Семья Любаши переехала в их дом, когда ей было пятнадцать. Любочка покорила Андрея сразу. Покорила глазами, глубокими, зеленоватыми, затенёнными, длинными ресницами; лёгкими, пушистыми каштановыми локонами; тоненькой, стройной фигуркой; мелодичным, как серебряный колокольчик, голосом и ещё чем-то необъяснимо притягательным, кружащим голову.

 

Андрей поджидал её после уроков в их небольшом дворе, окружённом глухими стенами соседних домов. По началу Любаша сбегала во двор по ступенькам чёрной лестницы стремительно, порывисто. Позднее её движения стали иными, плавными, значительными, будто хранящими какую-то тайну.

 

Может быть, она становилась такой только под его взглядом? Она приветливо кивала ему, и они шли гулять по городу. До соседнего проходного двора они держались рядом, но порознь: в переулке все знали всех, из окон за ними наблюдали любопытные старушки.

 

Проходной двор выводил Андрюшу и Любу на простор Садового кольца. Здесь было много прохожих, но никто не интересовался идущими рядом. Они шли среди людей, чувствуя себя наедине.

Взявшись за руки, они брели в каком-то, незнакомом им раньше, замедленном, гипнотическом, лунном ритме. Шли, вслушиваясь в себя и друг в друга.

 

После первой студенческой сессии Андрей и Любаша, не предупредив родителей, расписались. «Поставим их перед фактом, - решительно сказал Андрей. - Ничего: смирятся и простят. А если скажем заранее, будут убеждать, что слишком рано, что учёба пострадает. А у нас с тобой ничего не пострадает. Ведь, правда? У нас всё будет просто замечательно!» Родители, конечно,

поохали, потом – поздравили. И началась, действительно, замечательная жизнь.

 

 

В марте Любаша сказала Андрею, что у них, кажется, будет ребёночек.Андрей просто летал от радости и гордости. Он клал руку на её ещё плоский живот и каким-то особенным, только для этого случая предназначенным голосом обращался к малышу. Рассказывал, какая у маленького замечательная, красивая мама. И папка тоже ничего, хороший парень. И мама, и папа, и бабушки, и дедушки будут очень любить малыша. Они его уже очень любят.

 

Они будут возить его в красивой коляске по Самотёчным скверикам, а когда малыш немного подрастёт, будут играть с ним... Любочка счастливо смеялась:

«Глупенький, он же ещё не слышит тебя». «Но любовь в голосе он должен чувствовать, обязательно, должен», - уверял Андрей.

 

Потом началась война. Отец Андрея был хирургом, а мама – медсестрой. Они уехали с фронтовым госпиталем уже двадцать четвёртого июня. Родители Любы накануне войны отправились погостить немного у родственников под Минск. Вестей от них не было. Так что, остались Люба и Андрей вдвоём, вернее, втроём, с малышом, который уже начал шевелиться, давая знать о себе.

 

Всю последнюю неделю июня Андрей готовил дом к войне: заклеивал стёкла полосками газетной бумаги крест-накрест, получал в домоуправлении светозащитные шторы тоже из бумаги, но толстой, тёмной. Выполняя приказ

властей, он сдал на приёмный пункт в Каретном переулке их радиоприёмник «Коминтерн» – недавнее долгожданное приобретение и два велосипеда. Он таскал на чердак песок и воду, чтобы тушить «зажигалки», ещё не веря, что они могут и впрямь посыпаться на крышу их старого двухэтажного дома, построенного вскоре после московского пожара 1812 года.

 

По Садовому кольцу шли мобилизованные и добровольцы. Они шли и

пели: «Идёт война народная…» Штурмовали военкоматы с просьбой отправить на фронт семнадцатилетние мальчишки. А он боялся оставить Любашу одну. Ждал, что вот-вот вернутся её родители. Тогда – другое дело. Тогда он плюнет и на отсрочку, которую даёт институт, и на освобождение от Армии из-за каких-то неполадок с сердцем. При обычных нагрузках он этих неполадок не чувствует, и с армейской жизнью справится. Но всё это будет позже.

А пока, пока он устроился учеником токаря на находившийся в получасе ходьбы от дома заводик.

 

С двадцать второго июля Москву начали бомбить. К половине девятого вечера Люба уходила в метро «Маяковская». До начала воздушной тревоги туда пускали только женщин с маленькими детьми и явно беременных. После месяца ночёвок на деревянных топчанах среди детского плача, скученности и духоты у Любаши начало подниматься давление, и они решили, что она будет оставаться

дома и при бомбёжках: шансов, что в их домик попадёт фугасная бомба немного, а с «зажигалками» и он, и соседи научились хорошо справляться.

- Может быть, тебе лучше уехать в эвакуацию? – нерешительно

спрашивал Андрей.

- Ну, что ты! Куда я поеду такая? Здесь и стены помогают. И рожать я

буду у хороших врачей, в роддоме Грауэрмана. Ты же не думаешь, что Москву могут сдать?! Это невозможно. Так что я буду ждать конца войны здесь.

 

Время шло. Родители Любы не появлялись. Андрей токарничал с

сомнительным успехом. А между тем, немцы всё ближе подходили к Москве.

Андрея мучила совесть. Он внутренне сжимался, когда проходил мимо плаката со словами Долорес Ибаррури: «Лучше быть вдовой героя, чем женой труса». Эти слова читала, конечно, и Любочка. Что она думает о нём? Неужели считает трусом?

 

Наступил октябрь. Формировались добровольные комсомольские

отряды. И Андрей не выдержал, записался. Фашисты были совсем близко. Он шёл домой, боясь сказать Любе, что завтра уйдёт… До её родов, по их расчётам, оставалось около месяца. В доме продолжали жить несколько неспособных на подъём старушек, два подростка, с которыми он тушил «зажигалки», и пожилой бухгалтер Всеволод Петрович. В случае чего, они, конечно, помогут.

 

В тот последний вечер он перетащил на второй этаж дрова из сарая,

чтобы были они всегда под рукой. Уложил их поленицей прямо в комнате. Любочке и малышу будет тепло. Соседка баба Маня, глядя на его старания, приговаривала: «Это же надо, какой золотой мужик достался Любане, счастливая она у тебя, Андрюха. Счастливая!»

- Я и, вправду, счастливая, - говорила ему Любочка, когда он, покончив с переноской дров, стоял, осторожно обнимая её за плечи, вдыхая дурманящий запах её волос, - все так говорят.

 

К удивлению Андрея их не сразу отправили на фронт, а послали в

безлюдный дачный посёлочек с сезонным домом отдыха для мам и детей. Весёленькие домики с голубыми наличниками, карусель с жёлтыми деревянными лошадками, розовеющие на солнце стволы сосен – всё это дышало покоем и миром. А им – новоиспечённым красноармейцам приказали рыть рвы в полный профиль и быть готовыми отражать атаку, что казалось совершенно неуместным в расслабляющей дачной тишине, здесь, к юго-востоку от Москвы.

 

Командовал ими необстрелянный парень, года на четыре старше Андрея. Кругом были его сверстники, ребята лет восемнадцати-девятнадцати, а комиссарил у них чудной дядька Дмитрий Алексеевич Вальцов – человек абсолютно штатский, недавний учитель биологии в школе. За причастность к биологии и лысую голову с отдельными седенькими волосками, ребята сразу же прозвали его Одуванчиком.

 

Когда рытьё рвов уже заканчивалось, кто-то неожиданно обнаружил

неподалёку будочку телефона автомата, и Андрей бросился звонить Любаше. Трубку взяла баба Нюша:

- Ой, Андрюха, а у твоей-то вчерась схватки начались. А кругом что

деется! Все тикают, кто на чём. Транспорту не достать. Мы уже с Лукинишной думали сами за повитух сработать. А Петрович велел в госпиталь идтить, что в вашей бывшей школе помещается. Ничего, не отшили нас, приняли. Там твой наследник и родился. Справный мальчонка. Уж потом на хлебных весах взвесили (у них для младенцев ничего нету). Два с половиной килограмма потянул парень. Люба-то как? А что ей сделается! Дело бабье, обычное. Только

в госпитале энтом рожать не положено. Так что завтра домой выпишут. А у нас что деется! Ну, кажный – кто куды. Мы с Лукинишной в магазине, что на Цветном, по брусу масла отхватили, так, без денег, без карточек. Что хочешь, бери. Народу набежало. Страсть сколько! Другие, кто помоложе, много понахватали. А нам, старым калошам, не пробиться. Энто масло мужик один нам перебросил.

Говорит: «Берите, бабки. Помните мою доброту!» Мы маслице

энто потопим, надолго хватит. И Любку с дитем не обидим. Ты не сумлевайся.

 

Андрей не вслушивался в болтовню бабы Нюши. Его переполняло

счастье: у него сын! Здоровенький. Два с половиной килограмма! Вокруг никого не было. И он отплясывал около будки что-то вроде танца ирокезов. Он подпрыгивал, размахивал руками. Ура! У него сын. Да, шестнадцатого октября 1941 года у него родился сын.

 

Потом до него стали доходить вроде бы поначалу не услышанные слова бабы Нюши о масле, которое можно брать без денег и карточек, всплыли в сознании слова: «Все тикают, кто – на чём…» «Это пораженчеством пахнет, - подумал он, но решил ребятам ничего не говорить, - мало ли что одна баба сказала. Москву, конечно, не сдадут, не могут сдать.

Не могут? А почему они роют рвы и собираются держать оборону не на западе от Москвы, а здесь, на юго-востоке? На случай окружения?»

 

Среди ребят известие, что у Андрюшки родился сын, вызвало бурный

восторг. «Надо же, молодец Андрюха. Не бракодел!» Его хлопали по плечам и даже взялись качать. Тепло поздравил Андрея растроганный Одуванчик.

 

Вскоре они получили приказ идти к Москве. Там расположились в

районе Белорусского вокзала. В воздухе пахло гарью, ветер разносил обрывки не до конца сгоревших бумаг. Мимо вокзала колхозники гнали на восток стадо грязных, отощавших коров. «Будем стоять здесь до утра», - сказал Одуванчик.

 

До утра? А ведь его дом почти рядом. Что если отпроситься на несколько часов?, - подумал Андрей, - и робко обратился к Дмитрию Алексеевичу.

Дмитрий Алексеевич вспомнил, как встречал с огромным букетом цветов жену с их первенцем, как суетились вокруг мальчика две бабушки и два дедушки… Вобщем, Андрея отпустили, наказав вернуться до двенадцати часов ночи.

 

Любаша с сыном были уже дома. Люба выглядела бледненькой, усталой, но счастливой. Андрей осторожно целовал её искусанные во время родов губы, её глаза, шею, руки. Ах, как жаль, что больше ничего нельзя, а когда будет можно, он будет далеко. Сынишка лежал в кроватке, которую загодя отдала им, уезжавшая в эвакуацию соседка.

 

Глазки у мальчика были сине-зелёные, туманные. Он смешно морщил

губки. Андрей со страхом взял малыша на руки. Это его сын?

Невероятно!

 

За стеной сосед-бухгалтер складывал в это время в рюкзак смену белья, тёплые носки, свитер. Всеволод Петрович был уже не молод, но твёрдо решил, что, если начнутся бои в Москве, постарается примкнуть к какой-нибудь защищающей город части. И, в крайнем случае, будет с этой частью отступать на Восток. Четыре дня назад, шестнадцатого, он, хоть и видел панику на улицах, как всегда пошёл на работу. Но там не было никого. Начальник испарился. Всеволод Петрович немного подождал, потом открыл сейф, вынул печать, деньги, важные документы и пошёл искать кого-то, кому всё это можно было

бы сдать. Только к вечеру в безлюдном здании одной из вышестоящих

организаций нашёл он ещё одного ненормального, остававшегося при

исполнении, и не без труда всучил ему под расписку печать и деньги.

 

Бумаги они сожгли вместе в старом железном ведре, раньше принадлежавшем уборщице, а ныне – бесхозном. После этого Всеволод Петрович отправился домой, потом он снаряжал в госпиталь Любочку и вот теперь собирал рюкзак и волновался за Андрюшу. Сегодня, двадцатого октября, после дней безвластия в

городе пытались навести порядок. Не задержался бы Андрюша позже

установленного времени. Дело-то молодое, на часы не смотрят… И лезть к ним неудобно…

 

Помаявшись, Всеволод Петрович всё же решился постучать в дверь

соседей. «Андрюша, Любочка, вы уж извините за назойливость, но в городе с сегодняшнего дня – осадное положение, везде патрули. Новая метла всегда жёстко метёт. Может, уже пора Андрюше возвращаться в часть?» Андрей с трудом оторвался от Любаши. Да, конечно, пора.

 

Выключив свет и отогнув бумажную штору, Люба смотрела, как Андрей бежал по их переулку. Вот он уже свернул на Делегатскую.

 

Андрей бежал к Белорусскому вокзалу проулками, с детства знакомыми проходными дворами. На патруль он наткнулся неожиданно. После дней паники, безвластия, мародёрства патрульные были озлоблены, настроены хватать и карать.

 

Бумага, подписанная Одуванчиком, что красноармеец Андрей

Михайлович Малашенко отпущен из части по семейным обстоятельствам до двадцати четырёх часов, возмутила их ужасно.

 

«Ты чего? Этой липой защититься хотел?! На дураков рассчитывал? –

злобно кричал главный – тощий мужик с воспалёнными, безумными глазами. –Люди кровь проливают, а ты, сосунок, по семейным обстоятельствам сбежать задумал! Ничего! Свою кровь здесь прольёшь. Нам на это все права даны!»

Второй патрульный заикнулся, было, что может, парня в трибунал отвести. Но старший гаркнул: «Еще чего! Тащить его через цельный квартал? А за это время здесь диверсанты вредить будут! Нам зазря што ли расстреливать на месте позволено? Момент понимать надо!»

 

Люба кормила сына, когда совсем близко от их дома прозвучал одинокий выстрел…

 

Когда фашистов уже отогнали от Москвы, молоденькая почтальон

Танюша с презрением на хорошеньком личике сунула Любе в руки извещение о том, что Любин муж, Малашенко Андрей Михайлович, 1922 года рождения, был расстрелян как дезертир двадцатого октября 1941.