1.

 

Бриллиантовые дороги над головой – замечательный образ, песня поэтов, не нашедших в ночи приюта.

Алмазный путь под ногами – красивый и придурковатый подарок реальной жизни Северного Урала.

Разрабатывая карьер для отсыпки местных таёжных маршрутов, рабочие обнаружили месторождение алмазов. Небольшое, но пока разобрались, засыпали значительный участок лесной трассы. Содержание драгоценных камушков в породе было примерно такое: в одном кузове – стоимость всего грузовика.

 

2.

 

По драгоценной дороге мы ехали на север. Отроги главного Уральского хребта плавно и восхитительно мощно качали «Урал» в бескрайних тёмно-зелёных вторичных лесах. Первичные – легендарную вековую Парму – вырубили очень давно. Только в Коми девственные леса ещё продолжали стоять. А здесь кедры со смятыми когда-то собратьями кронами торчали из смешанной листвы нелепо и печально. Кедры рубить нельзя. Кедровки шмыгали между ними, будто не зная кому жалиться и кого жалеть в первую очередь. Говорят, эти птицы помогут людям возродить тайгу. Они прячут орешки повсюду, а потом забывают метки, и ядрышки прорастают. Из бледно-зелёного волоска – живой гигант, дерево-город с колониями муравьёв, с гнёздами и дуплами…

 

Помню, зимой, товарищ свалил кедровку с макушки невысокой ёлки – выстрелом. Потому что кричала нам пронзительно, чего, мол, ходите тут, люди. Птицу тут же сжевала собака, плавающая по рыхлому снегу с выставленной как у ладьи головой.

 

3.

 

Наш путь лежал в заповедник. Двухнедельное путешествие по рекам, перевалам и тропам, отлов браконьеров, встречи с инспекторами на кордонах – ежегодный маршрут, тяжёлый и захватывающий. К сотрудникам местные жители относились по-разному. Понимая, в общем, значимость самого заповедника, мало кто не ворчал о том, что охрана вылавливает основную часть ценной рыбы в верховьях. Егерю на кордоне сам директор не указ, и не указ сам Бог, когда месяцами не бывает вертолёта – и, значит, ни топлива нет, ни еды, ни писем от родных. «Залётные» же и водки нальют, и консервы оставят, и хлеб: кто ж после этого их за руку будет хватать? Только самые отчаянные (честные). Но отчаянность в этих краях – антоним честности.

 

4.

 

Старый манси Лёха, сын последнего шамана и отец немалого семейства, жил в заповедной глуши круглый год, числился инспектором и получал 900 рублей в месяц. В тёмной избушке размещались он, жена и трое детей. Лёха ещё недавно бегал по перевалам как юный черноглазый олень. Когда его сын прострелил себе на охоте ногу, Лёха за девять часов, до рации, по которой можно вызвать санрейс, покрыл расстояние, какое подготовленный человек проходит за 2 полных дня.

Теперь Лёхин ареал сужается. Мы заходим к нему на кордон, и ночуем в палатках. Даём крупу, сгущёнку. Наливаем спирт. Алкоголь оживляет его, словно волшебный эликсир. Правда, не надолго – вскоре Лёха уползает в избу или засыпает прямо у стола. Однажды, сидя на голой земле, он камлал перед нашей палаткой до самого утра. Тогда был один градус тепла.

Утром он клянчит на поправку здоровья, но мы идём дальше.

Его сын проводит больше времени в посёлке, пируя с мужиками бражкой и самогоном. Дочки, говорят, тоже не удерживаются от нехитрых соблазнов цивилизации...

 

5.

 

На ручье Сосновом бурную деятельность развели бобры. Осины толщиной в бетонный столб лежат заточенные как карандаши. Всюду таинственное шевеление в воде. Плотина почти в человеческий рост, а в запруде можно свободно плавать.

Меры по усилению заповедного режима всё же действуют. Медвежьи следы везде, и в некоторых ещё не осела муть. Рябчики разлетаются из-под ног десятками. Потом смотрят, непуганые, рассевшись на ветках. А мансийские домашние олени, перемешавшись с горсткой диких, идут по тонкому снежнику на хребте, вздрагивая от каменных шорохов.

 

6.

 

По маленькой быстрой речке, притоку главной уральской реки, среди трёхэтажного бурелома, мрачных ёлок с метровыми лохмотьями мха на ветвях, среди медвежьих троп, мы дошли до водоворота между порогом и скалой, где в воде висело самое большое стадо хариуса в Европе. Два крючка на леске – рыбины сразу цепляются на оба. За полчаса мы поймали ужин и завтрак. И обеденный перекус в завтрашнем переходе.

Азия, кстати, находится на расстоянии вытянутого удилища.

 

7.

 

Ветер сковырнул старое дерево, и под растопыренными корнями мы увидели макушку кварцевого кристалла такого размера, что, например, пытаться выкопать его целиком казалось сумасшествием. Зато хитники из-за хребта приходили специально для этого. Старый заповедный кордон – с залежами горного хрусталя уникального качества – пустовал. Склон горы изрыт шурфами и огромными ямами. Аккуратные кучки хрусталиков и сияющие друзы. Первый сорт, второй сорт, некондит.

Десятки километров с рюкзаками, набитыми тяжеленным хрусталём, проходят хитники за пару дней. Это – заработок, притом основной. Встречаться с ними на лесной тропе страшно: у каждого своя жизнь.

 

8.

 

Я понял невыраженную для себя до сих пор странную атмосферу этих мест. Здесь мы как будто в прошлом. Цветы и мхи, птицы и звери, даже причудливые останцы, даже люди, не нашедшие себя в большом мире, - всё вокруг краснокнижное. Когда заходит за хребет осеннее солнце, а вслед за ним с небесной палитры стекают краски, попадая в озёра и ручьи, когда шлёпает по воде краснохвостый таймень, давая отмашку речному туману, и он топит вечереющие окрестности… Или зимой на кордоне, когда укрыта изба снежным тулупом, рябит, чуть видно, марево над трубой, и пахнет в морозном воздухе берёзовой копотью, когда в избе натоплено, на печи сипит-шепелявит чайник, и жмурится на лавке смоляной сказочный кот… И вот, вечереет – и хозяин поджигает фитиль керосиновой лампы, подсаживаясь с книгой поближе, а на улице уже ночь, и тонут в ней леса, и растворяются во мраке земные силуэты. Когда одно во всей округе остается еле жёлтое окошечко – и глядит робко в безлюдную зимнюю глушь, в вёрсты заповедной темени… Тогда я знаю – я люблю именно этот мир. Потому что ещё немного – и душа не вместит всего, и страшно подумать, что может случиться. А тут – в самый раз – мир в сердце: и мой кусочек Урала аккурат с мою душу.

 

9.

 

На высоких перевалах тугой ветер, на склонах-курумниках – двигаются и постукивают под ногами камни и булькает вода, а в долинах шум бурных рек не прекращается ни на минуту. Тишины здесь нет вовсе – но, удивительно, всё это воспринимается именно как тишина. Не чуждые человеку – как жителю планеты, а не городов – звуки не вызывают в душе разлада, и являются с ней одним целым. Так же не слышно биения собственного сердца, если только оно не пытается выпрыгнуть наружу.

 

А оно пытается. Я вижу инспекторов, за бочку бензина пропускающих на территорию банды браконьеров; старых манси, глядящих в пьяной тоске на покатые снежные вершины и выжидающих отпуска, зарплаты за год и беспробудной недели гулянок в городе. Я вижу лесовозы с кровоточащими таёжными великанами – кедрами, горы бутылок в святых мансийских местах и загубленные драгами притоки. Я вижу чёрные лесные посёлки, страшных пьяных баб и работяг, умирающих от шмурдяка. Я вижу надломленный позвоночник Родины.

 

***

 

И мы возвращаемся по океану уральских отрогов. Алмазную дорогу собирают бульдозерами и увозят в одинаковых грузовиках. На обочинах тонированные внедорожники.