Вольдевей

Ворошиловский стрелок

 

Рассказ

 

- Кривопупенко, ты не дрейфь, - командир взвода стрелков Шаронов погладил свои усы, словно в чем-то одобряя их. И из-за этих усов было непонятно, говорил он всерьез или улыбался. Сейчас он говорил таким тоном, будто перед ним была восьмилетняя девочка, которую он готовил к совращению. – Выходим из трибунала после оглашения приговора и идем по коридору, как будто в камеру возвращаемся. А после тринадцатой есть поворот влево, двадцать шагов и тупик, хотя так же влево есть еще одна дверь. Она на улицу. Там нет ни охраны, ни замков, просто снаружи стоит машина. Она увозит трупы. Если плохо сделаешь, увезет два…

На этот раз у Шаронова усы дрогнули, и было ясно, что он почти смеется.

- Один труп будет твой.

 

Трибуналом была комната, которая использовалась как красный уголок. На глухой стене висел плакат, славящий курс партии большевиков. Он был прикреплен почти под потолок, а ниже слегка под углом висели портреты Ленина, Сталина и Карла Маркса. На них вожди и теоретик-могильщик капитализма были красивые и мудрые. И они неотрывно следили нарисованными глазами за передвижениями людей внизу.

У этой стены стоял стол со стульями. А напротив двери, шагов пять от нее, застыл в одиночестве стул, покрытый чехлом из какой-то непонятной ткани и какого-то непонятного цвета. Про этот чехол говорили, что он всегда мокрый. Взрослые мужчины, сидя на нем, писались как пятилетние дети. Чаще они стояли, вцепившись в этот стул, словно он был последней надеждой.

Все менялось постепенно в этой комнате. Стол года два назад привезли новый, а три стула к нему подобрали получше, с высокими резными спинками, «как в каком-то англицком замке», по выражению старшины хозяйственной роты, который почему-то не боялся что на него за такое сравнение донесут, и занавески на окнах не такие, как в 1935 году, а из тонкого льна.

Но лишь одинокий стул не трогали. От него шла тканная дорожка к столу, за котором заседала тройка трибунала.

В последнее время не было ни одного заседания, проходившего больше четверти часа. Может потому, что судьям было все ясно, и перечислять прегрешения изменникам Родины казалось даже роскошью для них, а может, потому, что к трибуналу примыкала небольшая столовая для комсостава, в которой всегда были горячие наваристые щи, свежеиспеченный хлеб и сто граммов очищенной известкой водки. И военный суд спешил отметить еще одно очищение от «гниды» социализма и будущего коммунизма. Трое безликих существа поглядывали на боковую дверь, рядом с окном, которая вела в эту столовую.

А в дверь напротив, впускали подследственных из караулки, в которой сидел дежурный наряд. Вот здесь-то и обучал командир взвода своего нового подчиненного искусству убивать.

- Ты, Кривопупенко, после поворота в тот тупик, снимай с предохранителя наган, подходи близко к арестованному, дуло к затылку и на пятый шаг нажимай курок.

- А нельзя ли отложить для меня, пусть это сделает Задвигайло. Он же с нами в наряде? – хмуро предложил Кривопупенко. Он не был готов именно к такому повороту в своей судьбе. Еще вчера вечером, уходя в свой первый наряд из дома, он говорил жене, что ему доверили новый пост, ну, и, само собой, разумеется, будет паек по лучше.

- Ты же, Паша, был лучший стрелок в дивизии, - с гордостью говорила Марфа в ответ. – Как же тебя не могли не заметить! В прошлом году сам Климент приезжал, чтобы вручить тебе значок. Вот и предложили…

Вот и думал Кривопупенко, что смеется над ним Шаронов, обучая целиться в затылок с десяток сантиметров от нагана. Да сядь на голову человека муха, он Павел Кривопупенко, с пятидесяти метров попадет в нее. Когда он служил в дивизии, приезжал корреспондент какой-то не нашей газеты, и предлагал поставить ему на голову яблоко. Обещал: «Собьешь, напишу о тебе, как об Уленшпигеле!» Он и яблоко тогда привез, и отошел от Павла недалеко, чтобы испытать его. И Кривопупенко с разворота, не целясь, срезал у яблока верхушку с хвостиком. Его чуть не отдали под трибунал, да на следующий день сам Ворошилов потребовал меткого стрелка к себе. Наградил, а штабисту сказал, что надо держать кадры в руках...

«Шон, зер шон !» - стоит до сих пор в ушах корреспондентское восхищение. А здесь этот Шаронов.

 

Дверь трибунала открылась. Сначала показался арестованный, затем с оружием в руках Задвигайло.

В проем двери Кривопупенко увидел, как члены трибунала о чем-то громко говорили и смеялись. Ничего не указывало на то, что этому человеку в брюках, заправленных в сапоги, в брюках с красной полосой, какая бывает у высшего комсостава, в гимнастерке без ремня и погон, объявили о высшей мере наказания. С уточнением – «привести немедленно в исполнение».

Цепкий взгляд арестованного остановился на Кривопупенко.

«Мать твою, - ударило током Павла, - это же комдивизии Радченко! Сам Степан Семенович!»

Но у бывшего командира ничего не отразилось на лице, ни взглядом, ни губами он не дал знать, что лично знает стрелка. Он шагал уверенно, словно на плацу, держа, как обычно, руки за спиной.

Они, трое из команды конвоя и фельдшер Христенко, вышли в коридор и двинулись в сторону камер.

И воцарилась странная тишина. Узники там, за тяжелыми, обитыми железом дверьми, знали об этих последних шагах арестованного. Это был еще один сухой щелчок взведенного курка - уводили надежду на справедливость. И молчали, прощаясь с новой жертвой невиданного до селе государственного порядка. Даже в четвертой камере стало тихо, хотя там уже вторую неделю сидел какой-то полупомешанный и всегда в таких случаях кричал, что напишет письмо Сталину. И всех их здесь перестреляют! Он кричал, что спас Родину в 1934 году, когда была заброшена группа немецких шпионов с целью убить Самого.

Камни тюрьмы глухо передавали незамысловатую передачу Морзе: «Идем, идем, идем!» Но на этот раз диссонансом был шаг самого арестованного. Это был шаг железного командира и его конвой еле поспевал за ним.

И все-таки кто-то не выдержал и крикнул:

- Степан! Прощай друг! Ты настоящий коммунист!

Этот возглас не внес ясности в души затихших арестованных. Он спровоцировал множество вопросов, смял всю картину действительности в скомканную бумагу с неудачным вариантом допроса. Разве это застенки врагов их страны, в которых убивали настоящих коммунистов? Тогда где эта страна?

К той двери двинулись двое из дежурных, Радченко уводили, а за его спиной раздался скрежет отодвигаемого запора и открывшейся двери. Сейчас носками сапогов будут «воспитывать» оратора.

 

Вот и тринадцатая камера. Поворот.

Два, три, четыре шага…

Неожиданно комдив развернулся на ходу и остановился:

- Паша, не промахнись, - сказал он, глядя в глаза однополчанину.

- Я не промахнусь, - тотчас же за Кривопупенко ответил Шаронов, он держал в руках свой наган.

- Я знаю, - ответил, не глядя на Шаронова, Радченко, - что тебя расстреляют здесь же и скоро…

Раздался громкий хлопок. Шаронов упал, сраженный метким выстрелом в висок. Задвигайло поднял, было, свой наган. Но тоже был убит.

 

- Что они там мажут на всю тюрьму…

Это крикнул начальник коридорной охраны.

Он кивнул головой двоим из караула, и пошел в направлении тупика. Как только показались все трое, Кривопупенко уложил и их. Фельдшер сидел у стены, укрыв свою голову руками. А Ворошиловский стрелок стоял у двери, в которую вытолкал своего командира. Затем нырнул во двор сам. Он бросился к кабине крытого грузовика. Там уже сидел комдив, а водитель завел мотор.

Но отъехали они недалеко, даже особенно и не приблизились к воротам.

В них, в том числе и в невинного водителя, стали стрелять со всех сторон - и с вышек, и с коленей, стоявшие в охране.

Голова шофера упала набок, чтобы дать лучше стекать крови из ранки за ухом. Комдив, схватился за баранку, и машина стала петлять по двору, пока не врезалась в стену одного из корпусов тюрьмы.

Перед этим, Кривопупенко, увидев надвигающуюся на них массу из сложенного кирпича, услышал выкрик своего бывшего комдива:

- Вот она, свобода!

 

Шел май 1937 года.