Сегодня был явно не мой день! Я вымучивал доклад, в прямом смысле этого слова, думая чуть ли не над каждым предложением. В конце концов, решив ненадолго переключиться и выпить чашечку кофе, закрыл ноутбук и прислушался. В квартире было непривычно тихо. Странно. Обычно в вечернее время у дочери начинается чрезмерная активность.

«Неужели непоседа, наконец-то, услышала просьбу и решила не отвлекать меня от работы? Или, как она говорила, – от «важных делишек». Я усмехнулся и направился на кухню.

Внезапно меня охватило смутное чувство тревоги. Я просидел над докладом не менее двух часов, а дочь за это время ни разу не прибежала ко мне. Такого не было никогда! Её не останавливали никакие запреты и просьбы. Вспомнив, какими грустными глазами она смотрела на меня за ужином, я мельком глянул на часы и вздохнул:

«Наверное, обиделась. Ладно, и кофе, и доклад подождут. Надо узнать, чем занимается дочь, да и пожелать ей спокойной ночи», – подумал я и, резко развернувшись, пошёл в детскую. Постучав костяшками пальцев по двери, пропел:

– Кто-кто в теремочке живёт?

За шуточной присказкой обычно следовал ответ дочери:

– Это я, царевна… – кричала она, опуская слово лягушка. Это был своего рода ритуал. Сейчас ответа не последовало.

– Сашенька?

Тишина.

– Точно. Обиделась! Вот стрекоза, – удивлённо хмыкнул я и приоткрыл дверь.

Дочь сидела на кровати. В руке она держала портрет матери в чёрной рамочке, но смотрела не на него, а на картину, что висела на противоположной стене. Несколько лет назад я заказал её молодому, но очень талантливому художнику. На картине были изображены два аиста, стоящие на крыше деревянного, почерневшего от времени, строения. Рассветное солнце уже зарумянило и конёк крыши, и верхушки деревьев, и разметавшуюся вдали деревню, и только грациозно раскинутые крылья птиц, слегка окантованные чёрным, да ажурное облачко, проплывающее в вышине, оставались на этом фоне белоснежными. Мне, умеющему рисовать только кривые рожицы, было непонятно, как художник сумел наложить на полотно невероятный эффект лёгкого движения облака и ещё более невероятный эффект присутствия, пусть и эфемерного, но живого существа! Картина казалась открытым окном в настоящий, хоть и с лёгким мистическим оттенком, мир, от которого так и веяло покоем и тихим семейным счастьем.

С трудом отведя взгляд от полотна, я подошёл и поцеловал дочь в макушку.

– Спокойной ночи, моя девочка.

Сашенька, молча, опустила голову. Я присел перед ней.

– Эй, ты чего? – спросил шёпотом, увидев нахмуренный лоб, слегка покрасневшие глаза и кривившиеся, как от обиды, губы.

– Ты плакала?

– Нет.

– Ты обиделась на меня?

– Нет!

– А что тогда случилось?

– Ничего. Просто грустно.

– Хочешь, почитаем сказку?

– Пап, я уже взрослая.

Увидев лежащий на тумбочке томик сказок Пушкина, который дочь называла «ночной книгой», и выглядывающий из-под подушки уголок книги «Весёлые рассказы» Носова, я хмыкнул. Только вчера вечером, после прочтения чуть ли не половины книжки, мы с дочерью устроили целое представление: сначала с летающими по комнате подушками, а потом и с одеялом-столом на полу, куда мы тщетно пытались спрятаться от главного героя – кота Кузьмы. В отличие от кота, который вполне уютно чувствовал себя под моей шляпой, мы под импровизированным столом не помещались.

– Тогда весёлый рассказ, взрослая ты моя, но только один, – рассмеялся я, вспомнив вчерашнее веселье.

– Не хочу, – дочь глянула удивлённо и отвернулась.

– А что ты хочешь? – положив руку на лоб дочери и облегчённо выдохнув, спросил я.

– Расскажи мне о маме? – сказала Сашенька, с лёгким раздражением отбрасывая мою руку.

– Девочка моя, я же говорил, что завтра у меня важная встреча и к ней надо подготовиться. Понимаешь?

– Понимаю, – шепнула она и опустила голову. Пепельные локоны рассыпались по плечам, закрывая лицо, а на одеяло закапали слёзы, заставляя моё сердце пропускать удар за ударом.

Глядя, как беспокойные пальчики дочери бегают по пижаме то растягивая ткань, то сминая её в комок, то пытаясь сковырнуть разноцветных зверушек, я мысленно чертыхнулся на предстоящую встречу, своего начальника и не готовый доклад.

«Ладно, поработаю ночью. Не первый раз», – подумал я и присел на край кровати.

– Ну, хорошо. Что тебе рассказать?

Дочь молчала. Я тоже молчал, перебирая в памяти забавные истории из детства её мамы и из нашей, такой короткой, совместной жизни.

– Как родилась, – не поднимая головы, шёпотом сказала дочь.

Сердце на мгновение замерло, а затем понеслось галопом, вытягивая из прошлого бесконечно-долгую, так и не забытую, боль. Об этом я ей не рассказывал.

– Сашенька…

Дочь уставилась на меня. Я всматривался в блестящие от слёз глаза, пытаясь уловить в них прежние, такие знакомые и привычные, смешинки. Уловить и перевести разговор на другую тему! Но в глазах – вопрос и ожидание. И мольба…

– Может, в следующий раз? Уже поздно, и тебе пора спать, – всё ещё надеясь отложить тяжёлый разговор, пробормотал я.

– Спать?

Сашенька перевела взгляд на картину, потом снова на меня. Теперь в лёгком прищуре глаз сквозил холодок.

Я смотрел на дочь, снова и снова удивляясь её поразительному сходству с матерью – единственной женщиной, которую я любил, но сберечь всё-таки не сумел. На протяжении долгих лет меня не отпускала мысль: а можно ли было тогда помочь жене; всё ли сделали врачи; и нет ли в том, что произошло, моей вины? Но ответ, ни на один вопрос, так и не находил…

– Да, cпать, – я попытался придать голосу строгие нотки.

– Хорошо, – как-то отчуждённо сказала дочь и отвернулась.

– Девочка моя, ты ещё слишком мала, можешь не понять.

– Сказала же, хо-ро-шо… – она хлюпнула носом, поставила портрет на тумбочку и легла, укрывшись с головой.

Лёгкое отчуждение дочери было так непривычно, что махнув на всё рукой, я откинул краешек одеяла, вытер мокрые щёки Сашеньки и сказал:

– Нам обоим будет больно. Понимаешь?

– Понимаю…

– Дай слово, что не будешь плакать.

– Не буду. Обещаю, – прошептала Сашенька, выскользнула из-под одеяла и, забравшись ко мне на колени, обняла за шею.

– Ну? – выдохнула мне прямо в ухо.

Я задумался… Рассказать Сашеньке правду? Да поймёт ли десятилетняя девочка, как тяжело мне было в тот день! Каким ударом, на фоне полного благополучия, стали слова врача, что ребёнок, по всей видимости, умер и надо спасать женщину. Как сложно было принять правильное решение… Да и было ли оно правильным?

Как рассказать о шоке после страшного известия о смерти жены, а затем и о новорождённой девочке, чудом оставшейся в живых? А главное… как рассказать о том, что я, раздавленный и оглушенный свалившимся на меня (словно бетонная плита!) горем, целый месяц не мог забрать её из родильного дома, считая чуть ли не виновницей всего произошедшего! Как такое рассказать ребёнку?

Уже потом, на протяжении долгих лет, глядя на подрастающую дочь, я не мог представить своей жизни без этой сероглазой девчушки. Но тогда… В тот роковой день, в тот страшный месяц…

Дочь слегка отстранилась и теперь уже требовательно смотрела на меня в ожидании рассказа. И я понял: время пришло. Она имела на это право. Моя маленькая девочка. Моя Сашенька.

 

– Серёжа, смотри – аисты! Моя жена – Сашка-колобок, так звал я её из-за огромного живота, стояла на крыльце и махала над головой руками.

Поставив сумку, доверху набитую домашними продуктами, я поднял голову и замер: на крыше сарая стояли два аиста!

– Хорошие мои, родненькие! Спасибо, что прилетели, – приговаривала Сашка.

– Ты только посмотри, Серёжа, какие красавцы! Ты только посмотри! – кричала она и пыталась приплясывать, смешно подпрыгивая на месте. Полы длинной вязаной кофты, застёгнутые только на верхнюю пуговицу, хлопали по животу, туго обтянутому фланелевой пижамой и были похожи на крылья огромной птицы. Я рассмеялся и обнял Сашку. Прошло три года после нашей свадьбы, но я любил жену по-прежнему. Даже сильнее! Меня в ней умиляло всё.

Маленькая и худенькая, словно девочка-подросток, она с удивлением смотрела на мир серо-голубыми глазищами, радуясь каждой мелочи, каждому цветочку и листочку. Сашка умела создавать праздник из совершенно, казалось, обыденных вещей: будь то букет из разноцветных листьев на прикроватной тумбочке; празднично накрытый стол к повседневному ужину; преподнесённые в торжественной обстановке билеты в кино, театр или на концерт. Вся эта масса милых мелочей тянула меня домой, как магнитом.

Жили мы в городе. Ранней весной сбегали от шума и пыли в тихую деревушку, где давно пустовал дом моей бабушки. И хотя из этого, богом забытого, местечка мне далеко было добираться на работу, лес, речка и домашние продукты, особенно любимое Сашкино парное молоко, этого стоили.

Мы часто бродили по лесу, порой просто так, а порой брали корзинки и набирали грибов. В пруду, который начинался сразу за нашим огородом, водились караси и зеркальные карпы. Даже Сашка не могла отказать себе в удовольствии ранним утром постоять на берегу с удочкой. А летними вечерами мчались мы наперегонки к мостику, что уходил прямо в воду, чтобы посидеть на хлипком деревянном настиле, поболтать в воде босыми ногами и помечтать. По странному стечению обстоятельств, всё, что мы планировали, сидя на мостике, сбывалось!

Так было каждый год. Мы приезжали сюда вдвоём. Но этой осенью… Однажды вечером Сашка прильнула ко мне и застенчиво прошептала:

– Ты знаешь, кажется, у нас будет ребёнок…

Что мне хотелось сделать в этот миг? Петь и плясать от радости, кричать о своём счастье? Больше, намного больше! Я готов был обнять весь мир и качать, и баюкать его в своих ладонях, как будущего младенца.

Как мы ждали ребёнка, как готовились к его появлению! И вот, наконец-то, прошли долгие, такие томительные, девять месяцев. Приблизился срок родов, и сегодня мы решили уехать в городскую квартиру, хотя признаков, что это произойдёт даже завтра, не было.

– Серёжа, – прошептала жена, – я хочу сфотографировать аистов.

– Сашка, фотоаппарат уже упакован.

– Да знаю, знаю! Ну, что стоит найти его в чемодане? Я быстро!

Сашка повернулась и, тяжело переваливаясь, пошла в дом.

«Быстрая ты моя», – глядя ей вслед, я улыбнулся, уселся на ступеньку, и тут увидел, как на крышу сарая по лестнице взбирается соседский кот! Огромная чёрная бестия, весившая килограмм пять, а то и больше, могла напугать не только аистов. Я замер. Начни гнать – напугаешь и птиц, а они, видимо, только выбирают место для гнезда. Не отгони – их спугнёт кот, а может и схватить! Пока я раздумывал, котяра дополз до верхней ступеньки, напрягся и стремительно влетел на крышу, но не удержался на скользком от росы шифере и, истошно вопя, покатился вниз.

Аисты встрепенулись, взмахнули крыльями и, словно нехотя, поднялись в воздух...

Прекрасные птицы, приносящие в дом счастье, грациозно парили над нашим подворьем. От злости на вечного возмутителя спокойствия, я подскочил и швырнул в него веник. Котяра взвыл и бросился прочь. Но аисты сделали круг и… улетели.

Сашка, улыбаясь, вышла на крыльцо с фотоаппаратом в руках.

– Серёжа, представляешь... – и замерла, глядя на пустую крышу.

Глаза заблестели, и она зашмыгала, сразу покрасневшим, носом. Я обнял жену и поцеловал.

– Ну, что ты, родная? Может, они ещё прилетят!

– Нет, Серёжа, не прилетят. Плохая это примета, – разрыдалась Сашка.

– Глупышка, какие ещё приметы! Пей своё молоко и переодевайся, а я пока проверю, везде ли закрыто.

Сашка пошла в дом. Проверив сараюшки и подвал, я выгнал со двора машину. Ехать нам недолго, всего час, а на приём жене после обеда, так что спешить особо некуда, можно даже остановиться и побродить по лесу.

На крыльце снова появилась Сашка. Во влажных глазах её затаилась боль, готовая вот-вот выплеснуться наружу.

– Серёжа, у меня, кажется, воды отходят.

– Как отходят? А малышка?

– Н-не знаю. Я её сегодня не слышала… – Сашка всхлипнула и разревелась.

– Быстро в машину!

Я открыл переднюю дверцу и почти толкнул жену на сиденье.

– Мне надо переодеться!

– Не надо! Мы сразу в роддом, – скрипнул я зубами от злости на себя.

«Вчера надо было ехать. Вчера! Ведь собирался же! Снова не смог отказать Сашке, умоляющей побыть лишний денёк в деревне…» – ругая себя, я закинул вещи в багажник и закрыл дом. Постоял на крыльце, оглядывая подворье, пытаясь хоть немного успокоить, словно выскакивающее из груди, сердце, затем сел за руль. Открыл окно и закурил. Стало немного легче.

«Ну, что я дёргаюсь? Только жену напугал. Ехать до города всего час! Всё будет хорошо», – успокаивал я себя, но сердце то пропускало удар за ударом, то мчалось галопом и ухало, словно скатываясь в пропасть. Перед глазами стояли, взлетающие с крыши, аисты, словно уносили они на чёрно-белых крыльях моё счастье.

Я раздавил в пепельнице сигарету и посмотрел на жену. Сашка сидела, напряжённо уставившись на мои дрожащие руки.

«Спокойно! Что ты паникуешь? Тоже мне мужик!» – подумалось зло.

Я через силу улыбнулся и сказал: – Сашка, ну, ты и трусишка. Мы же так ждали этот день. Вот он и наступает! У нас сегодня или завтра родится очаровательная девчушка, похожая на маму. Нас будет трое! Когда мы с именем определимся?

Я наклонился и прижался губами к виску жены, вдыхая родной запах. Она сразу расслабилась и, положив голову мне на плечо, шепнула:

– На узи она похожа на папу.

Мы рассмеялись одновременно, вспомнив вставленное в розовую рамочку первое узи нашей малышки, что висело в спальне напротив кровати. Тревога потихоньку отпускала. Я посмотрел на руки – они больше не дрожали. Можно было трогаться.

– Всё, помчались, – сказал я и завёл машину.

Стараясь не спешить и не пугать лишний раз жену, я еле сдерживался, чтобы не давить на газ. Мне так хотелось быстрее оказаться в спасительном роддоме!

Сашка сидела, опустив голову и изредка шмыгая носом. Иногда она украдкой поглядывала на меня. Боковым зрением я это видел и, пытаясь побороть дрожь в голосе, излишне громко говорил:

– Всё будет хорошо. Успокойся, прошу тебя! Малышка тоже нервничает.

– Хорошо... – она пыталась расслабиться, но снова и снова горбилась и вжималась в сиденье.

За очередным поворотом показались высотные здания.

– Если не будет пробок, минут через двадцать будем в роддоме. Там врачи, – казалось, подумал я.

Но Сашка, словно эхо, повторила:

– Врачи...

Я и не заметил, что говорю вслух.

– Родная моя, мы почти приехали. Как ты себя чувствуешь?

– Не знаю. Странно как-то. Аистов жалко...

– У тебя ничего не болит?

– Нет.

– Ребёнок шевелится?

– Н-нет… Знаешь, мне кажется, что я скоро буду рожать: вниз сильно давит. Может, поэтому…

– Как это – давит? Сначала же схватки должны быть!

Сашка пожала плечами и заплакала.

Я сжал зубы и вцепился в баранку так, что в какой-то момент мне показалось, что кожа на косточках пальцев вот-вот лопнет!

Машина въезжала во двор родильного дома, но тревога в душе только нарастала.

Акушерка в приёмном отделении недовольно посмотрела на нас и отставила стакан с чаем.

– По направлению в патологию или схватки? – она смотрела на огромный Сашкин живот.

– Нет схваток, – голос жены дрогнул.

– Значит, в патологию.

– Не-ет!

– А чего приехали?

– Воды у меня отходят.

Я хотел объяснить ситуацию, но акушерка отмахнулась и снова заворчала:

– Чего тогда сидели? Сидят до последнего! Вот родишь в приёмной! Что за люди!

Я не выдержал и сказал:

– Всего час, как воды начали отходить. Пока доехали из деревни.

– За час можно сто раз родить! – как-то зло выпалила женщина, – документы давайте!

Увидев умоляющий взгляд жены, я, молча, подал паспорт и обменную карту.

– Перед родами дома сидеть надо, а не по гостям шастать. Вы же в городе живёте. Вот чёрным по белому написано, – снова заворчала акушерка.

– Может, вы начнёте принимать жену, а не рассказывать, что нам надо было делать? – едва сдерживаясь, сказал я.

Акушерка бросила на меня гневный взгляд, но сказала неожиданно спокойным голосом:

– Выходите и ждите в холле. Женщину приму, потом заберёте одежду, – и, повернувшись к Сашке, добавила, – а ты, гулёна, раздевайся и проходи за ширму. Первые роды?

– Первые... – уже из-за двери услышал я Сашкин дрожащий голос, и тревога накатила на меня с новой силой.

Я сидел, сжимая и разжимая кулаки, пытаясь унять дрожь в пальцах. В приёмной было тихо. Внезапно там послышался какой-то шум, быстрый топот, и снова всё стихло.

Я встал и заходил по огромному холлу. Хотелось курить, но выйти я боялся.

В приёмной хлопнули двери, и, через время, мужской голос произнёс:

– Обрабатывайте быстро.

Внезапно послышался Сашкин крик и тут же голос акушерки:

– Не тужься! Ты что, с ума сошла! Дыши, говорю тебе. Дыши!

Снова топот, голоса и стук металлических колёс.

Я не выдержал и забежал в приёмную. Сашка лежала на каталке, лицо было синюшно-багрового цвета.

Я подскочил к ней и закричал:

– Да вы что? Помогите же ей!

Сашка вцепилась в меня мёртвой хваткой.

Пожилой врач глянул мельком и спросил:

– Муж?

– Муж.

– На родах готовился присутствовать?

– Конечно!

– За ширмой костюм: штаны, шапочка и куртка – переодевайся. Маску не забудь в биксе.

Он говорил отрывисто, слушая в это время деревянной трубкой Сашкин живот и с каждой секундой мрачнея всё больше.

– Хотя, нет. Вам пока нельзя в родовую. Подождёте там, может… – он махнул рукой и вышел.

Но я, сделав вид, что не слышал его последнюю фразу, заскочил за ширму, быстро натянул поверх своей одежды синий костюм, схватил маску и снова побежал к жене. Она тут же схватила меня за руку.

Каталку долго везли по коридорам. Я шёл рядом и шептал Сашке, что всё будет хорошо, что я люблю её и нашу будущую малышку. Перед родильным блоком меня попросили подождать. Сашка сжала мою руку и шепнула:

– Серёжа, аисты улетели... Сделай так, чтобы они вернулись… – умоляющий взгляд жены, казалось, взорвал в моём теле целый айсберг! Льдистые осколки впились во все внутренности…

– Они вернутся, я обещаю тебе! Я построю для них гнездо, и они вернутся.

Сашка улыбнулась, провела ладошкой по моей щеке, словно вытирая невидимые слёзы, и прерывисто вздохнула. Каталку закатили в родильный блок…

Я стоял, почти уткнувшись носом в закрытую дверь, откуда слышались приглушенные голоса, металлическое постукивание, изредка протяжный Сашкин крик, переходящий в долгий стон.

Время всё тянулось и тянулось... Мне казалось, что прошла целая вечность!

Туда-сюда бегали медсёстры и санитарки. Потом прошли врачи. Потом с целым штативом пробирок прибежала и убежала лаборантка. Эта суматоха вводила меня в ступор. Я прислушивался, пытаясь понять, что там происходит, но непонятные фразы, что изредка удавалось услышать, ни о чём мне не говорили.

Наконец, вышел врач, который слушал Сашку в приёмном покое.

Я с недоумением посмотрел на него и спросил:

– Почему меня не пускают? Я хочу присутствовать на родах! Вы же говорили.

– Положение осложнилось. Вам туда нельзя. Вы должны написать расписку, что согласны на операцию.

– Какую расписку? Какая операция?

Врач вздохнул:

– Она не сможет родить сама, надо оперировать, – он посмотрел на меня и отвёл взгляд.

– Почему? Почему не может родить сама? У нас всегда всё было хо-ро-шо! – сам того не замечая, я почти кричал.

– Поверьте, вы не поймёте медицинских терминов, но надо решаться и очень быстро. Крупный плод, низкое прикрепление плаценты. Началась отслойка и кровотечение. Только кесарево сечение! Другого выхода нет. Вы должны решиться, иначе она умрёт.

– А ребёнок?

– Сердцебиение не прослушивается. Мне очень жаль…

Я опустил голову.

– А, если...

– Нет, тогда погибнет и женщина.

В его взгляде я видел не только жалость ко мне, но и уверенность в правильно принятом решении.

– Да, конечно, – прошептал я и машинально расписался в какой-то бумаге.

Врач повернулся и пошёл в родильный блок.

Я присел на кушетку и уставился на дверь. Мне казалось, что если отведу взгляд, хотя бы на секунду, с моей Сашкой случится страшное... Я сидел и вспоминал нашу совместную, такую короткую, жизнь. Каждый её день.

«Ну, за что? Я всё делал для Сашки! Ни разу на приёме не сказали, что у неё есть проблемы!»

За дверью теперь было тихо. Всё ещё надеясь на чудо, я ждал первого крика своей малышки. Его не было. Потом там снова забегали, послышался металлический стук, шум приборов, приглушённые крики, отрывистые команды. Всё прекратилось враз. Тишина… Давящая, тревожная, бесконечная...

Первым вышел врач, который принимал жену. Он глянул на меня мельком, мотнул головой в сторону и пошёл дальше, я – следом. Долго, невыносимо долго, петляли мы по длинным коридорам отделения и молчали. Он не оглядывался, я не догонял его. Наконец, вышли на улицу. Я достал открытую пачку сигарет и протянул. Он взял одну и, глядя в сторону, сказал:

– Мы сделали всё, что могли, но... она умерла.

Перед глазами закружили разноцветные игрушки и крошечное бельишко, разложенное по детской комнате на самом видном месте. Специально. И вот...

«Как я приведу Сашку домой? Как?» – пульсировала в голове мысль, причиняя физическую боль.

Врач, делая затяжку за затяжкой, теперь смотрел мне прямо в глаза.

Я с трудом проглотил, застрявший в горле и перекрывший дыхание, комок и спросил:

– Жена проснулась от наркоза? Она знает?

Врач потёр виски и сказал:

– Ваша жена умерла. Слишком большая кровопотеря. ДВС синдром. Ничего нельзя было сделать. Ни-че-го... В таких случаях мы бессильны... А девочка в тяжёлом состоянии, но она будет жить. Должна жить!

Только через месяц я смог переступить порог родильного дома. Мне снова дали штаны и рубашку. Медсестра повела меня в отделение патологии новорожденных. Я шёл, волоча по коридору ноги, словно кто-то невидимый тянул меня за такой же невидимый канат. Я не хотел этой встречи, но заведующая отделением на ней настояла: надо было принять решение и оформить его документально. И вот я здесь…

Мы снова невыносимо долго петляли по коридорам. Наконец, подошли к детской палате. За стеклянными окнами стояли кроватки, в которых лежали новорожденные. Многоголосый плач крошечных человечков вдруг пробил кокон холодного безразличия, в который почти месяц было закутано моё сознание. На глазах выступили слёзы, и я закрутил головой, пытаясь угадать в этом многоголосье дочь. Медсестра посмотрела на меня жалостливо.

– Скоро время кормления, они всегда перед этим плачут, – сказала она, зашла в палату и подошла к самой ближней ко мне кроватке. Ребёнок спал. Я равнодушно смотрел на маленький свёрток, не испытывая никаких чувств: ни любви, ни ненависти, ни жалости. Ещё месяц назад я не мог представить встречу с младенцем, так резко оборвавшим жизнь моей Сашки! Да и мою жизнь… Сейчас и стоял, и смотрел, но в сердце была тишина.

Я уже хотел отвернуться и уйти, но тут моё внимание привлекла бирка, прикреплённая к спинке кроватки, а на ней: моя фамилия, имя жены и… дата родов.

Сотни, нет – тонны литров кипятка хлынули на меня, ошпаривая и кожу, и внутренности! Прошёл месяц. Целый месяц моя дочь лежит в больничной палате. Моя дочь… Одна! В чужой комнате, в чужой кроватке, среди чужих ей людей. А дома её ждёт самая светлая в квартире комната, самые яркие и красивые игрушки, самое лучшее детское бельишко… И всё это с любовью приготовлено её мамой. Мамой, которой больше нет…

А отец – единственный родной человек, который клялся ей в безграничной любви, пришёл только сейчас… Пришёл, чтобы предать!

Дрожащими руками я попытался смахнуть крупные капли пота, враз усеявшие лоб, но ладони словно влипли в лицо и давили, и сжимали его, сознательно причиняя боль и смешивая пот и слёзы.

Из-за стыда перед маленьким человечком, я не мог отнять от лица руки и украдкой, как первоклассник, сквозь пальцы разглядывал буквы на пластиковой бирке. Разглядывал и складывал их в слоги, слоги – в слова, но они расплывались, теряя смысл и путая мысли и, кажется, лишая меня разума.

Невыносимая боль, словно змеюка окольцевавшая месяц назад моё сердце, вдруг ослабила свою хватку, пропуская в него живительную силу. Капля по капле.

Только сейчас! Только сейчас я понял, что этот свёрток – частичка моей Сашки и это всё, что оставила мне жена... Я собственными руками чуть не выбросил этот драгоценный подарок. Последний подарок моей любимой Сашки! Едва сдерживаясь, чтобы не рыдать от горя и не кричать от счастья, я рассматривал личико своей дочери: крошечные розовые губки, длинные реснички на плотно сжатых веках, носик с белыми пятнышками... И тут малышка открыла глаза – на меня смотрела моя Сашка…

 

Я закончил рассказ. Прошло несколько минут. Мы с дочерью смотрели то на фотографию молодой женщины в чёрной рамочке, то на картину. Иногда я с тревогой поглядывал на Сашеньку. Она молчала. Наконец, прерывисто вздохнула и, словно успокаивая, провела по моей щеке ладошкой. Я вздрогнул, вспомнив прощальный жест Сашки… Дочь тут же обняла меня и снова уткнулась в шею. Она, как и обещала, не плакала…