Молчание - наша вечная привычка. Мы общаемся жестами. И не потому, что от рождения не умеем говорить. С речевым аппаратом у нас все в порядке. Просто в нашей работе это "устройство" мы очень редко используем...

Поэтому от меня ушла жена.

Хотя, молчание было всего лишь одной из того множества причин, которое принуждает женщин уходить от нас...

Сибил ушла полгода назад. Уходила и плакала, потому что не хотела уходить. Я тоже не хотел, чтоб она покидала мой дом... Мне страшно было даже подумать, что ее тонкое лицо я, возможно, вижу в последний раз... Тогда, у двери, когда она несла сумки к машине, я говорил с ней. Я сказал "не уходи, останься". В ее глазах дрожала роса, как дрожит она на травяных стеблях утром - я видел это, когда лежал в засаде у одной сербской деревушки... Она твердо ответила "прости, я так больше не могу". Твердо и коротко - удивительно для хрупкой женщины с голубыми глазами и светлыми, странно мерцающими, волосами. Я так думаю: твердости и краткости она научилась у меня... Мы были женаты восемь лет. За это время она многому научилась.

Научилась провожать меня спокойно и безмятежно, так, как провожают клерка в контору или рабочего на завод: коротко чмокнув в щеку на прощание. Так, словно вечером, после шести, я вернусь домой, усталый и голодный...

Научилась встречать меня так же спокойно, словно не недели прошли с момента моего отъезда, а всего один день. А ведь она знала, куда я уезжаю. Она все знала...

Например, то, что руки мои, как и руки приходивших в мой дом друзей, бывают в крови, что они умеют сворачивать шею и ловко ножом перерезать сонную артерию. Что глаза мои бывают глазами хищника, выслеживающего добычу. Но никогда, Бог мне свидетель, я не смотрел на нее этими глазами. И прикасался я к ней, весь дрожа от осознания того, что мои руки, руки, которые убивают легко и быстро, могут так просто обнимать эту женщину, похожую на ангела, чистую, светлую...

Мне казалось, что все хорошо, что жизнь наша сложилась, что она - лучшая на свете, потому что понимает и принимает меня таким, каков я есть, каков я получился. Поэтому я часто молчал дома...

Молчание ведь еще означает, что все в порядке...

Я ошибался...

Никогда мне не было так больно, как в тот момент, когда она села в машину, хлопнула дверью и рванула со скоростью 90 миль в час от моего дома. Даже та боль, когда Брик вырезал мне пулю из бедра, которую я получил в Чили, та боль - полная ерунда...

Я вспомнил: шрам, который остался на бедре, всегда пугал Сибил. Она боялась касаться его. Оно и понятно: это был след "той" моей жизни. Где война, кровь и боль. Сибил не захотела больше делить меня с ними. Она отдала меня им всего, целиком...

- Не кисни, Эд, -- сказал мне Брик, когда мы сидели в баре "У Милли", -- рано или поздно, мы все это переживаем. И ты переживешь...

Я знал, что переживу. Как это пережили и Брик, и Стэн, и другие...

Потом мы молча пили пиво. Это было приятно, это успокаивало.

Парни проводили меня до дома, хотя я и не был пьян. Все так же молча, хлопнули по плечу, кивнули на прощание...

Всю оставшуюся ночь я сидел в кресле у окна и смотрел на луну. Я не спал - в собственном доме мне почему-то стало страшно спать. Может потому, что теперь, без Сибил, он был пуст, он гудел этой пустотой...

Через неделю нас забросили в Конго. Новое задание - новая работа.

Мой мозг был холоден, и я делал все не хуже, чем прежде. Мои ноги были бесшумны, мои глаза ничто не туманило, мои руки не знали промаха. Парням не о чем было беспокоится. Они поняли, и я понял - я пережил...

Молчание - наша привычка, война - наша работа. Одиночество - наша награда. Рано или поздно она вручается, и ты уже никогда не снимешь эту невидимую медаль со своей груди...