бледными, иссохшими до костей оцарапанными и оббитыми руками Ира обхватила его, закинула голову назад и тихо заплакала… И на момент этим грязным кирпичным стенам, в которых она сидела, показалось, что от всхлипа живот её взорвётся, словно резиновый шар наполненный водой и уколотый кем-то иголкой, что куски кожи, перемешавшись со слизью и кровью, заляпают пожелтевшие свадебные фото. Но ничего не произошло. Всё осталось по-прежнему, только сизо-серые веки Ирины источали в стоне едкий печальный сок.

Мечты, грустные мечты терзали её кружившуюся от голода и боли голову. Она вспоминала, как за несколько месяцев до того, как были сделаны эти фотографии, где она в фате с улыбкой, цветами и любящим её красивым юношей, в один из тёплых июльских вечеров они сидели с Матвеем на берегу реки, встречали рассвет и тихо-тихо говорили, чтобы никто не услышал.

- Скоро, скоро, совсем скоро, - говорил он. – мы уедем с тобой далеко, в какую-нибудь страну, где ни жарко ни холодно, где средне… и будем жить в маленьком домике посреди громадного луга с цветами. У нас будет своя небольшая ферма, там мы будем держать белых лошадей. И с утра, рано-рано мы будем с тобой голышом кататься среди цветущих вишен…

Матвей тихо и медленно поцеловал её в губы, убрал прядь волос и посмотрел в глаза, вернее не в глаза, а куда-то вглубь, в самую душу. Он хотел тогда, чтобы она ему поверила. Он хотел, чтобы всё это было правдой, и делал движения к намеченной цели. Цель была для него более чем реальная. Он нашёл хорошую работу за границей, стал делать визы но тут… Война, затем революция… И всё оборвалось. Матвей за каких-то пять лет из статного красивого юноши превратился в иссушенного седого дохляка, а Ирина в скелет, увенчанный маленькой головой с грязными растрёпанными волосами. Но всё это время, это долгое время, сколько они знали друг друга, в них жило настолько сильное чувство, что его не смогло сломать ни время, ни голод, ни жалкое существование. Порой, среди глухих взрывов и помаргивающего тусклого света, они садились лицом к лицу и, обнявшись, тихо плакали…

- Прости, дорогая, прости меня. Прости, прости,- всхлипывал Матвей,- Я никогда не прощу себе этого всего. Я был должен…

И на холодный бетонный пол тихо капали слезинки. А потом он уходил. Уходил в автоматные очереди, взрывы и погромы. Тихо уходил. И оба знали, что могут больше никогда не увидеться.

Матвей уходил за едой. Он сутками бродил, пригнувшись, съёжившись в ожидании пуль по городу, искал хотя бы какие-нибудь куски пищи в ржавых контейнерах. Людей не хоронили, трупов было слишком много, да и заниматься сейчас этим было некому. Поэтому, иногда среди кусков полусгнивших овощей и засохшего хлеба он натыкался на отрубленные конечности или просто какие-то коричнево-бардовые непонятные куски, кишащие червями и источающие зловоние.

Он отгонял толстых зелёных мух, старательно очищал то, что он находил, складывал в пакет, а когда возвращался домой, бросался обнимать Ирину, а она шла с мокрым от слёз лицом, распростерев руки, к нему, потому что оба были рады, что они живы.

- Я каждый раз просыпаюсь, - говорила Ира, – а тебя нет. И каждый раз я молю бога, чтобы он дал хотя бы ещё один шанс повидать мне тебя. Ты уходишь не предупре…

- Если бы я будил тебя, - прерывал её Матвей, - то ты бы меня никуда не отпускала. А тебе ведь надо чем-то питаться, я хочу, чтобы ты жила…

- Да, но…

- Никаких «но». Спи, уже поздно.

- Ты ведь никуда не уйдёшь? Пообещай мне…Пообещай… Я ведь так люблю тебя…

Помнится, тогда Ира села на край матраса и закрыла глаза. Она с минуту молчала, а потом заговорила снова:

- Почему всё так? Почему не осталось ничего разумного в людях? Они так запросто, совсем запросто могут убить. За что? За веру, за желание, за деньги? Они рвут и мечут всё, крутясь в этой утопии. И никакого конца. Смерть правит миром. А я хочу жизни. Дать ему хотя бы одну жизнь…

Ирина посмотрела на свой животик и тихо улыбнулась. Её улыбка была сейчас самым прекрасным на этой планете. И это была совсем не та улыбка, которая натягивалась на выбеленных зубах за антикварными столами красного дерева перед десятком выставленных блюд и дорогих вин. Это была не та улыбка, которая сумасшествием вскрывалась на каком-нибудь восточном лице при треске автомата. Это была самая чистая улыбка, неопороченная ничем, в ней дышала жизнь… Среди всей этой грязи, зла она была божественным волшебством, потому что не было больше людей, были лишь одни животные, а она являлась самым живым и разумным на этой планете. И даже тогда, много-много лет назад, в раннем юношестве, Матвей полюбил Ирину именно за её улыбку. Теперь они и ещё одно маленькое, пока неродившееся существо, олицетворяли жизнь на этой планете. Среди хаоса, мрака, разрухи они были единственными, у кого осталась душа и добрые мысли. Даже всё искусство, нёсшее когда-то свет людям, умерло в руках псевдоэстетов, золотых убийц и палачей человечества. Но ни Ира, ни Матвей никогда не думали об этом. Их сердца были наполнены любовью.

Бывало, что они сядут или лягут на матрас и долго целуются, закрыв глаза. В тот момент они оба отчётливо видели и поле с васильками и ромашками, и маленький домик, и белую лошадь, и весёлых резвящихся детишек. Но когда они открывали глаза, то всё возвращалось обратно…

Как-то раз Матвей под обстрелами нашёл в контейнере у виллы нувогранд буржуа (так сейчас называли «правителей мира») пять слегка поломанных тюльпанов. Он очень давно не видел цветов, и поэтому необыкновенная радость и счастье взорвали его сердце миллионами мурашек по коже.

Где-то справа от титанового забора срикошетила пуля, и эйфория сменилась страхом. Матвей побежал. Он несся, что было сил, не оглядываясь. Вот. Вот. Скорее от смерти. Брусчатка. Ступени. Ещё. Он остановился. Быстрое жадное дыхание и сжатые в кулаке цветы кружили его голову.

Открыв дверь, Ирина, по своему обыкновению кинулась на него.

- Ну, что ты, что ты… Аккуратнее. Я тебе кое-что принёс, - едва отдышавшись , тихо произнёс Матвей. Он спрятал букет за спину и загадочно улыбнулся. Ира была удивлена и даже слегка напугана. – Закрой глаза…

Она медленно, улыбаясь положила ладони на тёмные веки. Матвей поднёс тюльпаны в сантиметрах двадцати к её лицу на вытянутой руке и тихо прошептал:

- Милая…

Ирина тихо открыла глаза и сначала не поняла, что перед ней. Пара секунд, и она, аккуратно взяв цветы, бросилась любимому на шею. Ему очень хотелось прижать её крепко-крепко к себе, но было очень тяжело из-за выпирающего живота, поэтому он нежно опустил свои руки ей на плечи. Ира опять плакала, плакала от радости. Она не понимала, как могло такое произойти. Уже пятнадцать лет она не видела цветов, только лишь в своих мечтах. Матвей пытался успокоить её, а она была настолько счастлива, что не выпускала его из своих объятий на протяжении получаса и всё плакала, плакала…

Шло время. Месяц за месяцем Ире становилось всё хуже и хуже. То ли болезнь душила её, то ли роды были очень скоро. Матвей проводил в поисках пищи очень много времени. В контейнерах еда стала появляться всё реже и реже, трупы детей тоже. Эти звери убили будущее.

Матвей долго сидел возле баков, просто жуя что-нибудь, и зачастую падал в голодный обморок. Его нередко хватали одичавшие собаки, принимая за очередной труп, в надежде тоже на какую-нибудь еду. Поэтому из-за укусов ему стало очень тяжело ходить.

Свет в их маленьком подвальчике совсем погас, и теперь Матвей видел лицо Ирины только когда открывал входную дверь. Раз за разом оно становилось всё страшнее и страшнее. Он ступал в эту чёрствую темноту, уже зная, что нужно сделать четыре шага, чтобы не споткнуться о матрас и, не дай Бог, упасть на Иру.

Ира стала говорить медленно и хрипло, порой бредила. Сил плакать у неё уже не было.

- Любимый, не уходи, не надо, - прошептала она однажды. – Я боюсь, мне страшно. Мне страшно за тебя. Я перестаю жить без тебя. А мне ведь нужно жить… Ребёнок… Он скоро… Я чувствую его. Иногда он говорит со мной. Так тихо говорит: «Мамочка, не отпускай папу. Не отпускай». А я молчу. Я не могу ему сказать правды. Той правды, что у него нет будущего, что он не сможет один со всем этим бороться. Смерть, она ведь очень сильна. Зло. Зло ещё сильнее. Он ведь не сможет, не сможет! Любимый, слышишь? Он не сможет разбить зло! Не сможет! И мы ему ничем не поможем. Единственный мой, что делать, что делать нам? Не уходи хоть в этот раз, не уходи…

- Не уйду, любимая, не уйду… И он выживет среди всей этой грязи, окрепнет, верь. Мы поможем ему. Не волнуйся, тебе нельзя волноваться…

Матвей понял, что Ирина стала засыпать. Он слышал, что где-то сверху что-то рушится и бьют снаряды, но всё же ему надо было идти, потому что они должны жить, они обязаны.Он встал, тихо открыл дверь и долго смотрел на Иру. Голова её была чуть-чуть повёрнута к стене, а руки лежали на накрытом куском мятого картона животе. Матвей тихо подошёл к Ире, поправив чёлку, поцеловал в щёку и также тихо вышел, закрыв за собой дверь.

Он долго шёл на другой конец города, долго и медленно. Кругом велись бои. Непонятно кого с кем и непонятно за что.

Наконец, его поиски увенчались успехом: на дороге лежали два пакета с продуктами. Причём, еда была свежая: молоко, кусок сыра, хлеб, фрукты – видимо кто-то из мародёров, убегая от пуль, бросил их. Панически схватив целлофановые мешки, Матвей как можно быстрее пошёл обратно. Ногам было очень тяжело, в глазах были тёмные круги, голова кружилась, но он понимал, что это нужно, это важно, это важнее всего сейчас.

Кто-то где-то кричал, из под обломков домов там и тут доносились стоны. В десятках метрах от Матвея гремели взрывы. Треск автоматов был везде, и золотые полосы огня стремительно рассекали воздух. Искалеченные трупы уже драли стаи собак, а птицы летали над ними, ожидая, что и им что-нибудь достанется.

Этот ад длился четыре часа. Матвей бежал, боясь, что он опять упадёт в обморок или его пронзит чья-то пуля, или его оглушит взрывом. Быстрее. Быстрее. Вот. Вот. Скорее от смерти. Брусчатка. Ступени. Ещё. Хлопок. Лёгкий удар со спины. Свинцовая оса впилась ему в спину. Ещё… Ещё одна. Пара секунд. За эту пару секунд Матвей с широко открытыми глазами вспомнил всё, понял, что он не дошёл. Пакеты упали, и невероятно яркие апельсины покатились вниз по лестнице.

- Прости… - хрипло протянул он и упал.

Чёрное пятно начало расплываться под ним.

В этот момент Ира громко вскрикнула от боли, резко открыла глаза, на какое-то время, лёжа, выгнула спину, задержалась в такой позе и рухнула обратно. Сухой долгий выдох прошипел по кирпичным стенам подвала… Последний выдох. Крик, всеразрушающий крик зазвенел вслед за ним…

А-А-А-А-А-А-А!

Я резко открыла глаза и жадно глотнула воздух.

- Вот и всё, Римма Николаевна, - сказала мне невероятно толстая акушерка с марлевой повязкой и колпаком. – всё закончилось. Мальчик у вас, поздравляем! О-о-о-о, какой чёрненький! Папа болгарин что-ли? Русский!? … Ну, вот. А вы сразу в обморок падать… Слава Богу, всё прошло. Валя, взвесь, сколько он там. Три двести? Ну и хорошо.

Шёл мелкий дождь. Было 21 июля 1984 года.

 

09.11.2004.