Ее душа спала летаргическим сном. Маленькая, сжатая в комочек душа, непримечательная, невыразительная, заключенная в большое неловкое тело с таким неподходящим для него воздушным именем – Вероника. Каждый день, просыпаясь в своей неуютной квартирке, она, словно хронически забывающая текст актриса, выходила на сцену собственной жизни в каком-то оцепенении, всегда удивленно-растерянная, всегда безразличная. Вероника жила, не задавая вопросов и не ожидая ответов, будто выполняла никому не нужную работу. Желания неясны, мысли слишком медленны, бледные чувства-ощущения стянуты ленивым равнодушием. Бывает, открытый взгляд чьих-то глубоких глаз коснется кожи, заставит вздрогнуть короткие ресницы. Но мгновение воспоминания, напоминания о чем-то, казалось, важном, стремительно пронесется вдаль, горячий шепот откуда-то издалека перебьет, усыпит, вернет прежнее: «Нет… Нет…» Граница между нелюбимым, но неотвязным «Я» и миром, насквозь пропахшим чужими «не Я» оставалась нерушимой и безусловной. И жизнь текла как будто мимо, не тревожа, не прерывая, не пробуждая, а однообразные кадры незатейливого существования склеивались в серые комки дней.

Грязные волосы скрыты под серой вязаной шапкой, и совсем неважно, что давно наступило лето, какое ей, Веронике, до этого дело! Джинсы самого большого размера, бесформенная рубашка навыпуск, на завтрак-обед – большая пачка чипсов, запиваемая газировкой – ну и пусть неловкое грузное тело, пусть некрасивая, пусть… Наплевать на все и на всех. Пыльным улицам и дворовым кошкам, родственникам с их вялой обеспокоенностью и растерянным прохожим, убивающим своей идиотской жалостью – всем вам мое оттянутое и наотмашь брошенное «Отстаньте!», закрыть глаза и утонуть в мягком внутреннем свете, раствориться, заснуть…

Она выходила на улицу, будто в другую комнату – не меняя одежды, не причесываясь, не взглянув на свое отражение в пыльном зеркале. Один перекресток, другой… Бестолково мигали кружки светофоров, суетливые люди, словно выхваченные из разных надуманных фильмов, задевали пакетами, издавая бессмысленные звуки. Добавить шум проезжающих автомобилей, срифмовать движения головы, рук и ног подходящим ритмом – так о чем же мне спеть тебе, мир? О том, что ты так же противен мне, как и я тебе?!

Сегодняшнее грустное настроение вызвал сон, в котором Вероника пыталась рассказать кому-то о том, что произошло с ней несколько недель назад. Пыталась – но никак не могла подобрать слов. Вышло только так: «Однажды я услышала тот голос…» Можно ли к этому что-то добавить, ведь ничего особенного не случилось. И что такое это «однажды» – банальное стечение обстоятельств, или начало сказки, похожей на ту, которую обещала, да так и не рассказала мама. Вероника подошла к окну…

 

Тогда мелькание телевизионных каналов от одного говорящего лица к другому, как обычно, сводило вечер к одному скучному знаменателю, приравнивающему действие, подразумеваемое под осмысленной жизнью, к фиолетовому кривому нулю. Но случайно встреченный тот голос, непонятный своей неожиданной естественностью и чужим языком, несущий музыкальную нежность истории о чем-то, вероятно, очень личном, сразу же завладел вниманием Вероники. Светлый, обаятельный облик молодой женщины, ее обезоруживающее стремление донести, не расплескав, свою боль, чтобы услышали и поняли, чтобы поверили и полюбили, – нет, не ее саму, а того, кто рядом, – все это, слившись в одно сильное впечатление, будто бы врезалось на полном ходу в спящую маленькую душу, и дернулась она в своем беспросветном сне, и протянула руки…

Можно ли верить в то, что говорят тебе, не понимая при этом ни слова? Верить в искренность слез в больших зеленых глазах, и соглашаться, и проникаться смыслом, исходящим от согласованных гармонией звуков, и наслаждаться красотой естественности и одаренности. Наверное, именно этот одушевленный смысл, минуя разум, что дает оценку каждому слову, попадает прямо в открытую настежь душу, и остается в ней навсегда искрой непререкаемой мудрости. Тогда сомнения невозможны. Тогда веришь потому, что знаешь, и знание это – только твое, тобой открытое, и изменить его уже ничто не сможет…

Женщина пела, Вероника заворожено слушала, летящие секунды все расширялись, и вскоре время, казалось, вовсе остановилось, и теперь разворачивалось куда-то внутрь самого себя, разжимая подтекст пауз, вовлекая зачарованного зрителя в своеобразную игру воображения. Звук голоса, так легко вошедший под сердце, раскрылся целым спектром человеческих страстей, и отрывки событий из жизни разных людей, проносящиеся перед глазами, словно цветные иллюстрации в книге, убеждали в некоторой сложной закономерности и логичности даже самых трагических историй. Вероника видела – будто бы сверху – как каждая из разноцветных судеб связана с десятками других, и импульсы боли расходились, словно круги на воде, затягивая все новые жизни, такие разные, и все же, безусловно, похожие. Страдание, рожденное неуправляемым страхом, сомнениями, ревностью и неутолимой жаждой неразделенной любви – вся слившаяся вечная боль, окутывающая беспросветным слезным туманом, стекалась куда-то в уголки глаз необыкновенного лица на экране и блестела, и возвращалась торжественными оттенками необыкновенного голоса. «В мире страстей не бывает победивших, – подумала Вероника, – но есть избранные».

«Моя история имеет много общего с сотнями других, – казалось, слышала она, вглядываясь в выразительное лицо, будто замершее на экране, – она может быть началом и в то же время концом иных, не менее драматичных сюжетов. Но она случилась именно со мной, и мне так нужно рассказать ее вам. Вот, послушайте, послушайте…» И Вероника слушала, все глубже погружаясь в миражи, ощущая, как чужое страдание разрастается в ней неожиданной чувственностью и уже своей, прорезающей душу насквозь возможностью счастья.

Возможность счастья… Ее приносит из распахнутого окна аромат незнакомого города, она прячется в кармане куртки рядом с аккуратно сложенным билетиком, она мгновенна, как выстрел, для тех, кто назовет ее имя. «Иди за мной», – приглашает возможность счастья, словно Дантовский Вергилий. «Vade mecum», – но почему ты опять зовешь меня в ад?!

Тогда Веронике захотелось выйти на улицу, ей показалось, что жизнь, убегающая в необозримое временное и пространственное будущее, заполненная человеческими историями, взглянула на нее через раскрытое окно глазами прохожих, позвала голосами незнакомых людей. Дотронулась мгновенным воспоминанием о ярком солнечном счастье, оставленном, позабытом в южном зеленом городке из далекого детства. И это нежное детское счастье, вдруг поднятое со дна памяти соленой прохладной волной, прокатилось по оголенной встревоженной душе, выжимая горячие слезы…

Но музыка стихла, и с последними аккордами, как с боем сказочных часов, прелестная женщина, ее необыкновенный голос, чудо пригрезившихся картинок – все исчезло. На экране побежала реклама, раздражая торопливыми нервными восклицаниями, Вероника, не понимая, что произошло, облизав соленые губы, уставилась на свое отражение в зеркале. «Куда же мне идти? Как? Где ты?» – шептала она, не в силах унять слезы и долго, словно впервые, смотрела на себя: нескладная, некрасивая, одинокая…

Вот как это было. Ничего особенного не произошло. Всего лишь легкое отравление, смытое обильными слезами. Хотя для души, спящей летаргическим сном, отравление возможностью счастья всегда опасно. Вероника медленно подняла глаза из-под надвинутой на лоб вязаной шапки, растянула рот презрительной улыбкой…

«Я никогда не приду в твой дом и не спрошу, почему все случилось именно так. Я не спрошу, а ты не ответишь. Я так далека от тебя, что могу исчезнуть вместе со своим пыльным окном и грязным маленьким городом – и ты не заметишь этого, и даже те несколько строчек в новостях никогда не попадутся на глаза ни тебе, ни твоим знакомым. Я родилась не той и не там, чтобы иметь возможность, чтобы иметь право. Твое страдание разбудило меня, а кого разбудит мое, скажи, кого?..»

Вот как это было. Она пожала плечами, прогоняя воспоминание, мурашками пробежавшее по спине. Подошла к полке с музыкальными дисками и достала один, сунула в щель проигрывателя. Тишину прорвал ураганный ветер. Груда ошеломляющих, разрушающих, растлевающих звуков ворвалась и обрушилась. Музыка, от которой умирают цветы и безудержно рыдают дети, от которой хочется бить стекла и резать вены – вот то, что нужно было сейчас Веронике. Безжалостная, грубая сила, выпрыгнувшая в мир, встряхнула, запретила слезы, всего минуту назад еще возможные. Вероника решительно отодвинула книги на полке и вытащила другой диск, тот, от которого дрожали руки, и, взяв нож, медленно и старательно выцарапала на гладкой поверхности диска похабное слово. Так, чтобы больше никогда уже не услышать ту женщину, тот голос. Черт бы побрал эти сны…

Душа, спящая летаргическим сном, похожа на замершую бабочку. Тронешь ее – и отчаянно заработают крылышки, дерганым, лихорадочным импульсом маленькое тельце рванется ввысь и дальше, забыв обо всем. Что ждет ее там, ошеломленную, разбуженную, отравленную мыслью о возможности счастья. «Vade mecum», туда еще успеем. А может, и не стоило ее трогать? Ты подумай, подумай…»