«Молодая мама, слишком юная для того, чтобы быть мамой, толкала коляску с отчаянно орущим младенцем по залитому солнцем, скверу. Конец сентября вернул городу воспоминание об ушедшем лете, окрасив синевой неба, еще не просохшие после проливных дождей лужи, в ярко голубые тона. Ветер развеял застоявшийся смог, принеся с собой запах свежескошенной травы. Все скамейки были заняты, и молодая женщина беспомощно оглядывалась по сторонам; надеясь отыскать местечко, куда можно было бы присесть. И вдруг взгляд её оживился; там, в самом конце сквера, она увидела почти пустую скамейку, почти - потому что на ней сидел лишь один человек- мужчина, в чёрном длинном плаще, который совсем не соответствовал этому чудному дню, - тёмным пятном выделяясь на ярких красках осеннего пейзажа. На миг, на один лишь короткий миг, она остановила свой шаг, почувствовав то ли тоску, то ли тревогу, но уже в следующее мгновенье, вновь толкнула коляску, и быстрым шагом заспешила в конец сквера. Ребёнок замолчал…»

Николай снял руки с клавиатуры, размял пальцы; он неплохо поработал – 37 страниц чистого текста, как будто под диктовку; последние года три он не испытывал мук творчества. Николай задумался. Вряд ли он назвал бы это вдохновением. Вдохновение – понятие слишком высокое для того. что он творит, в этом вопросе Николай не питал никаких иллюзий. Иллюзии были раньше, в юности, когда ему хотелось изменить мир к лучшему, не думая о том, а нужно ли это самому миру. Вот тогда были и муки, и вдохновение... Но…Все его работы упорно возвращались к нему; к сожалению всегда между творцом и теми, кого он не прочь спасти и сделать получше – стояла и будет стоять преграда – этакий посредник, который никогда не даст связаться с творцом напрямую; в случае с Николаем этим посредником был редактор. «Николай Андреевич, - говорил ему редактор, обращаясь к нему, тогда ещё совсем юному, на «вы» и по отчеству, - помилуйте! Я всё понимаю, вы – молоды, но это уж совсем какой-то юношеский максимализм! Вы когда-нибудь наблюдали за лицами людей, глазеющих на пожар или аварию? Видели ли вы на этих лицах слёзы или сострадание? Нет! Ведь со времен Древнего Рима люди требовали зрелищ, и поверьте, человеческая природа неизменна. У вас, несомненно, есть талант, так дайте миру то, что он ждёт от вас, а не то, что вы ждёте от мира.»

Николай потянулся. Человеческая природа неизменна, а может – низменна, всего-то убрать одну букву…

Писать он не бросил, правда, перерыв был, когда он встретил Ольгу…и влюбился. Впервые. До этого влюблялись в него. А вот Ольгу он полюбил, можно сказать, первой любовью, и, как тогда казалось – последней. Впрочем, тогда ему много чего казалось. Казалось, что они с Ольгой едины во всём, что она понимает его, чувствует то же, что и он, и, конечно же, отличается от всех девушек. К ней он испытывал не только страсть; она стала его другом, его Музой.

А потом… Нет, чего-то неожиданного не было, чтобы он мог сказать: -«это случилось в такой-то момент». Это происходило постепенно, с того самого дня, как они начали жить вместе. Ольга работала – Николай же снова стал биться лбом о стену под названием «редактор». Он по-прежнему читал Ольге свои произведения, но всё реже и реже встречал в ней восторг и сочувствие. Он слишком доверился ей, а потому и сам стал сомневаться в том, что его произведения действительно так хороши, как кажется ему. К тому же начались упрёки; Ольга всё чаще стала предъявлять ему свои требования: сначала спокойно, а потом всё более и более раздражённо. Николай понял, что все бабы по сути одинаковы, но продолжал любить Ольгу, вот только чувства стали к ней совсем иными; она упала с той высоты, на которую он вознес её когда-то, но став падшей Евой, она продолжала привлекать его, пусть и по-новому, но ничуть не меньше. А вот потом уже меньше… Ведь даже самая вкусная и изысканная еда рано или поздно набьёт оскомину. Он даже попробовал другие блюда, скажем так, не домашнего приготовления – изменил ей. И не раз… Но, остановился на домашнем; еда хоть и имеет разные вкусовые оттенки, но чувство насыщения одинаково.

Николай усмехнулся; из когда-то пылкого юноши, он превратился в циника, и сам не заметил – как. Но вот стену он всё же пробил, а точнее – она сама рухнула перед ним. Этот момент он помнил. Момент, с которого его жизнь стала резко меняться.

После очередного бурного скандала, он долго ходил по Арбату. Его взгляд то и дело натыкался на книги – их было великое множество. Подумал тогда, а ведь и его могли бы лежать на прилавках. Зашёл в магазин, полистал лидеров продаж – всё то же. Вкусы читателей не изменились. Среди этих гордо стоявших лидеров по-прежнему не было: ни Чехова, ни Достоевского, ни Толстого… И вновь подумал: – «а вот мои могли бы быть». Об этом твердил ему и его преподаватель, человек небезызвестный, к словам которого Николай прислушивался и словам которого он доверял. А говорил он о том, что у Николая есть писательский талант.

Возвратясь домой, он увидел, что Ольги нет. Это его не обеспокоило: ушла к подруге, либо уехала к матери, в любом случае к вечеру вернётся – он это знал. Что ж до вечера у него есть время, и даже больше. Ольга не станет ему мешать; она вернётся, как всегда, притихшая, смирившаяся, и хрупкий мир будет на время восстановлен. Но, нет – теперь уже не на время!

Николай сел за машинку. Никогда прежде он не ощущал такой лёгкости в том, что творил. Сюжет возник неожиданно, по дороге домой, и продолжал развиваться в нем так стремительно, что пальцы буквально летали по клавишам, и Николай даже злился, что мысли опережают его действия. Он не заметил: как наступил вечер, как машинально включил лампу, не слышал, как возвратилась Ольга, не видел, как она взяла отпечатанные листки и начала читать - а потому зло и досадливо отреагировал на неожиданно раздавшийся возглас. С удивлением увидел жену, а в следующий миг, увидел в её глазах то, что не видел очень и очень давно – восхищение. Нет, таких чувств он не видел и тогда, во время их встреч - это было не только восхищение: изумление, восторг, жадное любопытство – а что там дальше? Николай поймал себя на том, что помимо естественной гордости творца за своё детище – он испытывает и чувство лёгкого презрения к Ольге.

Николай встал из-за стола, прошёлся по комнате. Чёрт бы побрал эти все воспоминания! После них в душе возникает какая-то грусть по чему-то утраченному, чувство невольного стыда… Эти три года сделали его имя известным, его книги расходятся на «ура», но каждый раз, после подобных воспоминаний, он даёт себе слово написать что-то очень высокое, чистое… Он знает, что сейчас может себе позволить эту вольность - преграды не будет, и уже в который раз представил, как читатели с изумлением откроют его с другой стороны, а через его творение и себя. Вот только… А стоит ли метать бисер перед свиньями?

Николай взял со стола сигареты и вышел на балкон; была чудесная августовская ночь, свежая, но тёплая, в воздухе едва уловимо пахло грустью, грустью приближающейся осени. Перед его взором расстилался пустырь, начинающийся сразу за тротуаром. В конце пустыря раскинулась стройплощадка, идущая до шоссе. Строительство намечалось куда ближе к дому, но жильцы отвоевали часть пространства; к будущему лету на пустыре появятся деревья, детская площадка…

Николай неожиданно вздрогнул, почти физически ощутив чьё-то прикосновение. Его взгляд опустился вниз, и он удивленно замер, выронив сигарету. Прямо под его балконом (они жили на третьем этаже), на тротуаре - стоял человек и смотрел на него. Что-то очень странное, захватывающее было в его облике, если думать только об облике и не думать о той странности, что кто-то стоит у тебя под окнами и смотрит именно на тебя. На незнакомце был длинный черный плащ, что уже не соответствовало такой тёплой ночи, хотя плащ, по всей видимости, был очень лёгкий, потому что полы его колыхались от лёгкого ветерка. Длинные чёрные волосы, свободно падающие на плечи, обрамляли бледное лицо с идеально правильными чертами. Эта бледность не была пугающей или болезненной, скорее это была аристократическая бледность. Вероятно, глаза его были также прекрасны, они едва угадывались в тени шляпы, но взгляд их Николай ощущал всем своим существом. И тут Николай наконец-то понял, что так поразило его, что он не в силах отвести глаза – незнакомец был поразительно красив, какой-то неземной, нечеловеческой красотой. Он молод, может быть даже слишком молод… Но сам факт, что он способен любоваться себе подобным, явился для Николая открытием – его восхищала лишь женская красота, а сейчас он прекрасно понимал, что не только любопытство притягивает его взгляд к стоящему внизу. Что-то ещё, куда более сильное, чем любопытство, какая-то неведомая нить… Со стороны же незнакомца он не ощущал никакого воздействия; мысли Николая были ясными, он полностью осознавал себя, он мог развернуться и уйти – и знал это, но именно сам, по своей же воле, продолжал оставаться на месте. И всё же спустя какое-то время, он, пусть и не без усилия, но оторвал руки от перилл, и, не поворачиваясь, а пятясь задом, покинул балкон и захлопнул дверь. Но…уже в следующую минуту, стараясь не думать о том, что делает, сунул ноги в ботинки и схватив ключи, выбежал из квартиры. За его спиной хлопнула дверь…

Выскочив из подъезда, Николай сразу же увидел его и вновь застыл от удивления; незнакомец переместился и стоял уже напротив подъезда, как будто знал, что Николай придёт. Теперь в свете лампы от парадной двери, Николай увидел и его глаза – они были большие, черные, а может лишь казались чёрными в тени ресниц. Он ошибся – незнакомец был не то что молод, он был юн и…стар как мир. От этой неожиданной мысли у Николая холодок пробежал по спине. Незнакомец же, между тем, повернулся и легко и стремительно пошёл через пустырь. Он даже не обернулся ни разу, уверенный в том, что Николай следует за ним. И Николай действительно шёл, почти бежал, вот только расстояние сократить не мог. Дойдя до стройплощадки, незнакомец остановился так неожиданно, что Николай едва не налетел на него, но в тот же миг его отбросило назад, как будто он натолкнулся на невидимую преграду. Незнакомец повернулся и сел на одну из расколотых плит, которые лежали прямо у забора, и жестом показал Николаю сделать то же. Николай опустился напротив и только сейчас понял ещё одну странность, которая не давала покоя всё это время, но которую он не мог осознать – это была полная тишина. А ведь даже по ночам здесь велись работы, звуки доносились и с шоссе, на этих же плитах до поздней ночи, а порой и до утра, сидела молодёжь, и сколько раз Николаю приходилось закрывать окно и сидеть в духоте, чтобы все эти звуки не отвлекали его. Но с того момента, как он вышел на балкон – весь мир, как будто, вымер.

- В тишине беседовать так приятно, - голос тихий, завораживающий, - или я не прав?

Николай молчал, теперь находясь так близко от него, он испытывал какое-то мучительное наслаждение. Никогда не верил он в мистику, в сверхъестественное, в пришельцев, во всю прочую ерунду, но того, кто сидел перед ним, он не смог бы назвать человеком.

- Ты способен тонко чувствовать, а значит, действительно имеешь творческий дар, ту искру, которая даёт более глубокие ощущения. Большинство же, встречаясь со мной. видят привычное им: кто-то прохожего, кто-то знакомого, кто-то случайного попутчика… А у тебя развито воображение, способность видеть то, чего не видят другие. Разве никогда ты не думал о том, что ты особенный, избранный, что у тебя высокое предназначение, что ты отличаешься от тех многих, что окружают тебя. Ведь только у тех, кто чувствует это и может возникнуть мысль уподобиться творцу: созидать, изменять, вести за собой… Разве ты не мечтал об этом?

Николай никогда не испытывал подобного наслаждения. Его душа вторила этому чудному тихому голосу, его словам… «Да, - думал Николай, - да…Я всегда знал это, поэтому и хотел сделать мир лучше, а для этого надо было заставить людей думать. Но так ли много было и есть тех, кто способен хотя бы задуматься?

- А главное, - перебил размышления его визави, - это способность думать. Так мало сейчас мыслящих людей.

Николай вздрогнул – незнакомец как будто читал его мысли, а тот, между тем, продолжал:

- Я ведь тоже, в некотором смысле, творческая личность, и мне всегда интереснее работать над тем, что сложнее, искать неординарный подход. Я как мастер по пошиву одежды: большинству шью униформу, а вот избранным, мыслящим – индивидуальные наряды, - он засмеялся, весело, как ребёнок, и стал совсем другим: ещё более пленительным, только уже не в тайне, а в детской простоте, - так же и ты, - теперь он не смеялся; голос вкрадчивый, проникающий в самую душу, - ты же вовремя понял, хоть порой и пытаешься вернуться к прежним чаяниям, что мир заслуживает этой самой униформы, заслуживает того, что ты ему даёшь . а даёшь ты ему то, что он от тебя ждёт. Как это там – не мечите бисер перед свиньями? – Глаза незнакомца полыхнули огнём. Николай отшатнулся, в ужасе открыл рот: - Кто ты? Но как бы ни дико и невероятно это было – он сам знал ответ. Знал и не верил…

- А ты поверь, - его собеседник опять был прежним, хотя прежним он быть не мог в силу своей постоянной изменчивости, - да, я тот, у которого много имён, правда тех, что давали мне люди. Но разве это имена? Так…клички, прозвища..., - он опять стал ребёнком, этаким обиженным ребёнком, - мне же больше нравится моё имя – Люцифер… утренняя звезда…Венера…любовь, - и он мечтательно улыбнулся.

В мыслях же Николая творился хаос. Разум отказывался верить в происходящее, и в то же время верил и знал, что это: не сумасшествие, не бред, не сон. С душой было не лучше. С одной стороны он по-прежнему не мог преодолеть его притягательности; его душа тянулась к нему, впитывала его, а с другой – он отдал бы сейчас всё, чтобы спрятать, закрыть от князя мира сего свои мысли, чувства…свою душу.

- Увы, - вздохнул Люцифер, - это невозможно, ведь я в тебе, или, скажем так, самая любимая моя частичка – гордыня, - он засмеялся, - ох уж эта гордыня, - в его смехе послышалась горечь и злость, его облик опять изменился – он стал как будто постарше; в чёрных глазах презрение и грусть…

Николай пытался освободиться от этого наваждения, но невидимые нити продолжали притягивать, и он с ужасом понимал, что он сам тянется к нему. И всё же это притяжение несколько ослабевало, и он постепенно начинал понимать. Например, он понял то, что и весёлость, и грусть, и горечь – всё это игра, обольщение… Он вспомнил его слова о мастере – «для каждого свой наряд». Для него, как человека неординарно мыслящего, с богатым воображением – он шьёт особый маскарадный костюм. А по сути, он забавляется всеми, играет, как кот с мышью… Отец лжи… Да , это тоже одно из его имён…

Николай так задумался, что какое-то время не видел и не слышал его, и, вдруг, как очнулся. И страх сдавил горло. Не смел поднять на него глаза; он был так красив, а вдруг сейчас он увидит его истинный облик, такой, каким его представляют в книгах, фильмах, на картинах… Нет, ещё хуже, ещё ужаснее!

- Э-эй! – Николай почувствовал лёгкое прикосновение к плечу, отпрянул назад и невольно взглянул на него. Тот по-прежнему был прекрасен. Более того, он явно кокетничал; вскочил на ноги, легко покружился и лукаво взглянул на Николая: - Ну, как? Ох уж, эти мифы! – Он снова весело смеялся. - Рога и копыта хороши лишь у Ильфа и Петрова. Этот облик был придуман теми, кто пытался бороться с грехами, причём заметь – не своими, себя-то они безгрешными мнили, - а чужими! «Грех, - говорили они, - прельщает» -, совершенно забывая о том, что прельщать-то может только прекрасное. Ну и старались придать греху, как можно более ужасный вид. Отрекись, дескать, от мира сего и всего, что в нём. Вот и мучается человек: от всего откажется, глаза на всю красоту закроет, даже убежит куда подальше, но нет! Мечты и видения покоя не дают. И тот, кто не отрекается – также мечтает, и мечтает всегда о большем и лучшем! И мечты-то у человека – человеческие, земные - о мирском мечтает человек. А мирское-то – моё! И что, скажи мне, человек без мечты, без желания? А эти, - он принял важный вид и показал руками живот; Николай сразу понял, что он имеет в виду служителей церкви, - эти-то! «Мечты, - говорят, - от Дьявола, всё это бесовская прелесть». И начинают рисовать мечты человеческие в кошмарном виде – смотри, человек, и бойся согрешить! Но человек куда умнее их: -«Мечтать, - говорит, - не вредно.» И, смотри, куда привели человека мечты: он творит, открывает вселенную, изобретает, выдавливает из себя раба и говорит, что человек - звучит гордо. И я аплодирую ему!

Николай не в силах был отвести от него взгляд; глаза Люцифера светились, лицо сияло…

- Вот ты говоришь – «Отец лжи», не сказал, но подумал же! А в чём моя ложь? Не потому ли во мне и не дают увидеть истину, что я опасен? Опасен тем, что делаю человека свободным, не лишаю его мыслей, чувств, стремлений, индивидуальности. Опасен тем, что не собираю людей в стадо, убивая в человеке личность, а напротив, разгоняю стадо, даря человеку самого себя! Да, я опасен для них! Для их власти над человеком! Он, - говорят они, - Отец лжи! Не верьте ему, ведь ложь отвратительна, - и снова рисуют мне ужасающий облик, дескать, смотри человек - и бойся солгать! Но ведь сами-то лгут, и порой как красиво лгут! Особенно во спасение…

Но не кажется ли тебе, что спасать человека от меня – значит населить мир безличием, бесстрастием, бесчувственностью? Ведь я – создатель этого мира, внутреннего мира человека. Я – Прометей, укравший огонь у богов и давший его человеку! Огонь разума, мысли, выбора - сделавшего человека подобным богам. Да-да, именно возможность выбирать сделала вас богами. Тот самый пресловутый плод…Скажи, а смог бы ты постичь вкус сладкого, питаясь одними сладостями? Принесло бы тебе это радость? Осознал бы ты своё счастье при мысли, что ты в раю? Понимал бы ты, вообще, что ты в раю? Благодаря мне вы узнали, что такое рай, и что же? Разве вы стремитесь к Ветхозаветному раю? О, нет! Вы стремитесь создать рай на земле, вы стремитесь к моим благам, и я щедро одариваю вас. Я дал вам всё: искусство, богатство, власть, славу, стремление к красоте, к роскоши - всё то, что вы так жаждите, к чему стремитесь, о чём мечтаете. Всё это дал вам я! И разве могу я выглядеть иначе, выглядеть безобразно, как хотят меня изобразить, если всё то прекрасное, что так манит вас – создано мной. А вы открещиваетесь от меня, но стремитесь к моим дарам. Лицемеры! Ведь я и мои дары – одно! И ты, и другие имеют меня в себе… И был лишь Один, кто сказал мне: «Вот идёт князь мира сего, и во мне не имеет ничего…»*, - он сел, свет в глазах погас. Смотрел куда-то вдаль, и Николай еле-еле слышал его шёпот: «Вы все мои – а я одинок, а Он – один, но не знает одиночества…»

Он как будто забыл о Николае, а тот не в силах был побороть сострадание. «Да, - думал Николай, - он прав, прав во всём…» Но что-то глубоко внутри его как будто очнулось и слабо протестовало: «Разве не Бог даёт талант? А талант рождает искусство…Разве истинная красота тождественна роскоши?» Николай прислушался, в этом робком протесте тоже была правда. «Талант – искра Божья, делающая тебя творцом, - подумал он, - и она горит, пока ты не стремишься как раз к тем благам, что сейчас перечислил их даритель. Ведь и во мне была эта искра. Что же произошло? Разве я стал хуже писать? Нет. Но я перестал быть творцом - я стал ремесленником. Слава, деньги – как раз та плата, полученная мной за талант. Ведь и матрёшки с балалайками тоже расходятся на «ура»…

Но голос Люцифера вновь ворвался в его мысли:

- Вы сами придумали свои страхи: что страсть и наслаждение – это блуд и прелюбодеяние, что иметь хороший вкус к еде – чревоугодие, что стремление жить лучше и не иметь нужды - всё это мамона, которая никак не согласуется с Богом! А разве не Бог создал и тело? И заметь – тело чувственное, способное различать и вкус, и наслаждение, и комфорт? Зачем? Чтобы искушать человека? «Я даю тебе всё это, но не смей этим пользоваться?!» Не слишком ли это мудрёно?

Но и протест внутри Николая также становился всё громче, всё смелее, всё увереннее. «Что-то здесь не то, - думал Николай, - он не лжёт, он прав, но всё же не то. Это как бочка мёда, в которую добавили ложку дёгтя. Если взять правду за сто процентов, то половина или даже 99,9 процентов правды сможет ли считаться абсолютной правдой, если хотя бы один процент есть ложь? Нет и ещё раз нет!»

Николай глубоко вздохнул, почувствовав гордость за себя. Он сбросил путы своего ночного собеседника и теперь знал, в ком искать спасение. Если зло так привлекательно в своей лжи, то как же прекрасен тот, кто дал истину! Он поднял глаза на Люцифера, тот пристально смотрел на него. Странен был этот взгляд: в нём была и ирония, и презрение, и жалость…

Николай почувствовал себя уязвленным: «Что ж, - подумал он, - если есть ты, то есть и другой. Я никогда не верил, но именно ты сделал невозможное. Ты сам с собой сыграл шутку, и теперь я верую, верую! И это ложь, что все твои. Я уверен теперь, что есть и те, кто открестился от тебя». И эта мысль озарила Николая. Откреститься…Крест! Он сложил пальцы, его рука метнулась ко лбу… На миг стало страшно, что именно сейчас Люцифер примет свой настоящий вид, но тот лишь изменился в лице и поднял руку, как бы желая остановить Николая. И Николай твёрдо и смело перекрестился.

Люцифер …исчез. В воздухе слабо запахло серой…и всё. В первый миг Николай оторопел, а потом невыразимый восторг захлестнул его. Он смеялся, кружился, чувствовал на своём лице слёзы умиления, наслаждался этим необыкновенным чувством – Вера! А потом он не шёл, а летел к подъезду, едва касаясь земли, и если бы сейчас его ночной собеседник бежал за ним – расстояние между ними не сократилось бы. В голове его толкались мысли, но не создавали хаоса, напротив, одна помогала другой стать ещё более ясной.

- «Я понимаю всё, - радостно думал Николай, - теперь я понимаю всё! Воистину пути Твои неисповедимы! Я хотел помочь людям, но что мог я сделать один. Без Тебя? И Ты закрывал мне этот путь и ждал, когда я сам изменюсь, когда постигну Твой замысел. Ты дал мне упасть, дал впустую растрачивать Твой талант…Я даже говорил с врагом Твоим, но даже эта встреча привела меня не к полному падению, а к обновлению, к Вере. Я знаю теперь, что мне делать, знаю, как воплотить прежние мечты. Нет для человека большего счастья, чем познать смысл своего существования, узнать своё предназначение. Когда-то я хотел жить для мира, для людей, но нет наилучшего пути, чем жить для Тебя, Господи!»

 

Солнце коснулось верхушек деревьев. В душном воздухе едва заметно повеяло прохладой. На разогретой поляне ещё оставались люди, но вряд ли сегодня они получат то, ради чего проделали свой путь. Дело к вечеру, а старец устал.

Пожилая женщина с опухшими ногами, поднялась с земли и сделала несколько шагов, увидев спешащего молодого монашка. Но тот, не сбавляя шага, прошёл к маленькой, стоящей на отшибе келье. Заглянув в окошко, монашек перекрестился и отошёл; старец сидел с молитвенником в руках – нельзя ему мешать…

Николай, а это был именно он, хотя время сильно изменило его, усердно молился. Но временами шёпот затихал, и тогда он тёр рукой лоб, и досадливо морщась, вновь возвращался к молитвам. За время долгого своего служения, он научился бороться с размышлениями, которые, как он считал, не доведут до добра, а вот до греха вполне могут довести. Им только дай волю, и, начавши размышлять о благом, и сам не заметишь, как впадёшь в бесовскую прелесть.

Но последние дни мысли всё чаще и чаще беспокоили его, даже не мысли, а воспоминания. Они приходили неожиданно, фрагментами, пытались завладеть его сознанием. Сегодня они особенно мешали ему. Последнее время не только мысли доставляли ему хлопоты, но и внезапно пошатнувшееся здоровье. Николай никогда прежде не задумывался о здоровье, а тут, особенно по ночам, стало давать знать о себе сердце. Его сон итак был короток, а из-за этих внезапных приступов он почти перестал спать. Сидел у окошка и ждал, когда пройдёт эта тупая боль в груди, когда станет легче дышать. Сидел и молился.

Шёпот снова затих. Уже привычным жестом Николай приложил руку к груди; ну вот, опять. Нет, надо всё же позвать врача. Завтра обязательно попросит Арсения сходить за ним. Арсений был тем молодым монашком, что подходил к келье. «Вот тебе и целитель, - подумал Николай, - а себе помочь не могу. Ох, Господи, - вздохнул он, - всё в руках Твоих». Подумалось, а вдруг его земной путь подходит к концу? Недаром воспоминания так упорно лезут в голову и требуют к себе внимания. А вдруг он забыл что-то, что надо вспомнить, покаяться? Вдруг это сам Господь говорит ему: «Подумай, подготовься…» И Николай отдался мыслям.

 

Вот уже пять лет, как его величают старцем. Путь к этому был долгий, трудный… он начался сразу же после той необычной встречи, прости Господи… Николай едва дождался утра и сразу же в церковной лавке купил Евангелие – не Библию, а именно Новый Завет; в его душе царило блаженство, и он держал в руках Благую Весть

Потом была первая исповедь; помнится. он испытывал тогда сильное замешательство, не зная, что говорить. И всё же, собравшись с духом, как можно более сжато, рассказал священнику о своей встрече. К его изумлению священник перебил его, спросив, а есть ли грехи, в которых он хочет покаяться? И Николай понял, что священник не верит ему, и может даже считает психически больным. А батюшка, желая помочь, спросил про жену, дескать – женат ли? Услышав, что жена есть, но что он с ней даже не расписан – не то что не венчан, как будто даже обрадовался: «Вот видишь, а не знаешь в чём каяться – это же блуд! Что ещё?» Растерявшийся Николай пытался вспомнить, ведь было же что-то важное…но…в затылок дышала бабушка, ожидавшая своей очереди, и Николай сказал не то, что думал: «Ещё…гордость», - назвать гордость гордыней тогда постеснялся.

Позже исповедовал и этот грех, хотя сам никогда не чувствовал его в себе. Ведь о гордыне ему сказал…тот – но он Отец лжи. А вот о бисере было сказано самим Господом, а в Нём одном и свет, и истина. А значит, истина состоит в том, что не надо растрачивать силы на тех, кто не хочет принять её, и что силы эти лучше отдать на служение Господу.

Николай всё чаще и чаще стал посещать храм. Дома он подолгу размышлял, вспоминая всю свою жизнь, и часто бывало так, как будто чья-то рука снимала завесу с глаз, и он видел какой-то свой поступок совсем иначе, и, понимая теперь, что был не прав, снова шёл в храм.

Ольга от него ушла, но Николай не переживал – он шёл другим путём, отличным от её пути.

А потом, с благословления того же священника, который уже давно являлся его духовником, ушёл в монастырь. У него было много путей, он мог бы повышать свой чин, но видно у Господа были иные замыслы в отношении его.

Прошли годы, и о нём стала распространяться молва, как о святом старце: сначала по округе, а потом и за её пределами. И стали приходить к нему люди; тоненький ручеёк постепенно превращался в людской поток, который со временем становился всё шире. Каждый шёл со своей бедой: кто за советом (таких старец привечал больше остальных), кто-то хотел покаяться, кто-то искал утешение в своей беде, кто-то исцелиться от недугов… Таких было большинство, с тех пор, как несколько болящих исцелились молитвами старца. Но врачевать старец не любил. Он говорил, что тело больно, когда больна душа, и все болезни посылаются за грехи, чтобы человек пересмотрел свою жизнь, свои поступки. «А, так, - говорил он, - что толку человеку избавляться от болезни, а корень её оставить. А этот корешок – грех, то есть, опять пустит росток, и придёт новая болезнь, может ещё похуже нынешней».

Но каждый человек всё равно хочет быть здоровым, и здоровым физически. И кто знает, много ли исцелившихся задумались и изменили свою жизнь? Не только больные приходили к нему; шли и те, кто был подвержен пагубным привычкам. Правда, мало кто приходил сам, в основном их приводили близкие, чаще всего измученные жёны. У старца было лишь одно название этой болезни – одержимость бесом. Он не принимал медицинского термина – алкоголизм. Ведь это очень уж удобно – считаться больным.

«Нет, - говорил он, - ты не болен, ты – слаб, слаб перед бесом, что в тебе. Ты сам допустил его в себя, дал ему над собою власть. Ты считаешь себя человеком; когда ты выпьешь, то кричишь, чтобы тебя уважали…А кто же тебя станет уважать, если ты сам себя не уважаешь? Да и как ты можешь уважать себя, если ты – образ Божий и Его творение, потакаешь бесу и даёшь ему руководить тобой?»

Его молитвы и отчитки помогали, также исцелялись и те, кого издревле называли одержимыми. Старец особо рьяно боролся с этими недугами, как будто боролся с кем-то другим.

Однажды к нему пришла женщина, она молила исцелить её мужа от пьянства, говорила, что перепробовала всё: и в клинике он лежал, и кодировался, и иконе «неупиваемая чаша» она молилась, и в храм его водила, и причащался он – и всё равно пьёт. И старец помог. Это было где-то с полгода назад. Она потом приезжала, говорила, что муж сильно изменился – набожным стал…

Старец вздрогнул, показалось, что мимо окошка прошёл кто-то в чёрном. Последнее время, ох, опять это последнее время, ему что-то, а вернее, кто-то, мерещиться стал. Он приглядывался, но нет, это действительно мерещилось. Да и сейчас, наверное, тоже. Вероятно, это никто иной, как Арсений. Он снова приложил руку к груди - на этот раз сдавило особенно сильно, так сильно, что трудно было вздохнуть, левая рука онемела, на лбу выступил холодный пот, в глазах потемнело. «Арсений», - слабо позвал Николай, не надеясь, что монашек услышит. Но дверь сразу же распахнулась. Сильные руки подхватили его, уложили на низенький топчан. «Что-то мне нехорошо», - прошептал Николай и удивился, что Арсений молчит. Это было как-то странно, что он не сказал ни слова, не издал ни возгласа. И сейчас – рядом, а продолжает молчать.

В келье полумрак, но в глазах немного прояснилось; он увидел того, кто сидел рядом с ним, но даже если бы не увидел – догадался бы. На этот раз страха не было, как той ночью. Да и тогда был не столько страх, сколько заворожённость, но сейчас никакого любования, конечно же, не было. Было удивление – что ему от него надо? Зачем он пришёл? Он давно не принадлежит ему, как не принадлежит и тому миру, хозяином которого он является.

- Хм, а ты всё такой же, - усмехнулся Сатана, - ничуть не изменился. Разве что не любуешься мной. Зачем? Ты любуешься собой.

- Изыди, - прошептал Николай. Он с трудом поднял руку и перекрестился.

Сатана рассмеялся: - Ну, нет, на этот раз я не стану исчезать и устраивать шоу с запахом серы. На этот раз я навсегда останусь с тобой!

Позднее понимание пришло к Николаю, слишком позднее. Как же он был глуп! Сейчас он осознал всё: свою жизнь, свои ошибки, свои заблуждения, свою гордыню… Да-да, ту самую гордыню, которая была и есть в нём. Тот самый грех: самый основной, самый страшный – в котором он никогда не мог уличить себя. Почему он тогда не поверил? Отец лжи! Как же всё хитро им продумано! Сколько людей приходило к нему, и каждый раз он думал о том, как силён и разнообразен враг, вот только в отношении себя об этом не подумал. Как же он был не прав, думая, что один процент лжи способен исказить правду. А один процент правды во лжи? Сможет ли очистить ложь? Нет и нет! Нельзя вообще смешивать эти два понятия – нужно уметь отделить одно от другого. Как он мог быть таким глупым, чтобы поверить в то, что он – тогда ещё неверующий человек, руководствуясь лишь книгами и фильмами и подражая их героям, своим крестным знамением – победил его! Гордыня – не что иное! А потом? Уверенность в своей значимости, своей избранности…Опять – гордыня! Я хотел служить людям, но куда прекраснее служить Богу…Трижды гордыня! Ладно тогда, но живя уже здесь: молясь, постясь, читая то же Евангелие – и ни разу не задуматься? А ведь всё так просто: служить Богу - это и есть - служить людям, а служить людям – служить Богу. Это же неразрывно!

- А пьяницу того помнишь? – смеялся Сатана. – Жена говорила, что и иконе молилась, и в храм водила, и причащала…и ничего. А ты? Герой! Выше Христа оказался, помолился – и всё, уже не пьёт! Признаю – ты долго молился, только мне это удалось проще – раз, - он щёлкнул пальцами, - и беса нет!

Николай застонал; боли в сердце он почти не ощущал – это болела душа. Но и иллюзий не было, он знал, что до утра не доживёт. В полумраке Николай видел лицо Сатаны, его взгляд, и понимал, что сейчас, когда тот уже не играет с ним, не шьёт ему новую одежду – он видит его настоящий облик, и этот облик страшнее всех образов, придуманных людьми. Нет, внешне он также прекрасен, страшна его суть1 В его сущности много чего ужасного, но ужаснее всего эта жестокость. Жестокость всегда страшна. И всё же – если жестокость рождена обидой, завистью, чувством мести – то тот, кто жесток – сам уязвим. Жестокость, в этих случаях, рождена чувствами, а того, кто способен испытывать хоть какие-то чувства, можно молить о пощаде. Можно оставить себе хотя бы маленькую надежду на прощение, на спасение. Но как воззвать к жалости того, кто жесток по своей сути, кто даже не знает, что он жесток? Ведь для того, чтобы понять, что есть плохо – нужно знать, что есть хорошо. Как не зная, что такое свет – можно назвать себя тьмою? Для себя самого – он свет. Для себя самого – он истина. И, разве мало людей, делающих неправое, но считающих себя правыми? Кто сказал – «Неисповедимы пути твои, Господи?» Вот его пути, того, кто перед ним, воистину неисповедимы! А путь Господа ясен, нужно лишь понять этот путь. Николай теперь понимал его - Любовь, и только Любовь! Вспомнил слова Сатаны: «Вы все мои, а я одинок, а Он один, но не знает одиночества…» И это – правда, сказанная пусть и Отцом лжи. Тот, кто любит себя – всегда одинок, а тот, кто способен любить других – пусть и будет один, но не познает одиночества.

Он умрёт без покаяния, но теперь он знает Бога – Он поймёт, простит. И не правда, что путь к Нему у каждого свой. Вот, к другому, к тому, кто сидит сейчас рядом - путей действительно много: сколько грехов – столько и дорог, а к Богу путь один – Любовь, и путь этот, пусть и узок, но лишь для того, чтобы не мотало тебя из стороны в сторону.

«Господи, - прошептал он, - прости меня, грешного. Из самых последних – я буду…»

Он прямо посмотрел в глаза Люциферу. Показалось, или и впрямь - взгляд у того изменился? Играет или действительно растерян7 И вспомнилось: «Смерть – где твоё жало, ад – где твоя победа»…

- Опять тебя заносит, - как-то устало улыбнулся Сатана. – ты только представь меня в мартене, среди сковородок, вони и воплей. Я – Князь мира Сего – прекрасного мира! В нём и правлю…

Но этих слов Николай уже не слышал. Его дыхание прервалось, сердце остановилось. Он погрузился во мрак. Казалось. лищь на миг, а в следующий миг ощутил себя. Да же не себя, а какое-то новое своё бытиё. Не было больше боли – была лёгкость, и с этой лёгкостью он летел куда-то. Вверх, вниз или прямо – он не мог понять. Но его полёт прекратился перед какой-то дверью, внезапно появившейся ниоткуда. Всё было совеем не так, как он верил, как слышал, как хотел…Была дверь, вроде бы как в пустоте, но её невозможно было обогнуть.

Это – врата смерти. – даже не услышал, а скорее почувствовал он голос. И сжался, узнав его. Опять он! И в этот миг на двери действительно появилась огненная надпись – «смерть». «Нет, - подумал Николай, - не верю. Не надо его слушать, это всё его фокусы. Я уже умер – переступил этот порог».

- Но есть смерть вторая, - не отставал голос, - окончательная! Подумай! Разве не читал ты в твоих же книгах об этом? В Его же учении?

Душа Николая заметалась. Её тянуло в дверь, но страх препятствовал открыть её. А по периметру двери пробивался свет. «Господи, помоги мне!» - позвал Николай, и дверь распахнулась. За ней тоннель – длинный, как будто бесконечный, но нет! Конец был, и там, в конце тоннеля сиял свет, и его отблески доходили до него. Николай потянулся к этому свету, медленно вплыв в распахнутую дверь. Дверь за ним захлопнулась. Он обернулся. Лучше бы он этого не делал! На этой же двери, с обратной стороны, была надпись – «жизнь», и свет также сиял по периметру. Душа Николая застыла в нерешительности, в растерянности. Свет в конце тоннеля манил, звал к себе, но он был такой далёкий, такой неведомый. Кто он? Что он? А свет вокруг двери был такой ясный, такой понятный, знакомый… «И ангел тьмы может принимать облик ангела света», - вспомнилось ему, а из-за двери услышал: «Во мне вы найдёте жизнь вечную»…а на двери - «жизнь»… «Иду к Тебе, Господи!» - В радостном, бездумном порыве душа Николая метнулась к двери, та распахнулась, свет резанул всё его существо, и он закричал…

 

- А ну-ка, мамочка, перестань реветь, - пожилое лицо акушерки склонилось над юным, почти детским личиком , - посмотри-ка какого богатыря родила! – И она поднесла к лицу измученной долгими родами молодой мамы кричащий красный комочек. Та посмотрела на него сквозь слёзы и снова всхлипнула. И неясно было, почему она снова плачет: то ли от радости, что долгое мучение позади, то ли от жалости к этому крохотному и такому беззащитному существу…

 

* Евангелие от Иоанна гл.14,ст.3