Фиклюн заворочался на тюфяке и пробормотал что-то оскорбительное в адрес клопов. Я тихо засмеялся. Фиклюн не мог заснуть, не поругав клопов. Черт! Мне под рубашку тоже забрался один. Но то, что я выругался так же, как Фиклюн, вовсе не означает, что я засну так, как он. Нет, эта толстокожая туша засыпает сразу, как только она переходит в горизонтальное положение, и её перестают мучить насекомые. А я – совсем другой. Клопы не мешают мне думать. О чём? О том же Фиклюне, да и о других. Нет, нет, я думаю, конечно, не о нём. Страшно подумать, о чём я думаю. Проводя пальцем по бесконечной небритой щеке, я могу о многом подумать. А, тихо утираясь тряпкой, можно вообще передумать обо всём на свете. А Фиклюн не может. Он не может ничего. Ничего из того, что могу я. Но зато я не могу ничего из того, что может он. Хотя мы оба можем ругать клопов. Это уже что-то. Но сегодня ночью мне особенно не спится. Небо, волшебное, завораживающее, кроваво-красное небо притягивало меня и не давало заснуть.

Я встал и вышел в поле. Тишина. Небо. Злаки. Я. Поле, такое же бесконечное и небритое, как и моя щека, тянется далеко-далеко. А когда пытаешься заглянуть подальше, начинают слезиться глаза. Зуд во всём теле, особенно в спине. Нет, клопы тут не при чём. Просто хочется лечь на сырую землю, примяв стройные уснувшие колосья, и долго-долго, часы, дни, а может быть, до самой смерти смотреть на небо. Вокруг не души, лишь Фиклюн посапывает в сарае. Я не могу слышать его храп. Сейчас, на фоне этой божественной красоты и простора, от которого захватывает дух, храп, такой привычный храп друга, кажется оглушительным и неуместным. И я иду от этого храпа, бежать нету сил. А если бы и были, я бы не посмел нарушить эту тишину, качнуть неосторожно колосья и оторвать взгляд от неба. Я забыл обо всём. Обо всём, кроме того, что вижу сейчас. А вижу я только поле и небо. А слышу… Я не слышу ничего, я как будто оглох. Даже мои старые сапоги сейчас не скрипят, я не слышу даже своего дыхания. Я иду и иду, я не помню Фиклюна и сарай, где он спит, я не помню города и деревни, я не помню отца и мать, я не помню сына. Но я твёрдо знаю: поле никогда не кончится, я знаю это также твёрдо, как и то, что меня зовут… Но я не помню даже своего имени, я не помню ничего. А поле тянется и тянется, одни злаки сменяются другими, закат меркнет, всё заволакивает тьма. Светит луна. И мне вдруг стали понятны все волчьи повадки, я тоже стал волком, мне нестерпимо захотелось сесть на землю и завыть, завыть так, чтобы меня слышало все поле, луна, небо, но никто другой. Луна не отозвалась на мой зов. Она висела в небе, холодная и неприступная, как и само небо, и поле приобрело мрачные оттенки. Поле кончилось. Осталась лишь жёлтая неровная трава. На небе высыпали звёзды. Теперь я лёг. Я смотрел на звёзды, силясь понять, как устроен мир, я считал звёзды, я пересчитывал их снова и снова, я не мог оторвать взгляд от них, мне казалось, что поля, травы, неба и луны нет, нет даже меня. Всё растворилось в этом необъяснимо захватывающем и устрашающем зрелище. А потом небо стало светлеть, я всё вспомнил и оглянулся, ища сарай. Прямо за мной стоял Фиклюн. «И ты?» - спросил я его взглядом. «И я» - молча ответил мне он.