Посвящается брату

Это было давно. А кажется – совсем недавно, но память все возвращает и возвращает. Мне 12 лет. Я отдыхаю в деревне. Стоят бесконечные знойные летние дни. Дождей в то лето я не помню. У меня верный друг – светловолосая вихрастая Женька. Целыми днями мы купаемся с ней, загораем на речке, а потом идем в соседний околок за земляникой. Неожиданно, среди веселья Женька как будто что-то вспоминает и начи¬нает тихо плакать, размазывая слезы по загорелым щекам. Я знаю причину этих слез, и мы сразу идем к ней домой. У Женьки – горе. Ее мать, молодая женщина, тяжело больна раком и медленно умирает. Приходя к Женьке домой, на цыпочках проходили в зал, стараясь не скрипеть половицами. Там, еще живая, но отделенная уже от всех ситцевой занавеской, лежала Женькина мать – тетя Шура. Мы угощали тетю Шуру теплыми от солнца букетиками с земляникой. Она доста¬вала из-под подушки желтой, высохшей от болезни рукой, цветом больше похожей на детскую карамельку, всегда одни и те же "Фруктово-ягодные" конфеты. Из конфет в местном сельпо были только подушечки, пряники и эти. За тетей Шурой ухаживала ее мать – бабка Дарья – крепкая костистая старуха. Шурка, как звала ее бабка Дарья, была поздним и единственным ребенком, выжившим из всех детей, и старуха любила дочь, тихой незаметной для чужих глаз любовью. По весне в самую распутицу Шурка ездила в город, в больницу. Вернулась невеселая, и, ниче¬го не сказав матери, долго плакала у себя в комнатке. Раньше Шурка была для матери единственной надеждой и опорой: отца у них не было, а Шуркин муж, пьяница и гуляка, искал легкой жизни в городе. А сейчас опорой для Шурки стала мать. В иссохшей слабой женщине, с еле передвигавшей ноги по комнате, с трудом узнававшей свою прежнюю веселую Шурку, про которую говорили раньше в деревне "кровь с молоком". Навешать Шурку приходили соседки, подруги с работы, смотрели, вздыхали жалостливо и говорили, что Шурка не жилец на этом свете. Бабка Дарья молчала, только заваривала и заваривала травы, которые приносила бабка Степанида, лечившая в деревне всех: младенцев, коз, баб, драчливых мужиков, горевших от вина. Нам с Женькой болезнь представлялась в виде огромного речного рака, который живет в тете Шуре и ест ее. Мы мечтали найти живую воду и напоить ей Женькину мать, и приставали с этими советами к бабке Дарье. Она смотрела на нас мудрыми все прощающими глазами, отмахиваясь, как от назойливых мух. Вручала нам ведра, и мы шли поливать морковные грядки, с повядшей от жары ботвой. Дождей так и не было. Трава на косогорах давно стала желтой и жесткой как щетка.

Шурка уже не вставала. Все чаще и чаще заходил Иван Кузьмич – сельский фельдшер, с неизменным медицинским сакво¬яжем. Угощал нас гематогеном или глюкозой, длинной как конфета. Подолгу разговаривал с бабкой, после чего она уходила в комнату и долго молилась у черной, потемневшей от времени, иконы с искусственными цветами, вытирая слезы кончиком тем¬но-синего в мелкий горошек платка.

Однажды Женька не зашла, как обычно, за мной в обед, а пришла только к вечеру. Сказала, что тетя Шура умерла утром, завтра похороны, и чтобы я пришла сама. Женька разжала ладонь, дала мне пряник и 2 карамельки "Фруктово-ягодные". День был жаркий. И пока Женька несла пряник в руке, глазурь на нем растаяла, и он горчил.

Стоял не по-августовски жаркий день. Во дворе было много соседок – старух в черной одежде. У дверей дома стояла крышка гроба и венки. Мы медленно шли по темной пыли, за грузовиком, в кузове которого стоял гроб. Бабка Дарья почти не плакала, а только все гладила и гладила Женьку по голове да поправляла покрывало на Мурке. И только когда стали закрывать крышкой гроб, вдруг кинулась к дочери, заголосила: «Эх, Шурка, Шурка, на кого ты нас оставляешь!"

Мы так же ходили купаться с Женькой на речку, потом, не сговариваясь, шли на кладбище, нарвав по дороге букет полевых цветов. Ставили их в заранее принесенную банку с водой. На кладбище Женька не плакала, говорила, что мама отмучилась, потому что последние дни, особенно по ночам сильно кричала, и бабка Дарья качала ее, как маленького ребенка.

Кончался август, и надо было ехать домой. За мной приехал брат. Женьку с тех пор я так и не видела: сейчас она, наверное, старше своей матери. Вскоре я узнала, что приехал Женькин отец и увез ее в город к мачехе. Звали и бабку Дарью, но она не поехала, сказав, что у нее здесь дочь, и осталась зимовать одна в пустом большом доме со скрипучими половицами, портре¬тами на стене в простых темных рамах и кадкой с фикусом. Осенью еще крепкая бабка Дарья вдруг занедужила, хворала всю зиму. А ранней весной, когда закурились паром пригорки, а по оврагам побежали говорливые ручьи, бабка Дарья умерла.

Хоронили бабку Дарью в такой же светлый день, как и дочь. Из города приезжала Женька и привезла на поминки пряников и карамели.

Спустя 30 с лишним лет я была на кладбище, где похороне¬ны бабка Дарья с дочерью, но могилы не нашла. Сколько же на¬роду умерло за эти годы, а старые могилы сравнялись с землей.

Мы нашли дом, где жила Женька с матерью и бабушкой. Сколько весенних гроз и летних ливней, метелей и буранов пронеслось за эти годы над ним. Он осел, состарился и не ка¬зался уже таким огромным, как в детстве. Во дворе в песочни¬це маленькая девочка сосредоточенно лепила куличи из песка. Молодая женщина, чем-то неуловимо похожая на тетю Шуру, развешав белье, наклонилась к девочке, погладила ее белень¬кие кудряшки и сказала в рифму: "Ну что, Сашка, пойдем кушать кашку?", "А пляники?!!" – деловито осведомилась белокурая бестия. "И пряники тоже!" – добавила женщина.

И, когда среди разноцветья конфет я вижу "Фруктово-ягодную" карамель, мне вспоминается то далекое лето без дождей, беско¬нечные голубые дни, пронизанные солнцем березовые околки, укропные грядки, букетики земляники, деревенский дом с прохладными половицами и теплым порогом, речку, заросшую кувшинками, вихрастую Женьку, мудрую бабку Дарью, тетю Шуру, тихое сельское кладбище и теплый от солнца и Женькиных рук пряник с рас¬таявшей глазурью.