Леонид НЕТРЕБО

 

ГОРЬКИЙ ВИНОГРАД

 

I. “Н.П.”

Юсуф недавно пришел с поля и теперь не спеша работал во дворе. Стоя на коленках, лепил из пахсы – глины, круто замешанной с рубленной соломой и коровьим навозом, продолговатые саманные лепешки, складывал их ровными рядами у виноградника.

Весь день было жарко, зато вечер выдался прохладным. От реки пахло рыбой и молодым камышом. Позже потянуло пряным духом горячих лепешек и жареного мяса, это жена хлопотала у тандыра.

Первое время Юсуф не обращал внимания на появившиеся щелчки – так иногда трещит, сгорая в тандыре, прошлогодняя гузупая – ветки сухого хлопчатника, жар от которых делают лепешки и самбусу особенно душистыми и вкусными. Когда щелчки стали необычно громкими, он поднял голову, привстал и увидел за дувалом, со стороны бахчевого поля, серое облако пыли и под ним маленькие фигурки наездников. Несколько соседей-дехкан, закинув на плечи кетмени, бежали по направлению к кишлаку.

 

Сарбазы въехали в кишлак до захода солнца. Это были полсотни пыльных, высоких и худых воинов, бывших отборных солдат эмира, а сейчас остатков одного из отрядов курбаши Ибрагим-бека, разбитого при попытке прорыва на Термез, к границе эмирата с Афганистаном.

Угрюмые бухарцы с трудом держались на истертых спинах измученных, с иссеченными до крови крупами, лошадей. На полуразвалившейся четырехколесной рессорной арбе, сделанной под манер тачанки, яростно скрипевшей среди тревожного копытного топота и хрипа, громыхало несколько ящиков с гранатами и патронами, здесь же находился, завалившийся на бок, легкий английский пулемет с поломанным упором.

Четверо суток назад, спасаясь от красных эскадронов, они ночью обошли занятый комиссарами Самарканд и взяли направление на Худжант, к Туркестанскому хребту, в еще свободные таджикские горы. Остаться незамеченными не удалось, и последние десятки верст, держась на расстоянии чуть больше винтовочного выстрела, их весело и не спеша преследовал отряд буденновцев, которые с недавнего времени были хозяевами на предгорной равнине.

 

Командир буденновской сотни, бывший терский подъесаул Егор Свелодуб жалел своих хлопцев. Поэтому до сих пор не нагнал и не искрошил басмачей в капусту, плюя на возможность существенных потерь.

Уставшие от многодневного перехода и плотного преследования последних часов, рубиться басмачи уже вряд ли могли. Но как только отряд подходил к банде близко, оттуда начинал стучать пулемет, экономно, короткими очередями, прицельно. Пару раз показали, что имеют гранаты. Ближний бой добра не сулил. Свелодуб утвердился, причем скоро, в своем начальном предположении, что имеет дело с профессионалами. Понимают, бритые черти, что если и есть их спасение, то не в горячих задницах, а в холодных головах. Не разбегаются по предгорной равнине, не скачут куда зря, едут чуть не шагом, хорошей группой, соблюдая нужную для каждого момента структуру, контролируют фланги. И хоть видно, что не из этих мест, землю, свою, знают. Избегают ровных открытых участков, часто неожиданно, не увеличивая существенно скорости, меняют направление, ловко проходят между оврагами, используют другие любые, даже, кажется, незначительные задорины рельефа, чтобы сделать невозможными обходные маневры преследователей.

Утром, получив приказ догнать и уничтожить банду, Свелодуб первым делом велел снарядить обоз с легкой гарнизонной пушкой, пулеметами и сменными лошадьми. Взводные посмеивались меж собой, а в глаза говорили, батя, зачем тяжесть зря волочить, мы их шашками к обеду укончим. Как же, научите батьку с мамкой миловаться... Горячности как у коней, ума – так же. Вот, едут – джигитуют, улюлюкают вслед басмачам, гикают, посвистывают. Эх, егеря-охотнички!... Сколько уже командир ваш таких как вы, храбрых да веселых, закопал в туркестанский песок, пропади он...

 

Солнце зашло за горы, начинало темнеть, но кишлак на берегу Сыр-дарьи еще хорошо просматривался даже без бинокля. К красноармейцам он был расположен крепкой и неудобной для штурма стороной – сплошным глиняным дувалом с маленькими калитками из каждого двора, с прилегающим открытым пространством – большим бахчевым полем, ограниченным чередой пирамидальных тополей. С флангов кишлак оберегался густыми тугаями из арчи и тальника, к реке переходящими в топкий камыш. Куда смотрели топографы, обозначившие все побережье ровным и голым?.. Свелодуб прочел на рисованной от руки карте: "Н.п. "Беговат", 60 дворов". Последний населенный пункт перед горами. За рекой начинаются предгорья, где убежать – плевое дело, а догонять, следовательно, – пустая трата сил. Свелодуб посмотрел в ту сторону, откуда уже должен был появиться всю дорогу отстававший версты на три обоз. Таща обоз и пушку в нем, он, однако, надеялся, что удастся реализовать наилучший вариант: покончить с басмачами быстро – у реки, когда те начнут переправляться. Предполагалось, что как только басмачи начнут входить в воду, добрым наметом сократить расстояние, на ходу разойтись, для психического подавления противника, в лаву, – здесь уже пулемет не страшен, – затем разделиться на три крупные части, налететь по центру и с флангов, шашки наголо, "сухопутных" порубать, отплывающих "перецеловать" из винтовок. Но едва стало ясно, что банда движется не прямо к реке, а на кишлак, Свелодуб понял, что лучший план его не удался.

Свелодуб знал, что басмачи, войдя в кишлак перед самой ночью, уже, почитай, спаслись. До рассвета уйдут, факт. Штурмовать в навал – без толку положить сотню, просто отпустить банду без боя – не сносить ему, Свелодубу, головы. Инспекция из Ташкента с уполномоченным командарма, согласно плану штаба, будет здесь уже завтра утром. Последние месяцы особенно жестко контролировались операции по недопущению перехода банд в горы, к приграничным районам Советской республики. Свелодуб приказал устанавливать орудие на старом оползшем кургане, в центре кишлачного кладбища. Для очистки совести, велел выехать вперед, так, чтобы басмачи могли хорошо видеть, красноармейцу с поднятым на винтовочном штыке парламентерским флагом. В ответ хрустнуло несколько выстрелов. Понятно. Всех готовы к Аллаху с собой забрать, лишь бы не сдаваться. Ну да наше дело предложить.

Свелодуб видел, как во дворах и кое-где между домами-кибитками суетятся мирные жители. Ясно разглядел женщину с заломленными за голову руками, окруженную кучей ребятишек. Заскрипел зубами, опустил бинокль, обернулся. Увидел, как взводные со старшим артиллеристом рисуют на песке и прикидывают на местности схему "распашки" н.п., сорвал бинокль с шеи, забросил в притороченную к седлу сумку.

 

Кишлак горел. Ночь была безветренной, поэтому каждый дом горел отдельно. Дым, вместе с криком людей, мычаньем скотины, треском горящего дерева и камыша, столбами поднимался в гигантскую черную косу, которая, длинно изогнувшись, медленно струилась в сторону Памира.

Как только взрывы ушли, переместились на другую окраину кишлака, Юсуф похоронил жену с грудным ребенком. Старший сын-подросток кетменем удлинил яму от снаряда в центре двора, еще дымящую. Быстро помолившись, они опустили туда завернутые в одеяло тела. Земли вокруг воронки почти не было, и они заложили могилу сырыми саманными валками, забросали влажной пахсой.

Обстрел начался на закате. А после того, как окончательно стемнело, сарбазы небольшими группами, вместе с подкормленными и слегка отдохнувшими лошадьми, стали покидать кишлак. Буденновцы, предполагая нормальное форсирование реки отступающим противником, периодически, от пяти один, давали выстрел из пушки не по “н.п.”, а по другому берегу Сыр-дарьи, почти напротив кишлака, с поправкой на течение. Пулеметы непрерывно прострачивали едва видимую воду от берега до берега. Но сарбазы входили в реку лишь на две сажени от края земли, до начала глубокого места в русле, чтобы лошади, полностью погруженные в воду, могли вести себя спокойно, затем замирали, просто держась на плаву, течение медленно проносило людей и животных, скрытых теменью, дымом и пылью, за тугаями вдоль берега, мимо всего кишлака, за его западные пределы. Только проплыв так еще версту, они начинали двигаться к другому берегу и выходили на сушу в большой дали от разрывавшихся снарядов и пуль.

 

Потерявший при орудийном обстреле и на переправе около десятка своих воинов, отряд бухарцев, вместе с новыми попутчиками, весь остаток ночи продвигался предгорными тропами на юго-запад и к рассвету достиг подножья гор. Здесь, впервые за много суток, они спокойно совершили первую дневную молитву, послерассветный намаз-бадмат. Дальше их путь лежал через перевал в труднодоступное Шахристанское ущелье.

Вместе с отрядом, босой, с разбитыми в кровь ногами, неся на руках маленькую девочку, шел Юсуф. Он, спасая сына и дочь, как и несколько других жителей кишлака, в основном неженатых юношей, которых буденновцы могли принять за басмачей, переправился с сарбазами на другой берег, в надежде достигнуть горного селения Ура-тюбе, где жили таджикские родственники его покойной жены. Сын исчез на переправе, что с ним стало, Юсуф не знал. Дочка простыла от холодной воды и мокрой одежды, беспрестанно кашляла, отрывая горячую стриженную головку от отцовской груди.

…Юсуф остановился, обернулся, нашел глазами уже еле видневшийся за холмами серый дым, погрозил туда свободной рукой, хотел сказать громко, но захлебнулся, прерывисто захрипел, погладил дочку, жарко прошептал: « Мы вернемся, кызым, вернемся, дочка, вернемся!...» – Захватил сморщившееся лицо огромной грязной рукой, сдавил пальцами глаза и беззвучно заплакал. Проезжавший мимо сарбаз взял у него девочку и усадил в свое седло. Юсуф, спотыкаясь об острые камни, пошел рядом.

 

I I. САМАННАЯ ОКРАИНА

– Ну, заходи, брат, прощайся, – Эркин толкнул калитку, пропуская меня во двор.

Дом был пуст. Мои родители окончательно съехали уже месяц назад, но Эркин, новый хозяин, один из женатых сыновей многодетной узбекской семьи, проживающей в таком же доме напротив, сюда еще не перебрался.

– Тебя ждал. Завтра начну потихоньку. Мне недалеко, – он виновато улыбнулся, – пешком перееду. Тебя ждал, братан…

 

Наши с Эркином отцы строили дома одновременно, это было в самом начале шестидесятых.

Участки под строительство им, начинающим работникам цементного завода, выделили на самой окраине, у реки, на месте когда-то стоявшего здесь небольшого кишлака, который, говорят, и дал название этому городу.

Две наши молодые семьи, узбекская и русская, проживали во времянках, расположенных в серединах будущих дворов, среди поросших маками и колючкой, заглаженных временем, бесформенных глиняных выступов и углублений.

Делать саманный кирпич наши отцы наняли шабашников, двух мужчин, таких же молодых, как наши родители. Звали их Дуб и Басмач. Это были клички, которыми они величали друг друга. Не помню откуда, но мы знали, что первая была производным от фамилии, а вторая образовалась благодаря родовому происхождению ее носителя. Матери шептали нам, что люди эти недавно вышли из тюрьмы, и маленьким детям не следует вертеться около них без надобности. Разумеется, это только подогревало наш интерес к веселой , добродушной паре.

Они появлялись каждое утро, обнажались до пояса, перешучиваясь, подначивая друг друга, месили глину босыми ногами. Затем приступали к формовке – процессу, который нам, тучке разномастных детских головок, – интернациональной любопытной ватаге, был особенно интересен.

Басмач зачерпывал матрицей, которая представляла собой прямоугольное дощатое корытце с перегородками, небольшое количества песка, протряхивал его во внутренних полостях, так, чтобы песчинки равномерно приклеивались к влажным стенкам. Становился на коленки, голыми руками закладывал в углубления густую глину, вскакивал, хватал груженое корытце за ручки, поднимал до живота и, сгибаясь под тяжестью, смешно по тараканьи забрасывая вперед ноги, быстро бежал к ровному сухому месту. Там опускал корытце на ребро и затем резко переворачивал дном вверх. После того, как деревянная конструкция, мелко подергиваясь, с песочным шуршанием уходила ровно вверх, на земле оставались четыре красивых сырых саманных кирпича, по величине в два раза больше обычных, жженых, которыми наши отцы уже выкладывали печки и дымоходы.

Дуб был белобрысым веснушчатым парнем, с жилистым, крученым, как виноградная лоза, телом, покрытым татуировками. На груди выделялся рубленый портрет Ленина, в полспины призывно подмигивала красивая обнаженная женщина. Кроме того – звезды, купола, змеи, кинжалы и многочисленные надписи, которые мы, дети, читать еще не умели. Когда мы утомляли его своим бессовестным разглядыванием, он, улыбаясь, кивал на своего друга:

– У Басмача тоже картинки есть. Только у него одни орнаменты – ему морды нельзя рисовать, Коран запрещает. – Он заговорщически понижал голос: – Стеснительный, поэтому все наколки под шароварами. – И кричал: – Басмач, сними штаны, покажи детям орнамент!

Басмач был тощим и угловатым, с бритой головой и огромными, как вилы руками, плохо говорил по-русски, и в часы послеобеденного отдыха, под сенью тополей, у арыка, играл на рубобе, струнном музыкальном инструменте, похожем на тыкву с воткнутой в нее длинной палкой.

Иногда Дуб отбирал у Басмача инструмент, приговаривая: «Одна палка, два струна, я хозяин вся страна», перестраивал «под гитару», ритмично стучал по струнам, и они оба, к восторгу детей, пели какую-то длинную, бесконечную шутливую песню, в которой каждый куплет заканчивался утвердительным вопросом: «На кой шайтан узбек война?!»

Иногда Басмач делал из глины свистульки – птичек, собак, кошек, – обжигал фигурки в хозяйской печке и раздавал их детворе. Однажды, меся глину, он наколол до крови ногу. Виной незначительного ранения оказался кусочек старой желтой кости.

Дуб не упустил случая поиздеваться:

– Басмач, я только из уборной, поссы сам себе на башмак, ты сможешь! – он обернулся к нам: – Сейчас будет демонстрация орнамента!

Басмач промыл кость в арыке, внимательно ее осмотрел и задумчиво объяснил малолетним зрителям:

– Человечий…

– Ага! – тут же отозвался Дуб. – Ишачий!… Сделай пацанам свистульку.

– Из человечий нельзя, – серьезно возразил Басмач и поцокал языком.

 

Обедали наемные работники в наших семьях, родниковую воду от сырдарьинских береговых ключей с большим удовольствием носили им дети, а папиросами снабжала пожилая русская женщина: маленькая, стройная, с хриплым уверенным голосом. У нее были седые, сверкающие как серебро кудрявые волосы и ярко накрашенные губы. Она разговаривала на каком-то особенном русском языке, в котором было много непонятных для нас выражений, но все слова удивительным образом сливались во что-то непрерывное, плавное и красивое. Однако порой с ее губ, вместе с крошками табака, слетало рваное и пугающее: «сука позорная», «параша»...

Было понятно, что она бескорыстно опекала этих двух парней, проведывая почти каждый день. Но почему-то называла их, правда, ласково, врагами. «Привет, враги, работа не волк, перекур!» Дуб и Басмач всегда покорно и радостно, просветляясь лицами как дети, оставляли работу, шли под тополя, и все втроем долго курили и разговаривали, казалось, никого в эти минуты не замечая. Перед уходом женщина обзывала ребятню, вертящуюся около глиняной кучи, вредителями и приказывала до завтра не обижать ее подопечных. Мы смеялись. Взрослые говорили, что у нее не все дома.

 

Вскоре дома наши, как и многие другие рядом, были окончательно построены. Потом стали возводится дувалы и деревянные ворота с резными звездами и полумесяцами. Дворы укрылись виноградниками. Вдоль улиц ровными рядами выстроились фруктовые деревья. Сформировалась окраинная махалля индустриального города.

В этот период на улицах стал часто появляться, как будто что-то безуспешно разыскивая, никому из наших соседей не известный, большой, страшный старик. Женщины пугали им своих детей: «Не будешь слушаться, завтра страшному бабаю отдам!» Один глаз его, казалось, не мигая, смотрел из-под лохматой черной брови, а там, где должен был быть второй, как раз заканчивался толстый коричневый шрам, пролегавший через всю щеку. Он ходил, заложив руки назад, не сгибаясь, в коротком полосатом халате, черной тюбетейке, тонко повязанной темно-зеленой чалмой, с небольшим ножиком в кожаных ножнах, заткнутым за голенище, ни с кем не здоровался и не отвечал на приветствия, что было совершенно нетипично для «нормального» узбека. Он никак не походил на других, местных стариков – благообразных аксакалов с окладистыми, белыми шелковистыми бородами, с посохами из красной вишни, зимой и летом одетых в длинные ватные халаты.

Как его дразнить, нас научили дети постарше. Мы забегали к нему вперед по ходу шествия и, остановившись в шагах десяти, на безопасном расстоянии, кричали: «Бабай! – Буденный! Буденный!..» – и тыкали ручонками в сторону гор. Мы не понимали смысла этих слов и жестов, но нам было жутко интересно, что они выводили страшного старика из свирепого равновесия. Обычно он делал два быстрых шага в сторону детей или резко наклонялся, показывая, что берет камень, мы разбегались, дрожа от страха и восторга.

 

Подростками мы совершали походы в ближние предгорья на земляные холмы, которые все население по неизвестной причине называло Буденновскими горами. По одной из версий, здесь находился оружейный склад Красной Армии, впоследствии взорванный басмачами. (По другому варианту, все было как раз-таки наоборот.) Копали землю, находили катышки артиллерийского пороха, делали пиропакеты и пугали взрывами учителей в смешанной, русско-узбекской, школе. Иногда везло, и мы находили проржавевшие «маузеры» и «наганы», винтовки без прикладов и сросшиеся с ножнами сабли. Днем мы играли со своими находками, а ночью, как узналось много позже, родители выкидывали наши арсеналы в глубокое место Сыр-дарьи или просто закапывали в огородах. Поэтому, когда мы стали взрослыми, ничего из трофейного оружия у нас на руках уже не было. Наверное, к счастью.

 

– Тебя ждал, братан, – повторил Эркин. – Хочу, чтобы ты в последний раз – с хорошим сердцем отсюда вышел. Чтобы мой новый дом был... не на беде. – Он волновался, тщательно подбирал слова, прислушивался к ним, как будто боясь сказать что-нибудь непоправимое. – У нас говорят, на чужой беде... как по-русски?.. виноград посадишь – ягоды горькие будут.

Чтобы разрядить момент, я стал рассказывать Эркину, какая у меня сейчас на Ставрополье квартира, какой чернозем на даче. Взял у него щепоть насвая и, как в хулиганском детстве, лихо закинул зеленый порошок под язык и борясь с двойной горечью, выдавливающей слезы, бодро прошепелявил: "Приезжай, Эркин!"

Он притворно испугался, улыбаясь, замахал руками:

– Вай, нет! Северный Кавказ, война! А на кой шайтан узбек война?! – Помнишь?..

Мы оба засмеялись, хлопая друг друга по плечам.

– Завидую тебе, – он продолжал шутить. – Много родины у русского человека. Хоть Владивосток, хоть Краснодар, – все равно Россия. А у узбека одна земля, маленькая. Другой родины нет... Здесь остаемся.

 

Перед тем как уйти навсегда, я подошел к старому дувалу из-под которого тянулась тонкая виноградная лоза с огромными изумрудными листьями, выщипнул из глубокой трещины кусочек твердой глины, уголок кирпича-сырца, сорвал резной лист, завернул в него саманный амулет и вложил все это в узкий кармашек дорожной сумки.

 

Через тридцать с небольшим лет после рождения городской саманной окраины ветер перемен быстро выхолостил отсюда все русское, что долгие годы укоренялось, казалось, навсегда на благодатной прибрежной земле.

Мои родители уехали последними.

Стариками, на этническую родину, но – на чужбину.

Никто из людей их не гнал.

Их гнало время, которое пришло, чтобы согласно своим неумолимым законам, заставить нас, со-временников, собирать кем-то давно разбросанные камни.