- Ты классный, Вэнто! Ты лучше всех!

Солнце разбросало по снегу бриллианты. Их попирают копыта ездовых. Олени мчат что есть мочи, он подгоняет их остолом* и гиканьем. Нарты, легкие как пушинка, кажется, вот-вот взлетят. Таки взлетают! Поломанная вездеходными гусеницами колея, едва заметный холмик, земля дает крен…

- Ты как, Нау? – спрашивает Вэнто, склонившись над девушкой.

Она смахивает снег с лица и хохочет:

- ЗдОрово, Вэнто! Ты лучше всех!

- А замуж за меня пошла бы?

- Замуж? Нет. У тебя всего двадцать пять оленей, а я такая обжора…

- Видел, - мы ведь ужинаем вместе. Двадцати пяти хватит. Больше держать не разрешают.

- Как это? Кто не разрешает?

- Советская власть. А раньше… Дед говорит, что у него было много оленей. Очень много…

- Хм, значит, Апальо был кулаком?

- Выходит, что так. Правда, - хитро прищуривается, - тогда он не был Апальо.

Вэнто стряхивает с ее кухлянки* снег, поправляет на голове девушки съехавшую набекрень шапку.

- Так что? Пойдешь за меня замуж, материковская*!

- Пойду, если не будешь называть меня материковской*. Назло советской власти пойду! И будет у нас с тобой 100 оленей!

- Ты антисоветчица, Нау?

- Ярая. Но дальше Чукотки не сошлют. Разве что на Аляску. Я там, кстати, еще не была…

- На Аляску – слишком жестокое наказание. Попрошу, чтобы сослали в нашу бригаду. Она дальше всех от центральной усадьбы, отсюда не сбежишь. Ну ладно, пошли домой.

Нина берет под уздцы ездового с немудреной кличкой Нэтэнкын (хороший), а Вэнто ведет Белого. Вдалеке уже показались яранги. «Интересно он сказал – «домой», - думает Нина. - Ну да, в этом доме из оленьих шкур Вэнто не чувствует себя лишним…Дом – это место, откуда не хочется сбежать...»

Уже месяц Нина кочует с «семеркой» по Хандарской тундре. Она прибыла сюда по заданию редакции собрать материал для очерка о лучшем оленеводческом коллективе района. Совхозный вездеход оставил ее здесь и уехал, - специалисты задержались в «семерке» лишь на день и отправились дальше, на просчет оленей в стадах других бригад. А сколько здесь пробудет она? Редактор сказал – до первого вертолета.

МИ-8, обслуживающий район, сломался. Почти месяц ему не могли найти замену. А когда нашли, нужно было вывозить скопившиеся на почте мешки с корреспонденцией, пассажиров, истомившихся в ожидании вылета в окружной центр, сделать несколько санрейсов. И редактор, безусловно, в курсе, так что ничего страшного.

Там, в «районке», без Нины, конечно же, запарка – в редакции каждый человек на счету. Но разве она затем приехала на Чукотку, чтобы сидеть в кабинете? Впрочем, дело не только в этом…

О том, в чем еще дело, думать не хочется - именно здесь, в тундре, где бриллианты на снегу.

Старик Апальо сидит у костерка посреди яранги, издает какие-то монотонные, ноющие звуки. Похоже, напевает. Венто присаживается рядом. Почти не глядя в его сторону, старик бормочет что-то по-чукотски. Парень ему отвечает, судя по интонации, оправдывается.

- Что он говорит? – спрашивает Нина.

- Ругается.

- Ругается? Почему?

- Говорит, что я должен идти в стадо, к олешкам.

- А почему он сказал «невыскет» * ? Он из-за меня сердится?

- Нет, он сердится, что я тебя не покормил.

- Переведи ему, что я не голодна. И поблагодари, что обо мне заботится.

- Он и так все понял, ты же ему улыбнулась.

 

Костерок догорает. Тепла от него немного. Нина подбрасывает дровишки, присаживается рядом с Апальо и протягивает к огню озябшие ладошки. Вэнто ушел к стаду, и молчание затягивается. Это кажется ей неудобным.

- Ты не сердись, дедушка, на него, - говорит, глядя Апальо прямо в глаза. – Я просто очень люблю быструю езду. Меня уже давно никто не катал. У отца отобрали права, он же всегда пьяный, куда ему за руль?

Апальо смотрит на нее понимающе, хотя ни одного русского слова он не знает. Разве что «Аполлон». Когда-то в бригаду приезжал журналист из московской газеты. Фотографировал, что-то записывал в блокнот. Рассказывал про совместный полет советских и американских космонавтов. Угощал сигаретами «Союз-Аполлон». Про космонавтов чукчи слышали - в «семерке» есть транзисторный приемник, а вот сигарет таких отродясь не пробовали. Очень понравились они старику Корауге (на самом деле его зовут именно так!), - журналист оставил в бригаде целых три пачки. Старик выкурил почти все. Смачно затягиваясь и выпуская дым из полузакрытых губ, Корауге умильно произносил: «Апальо…» Про дарителя вспоминал всегда с благодарностью: «Хороший журналист. И газета у него, наверное, хорошая».

Если в бригаду попадал кто-нибудь из центральной усадьбы и протягивал пастухам распечатанную сигаретную пачку, старик вежливо осведомлялся: «Апальо?» Услышав другое название, только вздыхал… Но о его любимых сигаретах в районе никто не слыхивал. Кто-то из материковских* , из командировочных, сказал, что их выпустили в очень малом количестве и быстро распродали. Но старик каждого приезжего продолжал о них расспрашивать, еще долго не терял надежды. Так и приклеилось к нему прозвище «Апальо», он и сам на него стал откликаться.

 

Журналистка из райцентра не курит. Пастухам она сказала, что ненавидит водку и сигареты.

- Как хорошо, что ваша бригада далеко от центральной усадьбы, что вам эту гадость, спиртное, не привозят, - продолжает Нина. - А то я как пьяного увижу, - сразу отца вспоминаю…

Старик кивает головой, и в какой-то момент ей даже кажется, что он отвечает на ее слова, а не просто бормочет. Он бормочет понимающе.

- Чай, надоела я уже тебе, дедушка, своей болтовней, - улыбается Нина.

Он радостно кивает:

- Сай, сай! - и потряся чайником (в нем осталась еще не замерзшая вода) ставит его на огонь.

- Сай пауркен, цаккар марауркен!* – вспоминает Нина веселую чукотскую поговорку.

В тусклых глазах старика отражаются огоньки костра:

- Сай пауркен, Нау!

Ее имя в бригаде сразу переиначили. Когда, знакомясь с пастухами «семерки», она представилась "Нина" , - Апальо произнес «Нинау» («нау» по-чукотски "девочка"). Вэнто исправил: "Нау-печвак (телочка)!". Назвал бы ее кто-то на материке* телкой! Но Вэнто катает Нину на своих олешках. У него самые быстрые ездовые в бригаде. Утром его Белый просовывает голову в ярангу и неотрывно смотрит на ее своими большими глазами, пока Нина не вылезет из кукуля* и не даст ему несколько галет с ладони. Губы Белого теплые, своим дыханием он согревает ее озябшие пальцы.

Галет в бригаде осталось совсем мало, но ей позволено ими распоряжаться. Потому что она все-таки в гостях, не дома.

О да, не дома!

 

- Стерва, ты куда запрятала бутылку?!

Бутылку прятала, как правило, мать, но доставалось всегда дочери.

- У тебя наглючие глаза! – говорил отец.

Мать боялась мужа страшно, а Нина смотрела в лицо отца смело, даже с вызовом.

Возвращаясь ночью с очередной попойки, он не только звонил в дверь, но и стучал в нее ногой, - чтоб открывали, не мешкая. Мать тут же спешила впустить в квартиру своего шумного мужа, чтобы не разбудил спящих соседей. Нина ненавидела ее за раболепие:

- Не пускай его! Пусть проспится у тех, с кем выпивал!

- Так пурга же… Не ровен час, замерзнет.

- Ну и пусть! – злобно отвечала Нина, ужасаясь своим словам. – Кончатся наши страдания.

- Что ты говоришь?! – возмущалась мать. - Это же твой отец, – будет только хуже. Он выбьет стекло и все равно войдет, а мы замерзнем.

Их двухэтажку построили неудачно, что называется, на семи ветрах. С выбитым стеклом в пургу действительно можно было околеть. Ввалившись в дом, отец бил посуду, бил мать, но окна не трогал.

Нина давно хотела уехать отсюда. Но их комнатку в коммунальной квартире на материке* мать, несмотря на протесты дочери, продала, чтобы купить билеты на самолет. Она уверяла, что на Чукотке отец бросит пить. Потому что «рыбалка, охота, грибы-ягоды, он это любит». И потому что тут не будет «тех пьянчужек», его дружков…

Тут нашлись новые.

«Зато у тебя своя, отдельная, комната, - отвечала мать на упреки Нины. Шахтоуправление, вызвавшее отца на работу, выделило им двухкомнатную квартиру. – А из коммуналки мы все равно никогда бы не выбрались».

Да, у нее теперь есть своя комната. Но больше всего выручает редакция. Если сильно метет пурга, - Нина составляет стулья, укладывается на подшивки газет, под голову - шапку и шарф, накрывается дубленкой.

Когда уборщица впервые застала ее в кабинете спящей (это было в шесть утра), - всплеснула руками:

- Деточка, у нас же зимой больше пурговых дней, чем погожих. Что ж ты, каждый раз будешь ночевать на подшивках?

Но потом (в поселке разве что-то утаишь?) перестала увещевать. Утром старалась не греметь ведром, не скрипеть дверьми, чтобы «деточка» как следует выспалась.

В редакции все делали вид, что о ее ночевках в кабинете не знают.

На отдельную квартиру она не могла претендовать.

 

- Ну что, возьмешь меня в стадо, Вэнто?

- Далеко идти, Нау, устанешь…

- Ну и пусть! Хочу посмотреть на первого теленка, какой он.

- Ладно, посмотришь! Я дежурю послезавтра. Дотерпишь?

- Дотерплю. А кто - завтра?

- Ты же сказала, что дотерпишь… Завтра Валетке…

- Так я - и с ним, и с тобой!

- Обещаешь?

- Ем землю!

- Научилась копытить?

Слово «копытить» она уже знает. Олени пробивают наст, доставая из-под снега себе ягель на пропитание. Время от времени бригада перекочевывает. Чтобы не умереть с голоду, олешкам нужно постоянно передвигаться, отыскивая под плотным слоем снега ягель, а бригаде, чтобы не умереть с голоду, нужно передвигаться за оленями.

- У нас ты, Нау, жирок не нагуляешь, - любит повторять балабол Пенеуге, которого все называют Негр. Нос у него широкий, губы большие. Смуглая кожа и белые ладошки. Не иначе, как прапрабабке приглянулся кто-то из высадившейся на чукотский берег команды американского судна.

Пенеуге все время припевает и пританцовывает. Он то и дело подначивает Нину. Но за столом подсовывает ей лучшие куски мяса. Тихонько так подсовывает, чтобы никто не заметил, в том числе и она сама.

Каждый раз, наливая ей чай, берет в руки жестянку, где написано «сахар», и спрашивает, сколько ложечек ей положить.

- Две! – однажды с вызовом ответила Нина, желая посмотреть, что же будет дальше. Сахар в бригаде давно закончился.

- Всего две ложечки? – переспросил и, как ни в чем не бывало, положил свою и Вэнто ложку в Нинину кружку.

- Двух, пожалуй, хватит, - ответила она тогда с улыбкой. - Фигуру берегу, не хочу поправляться, хочу мужчинам нравиться.

- А ты что, не нравишься, что ли??? – удивленно вытаращился на нее Валетке, самый красивый парень в бригаде, метис. Мать-чукчанка родила его от заезжего геолога-кавказца. У нее, кроме первенца, каждый ребенок - метис, все отцы разных национальностей. «Хотела посмотреть, от какой получится краше!» - бойко парирует женщина, когда ей напоминают о залетных кавалерах.

Когда Нина брала у нее, лучшей швеи поселка, интервью, почему-то больше всего запомнились слова состарившейся Валетке о тундре: «Там все видно, как на ладони, далеко-далеко. И плохой человек не спрячется, и хороший. Но плохие в тундре не остаются».

Старый Валетке, отец ее первенца, долго болел, и пришлось перебраться поближе к больнице. Когда муж умер, сын уже учился в первом классе, в тундру его не отпустили. Сказали, пусть живет в интернате, получает образование. И санитарные условия здесь лучше, и обеспечение. А что ж ей делать без мужа, без сына в тундре? Осталась в поселке. И каждый год стала залетать от залетных.

Старшенький вырос и устроился в рыболовецкую бригаду, второй сын, тот самый красавец Валетке, с которым Нина собирается завтра на дежурство, выучился на веттехника и уехал в тундру. Он живет здесь только год, но все чаще и чаще заводит разговор о девушках. Плохая примета. Молодые чукчанки если и приезжают сюда, надолго не остаются, - бригада далеко от центральной усадьбы. Там магазин, в клубе - кино, дискотека… В селе теплые избы с телевизорами, к которым они привыкают за годы пребывания в интернате. А здесь – холодная яранга, меховой дом, который даже костерок не обогревает.

Валетке говорит - обидно, когда с дежурства никто не встречает, не подает мясо на деревянном подносе, не наливает чай. При этом парень бросает взгляд на Нину, хотя она тоже не наливает ему чай. Он ей наливает. И на дежурство они часто ходят вместе.

- А ты что, мужчинам не нравишься, что ли??? – удивленно таращится он на Нину.

- Может, и нравлюсь кому, - девушка стреляет в него глазами, - да не признается.

- Вот гад! – одними уголками губ улыбается Валетке.

 

Утром ее одевают по-настоящему, по-тундровому. Кто-то дает свою кухлянку*, кто-то росомашью шапку, чижи*.

Сегодня Нину берет на дежурит Валетке. Он идет впереди, притаптывая снег, чтобы девушке было легче идти. Снег искрится так, что слепит глаза. Нина надевает очки с темными стеклами. Она не знала, что их нужно взять, отправляясь весной в тундру. Кто-то в бригаде дал ей свои, чтобы не было снежной слепоты. Но как удержаться, чтобы не взглянуть на пастельные оттенки апрельского снега – розовые, светло-сиреневые?..

- Нау, очки не снимай! – слышит она позади себя голос.

Оборачивается. Все вышли из яранги, провожают ее взглядами…

Щемит сердце от мысли о вертолете.

 

- Если он прилетит (я услышу издалека), - говорит Валетке, - беги вон за ту сопочку. – Мы скажем, что послали тебя отколовшийся «кусок»* искать. Летчики долго ждать не будут…

- Думаешь, поверят?

- А почему нет? Ты же – нестандартная, сама говорила.

Это правда. Говорила - в самый первый день, когда пастухи удивились, что никто ее не принуждал к этой командировке:

- Все боятся летать в тундру, здесь ведь можно надолго застрять из-за пурги…

- А я как раз хочу застрять, - сказала тогда она.- Я нестандартная.

Ей показалась, что эту фразу никто не расслышал. По крайней мере, пастухи на нее не отреагировали. Правда, на деревянном подносе перед ней оказалось два медовых пряника. Это были два последних пряника в бригаде. Берегли как НЗ. Но ведь чукчи всегда проявляют гостеприимство, ко всем.

 

Валетке с Ниной идут рядом, молча, высматривая вдали пасущихся оленей. Чтобы как-то разрядить это непонятную тишину, она произносит:

- Мой редактор уже, наверное, рвет на себе волосы, что отпустил меня в тундру…

- Ты любишь редактора?

- Я?

- Ну не я же! Мне твой редактор до лампочки.

- Если честно, он мерзкий тип. Всегда придирается, и, если ему не нравится что-то в статье, - может бросить тебе на стол отпечатанные листы со словами «переделай, чтоб было по-человечески». Ничего не объясняя. Что значит «по-человечески»??

- Может, он сам не знает, что такое по-человечески…

- Во-во…

- Так ты его любишь?

- Кого?

- Ну не меня же! Редактора своего.

- Смешной ты, Валетке! Как я его могу любить, - у него жена и трое детей! К тому же он страшный зануда. И вообще мерзкий тип.

- А зачем ты к нему едешь?

- Я еду не к нему. Мне нужно домой возвращаться.

- А-а-а, ну да. Дома хорошо.

- Ничего ты не понимаешь Валетке. Дом это дом. И в него НУЖНО возвращаться.

- Кому нужно?

- Слушай, а ты тоже зануда. Хочешь, чтоб я тебя треснула?

Она раскручивает чаат* и набрасывает на своего собеседника:

- Поймался? Вот сейчас поведу тебя на убой! Где мой большой нож? Загоню по самую рукоятку.

- Бери мой, Нау, иначе я буду долго мучиться.

 

Первый олененок вызвал прилив нежности. Тщедушный, с разъезжающимися ножками на обледенелом снегу. Он издает звуки, похожие на утробное хрюканье.

- Хочешь, подзову ближе?

Валетке складывает руки лодочкой и приставляет их ко рту:

- Эгэ-гат, гат, гат! – и объясняет. - Так важенка* телят зовет….

- Валетке, он идет к нам! Он нас не боится!

- Только гладить нельзя, - опускает он ее протянутую руку, слегка задерживая ее в своей. - Из-за человеческого запаха оленуха может от своего детеныша отказаться как от чужака, перестанет его кормить.

Люди – чужаки…

Нина вдруг останавливается и зачерпывает руками снег. Сжимает его в ладонях так сильно, что пальцы синеют.

- Знаешь, я, наверное, своей матери не нужна, - вдруг говорит она Валетке. - Совсем не нужна. Ни капельки.

Он молча смотрит на нее. Выбрасывает с ее ладоней снег и протягивает свои – меховые - рукавицы:

- Грей руки, Нау. В своих вязаных замерзнешь.

Какое-то время они идут молча. Слышно только, как напряженно скрипит снег.

- Тебя здесь никто не обидит, Нау, никогда, – вдруг говорит он, глядя куда-то за горизонт.

 

Валетке идет к ездовым, Нина возвращается в ярангу.

- Амын етти (ты пришла)! - слышит она обычное чукотское приветствие.

- И-и (да), - отвечает.

Вернулась домой. Сказал бы Вэнто.

 

Она сразу поняла: что-то случилось. Все как-то не так разговаривают. В этих негромких гортанных звуках Нина улавливает знакомое «невыскет» (девушка) и вдруг чувствует, как замерзли ноги в ее городских кожаных сапожках. Здесь нужны чукотские торбаса*! Но в бригаде ни одной женщины, одолжить не у кого! Никто из чукчанок здесь долго не задерживается, потому что далеко от центральной усадьбы.

Этот костер в яранге не дает никакого тепла. Чтобы по-настоящему согреться, нужно залезать в кукуль*, причем лучше совсем раздетой, теплоотдача лучше. Но совсем раздетой она стесняется, потому что не местная. Она городская, она материковская*. А чукчанка бы не замерзла.

- Что, вертолет? – спрашивает Нина, поддевая свою кружку носком сапога.

- По рации передали что завтра, - ставит кружку на место Пенеуги. – Но, может, будет пурга…

- Какая пурга? – хмыкает Вэнто.- Посмотри на небо!

- Ну да,- вздыхает Валетке. – Пурга во время отела совсем некстати, – телята могут замерзнуть.

- И я о том, - вздыхает Вэнто, бросая грустный взгляд на поникшую Нину.

 

- Ты научилась варить мясо по-нашему, Нау, не доваривая, чтобы не было жестким, - улыбаясь, говорит Пенеуге. - Из тебя вышла бы настоящая чумработница.

- В чумработницы журналисток не берут, - отвечает, она. – Образования многовато. Да и редактор меня, поди, заждался.

- Так ты все-таки любишь его?.. - полушепотом спрашивает Валетке.

- Кого? Редактора?!!!

- Ну не меня же…

 

Вертолет делает круг над ярангами и садится поодаль, чтобы не напугать пасущихся рядом ездовых. Лопасти не останавливаются. Пастухи быстро заскакивают в кабину, вытаскивают оттуда какой-то ящик, картонную коробку, мешок и несут к ярангам…

- Письма, газеты, несвежая почта! – кричит второй пилот голосом зазывалы. – Галеты вам привезли, масло, чай, пряники. Да! И сахар наконец - подсластить горькую холостяцкую жизнь. А от нас - хлеб! Соскучились, поди, по хлебу-то? И - без паузы на ответ:

- Давайте скорее журналистку! Нам еще два вылета нужно сделать. Световой день короткий.

 

- Не вовремя ты, Нау, улетаешь, нам пряники привезли, - вздыхает кто-то позади нее. Кто именно,- уже не имеет значения. Вертолет прилетел.

Пенеуге несет ее желтый дерматиновый чемоданчик, в котором - самое необходимое. Кружка, миска, ложка, общая тетрадь в клеточку, карандаши (ручки в тундре не нужны, от мороза паста замерзает…). Через сорок минут она окажется в своем поселке. В родном доме, в котором есть много другого, того, без чего как она сумела просуществовать? Целый месяц…

- Поцелуй за меня Белого, Вэнто, прямо в мордаху, ладно?

- Ладно.

- Пенеуге, я пришлю тебе по почте слова и аккорды той песни, что ты просил, вырву листок из журнала.

- Хорошо.

- Валетке, я, кажется, забыла в пологе* фонарик. Но мне он уже не нужен. Возьмешь себе, твой барахлит.

- Беги, Нау, летчики ждать не любят…

 

Трап убран. Лязгнула дверца вертолета. Машина поднимается в воздух и делает круг над ярангой.

- Смотри! – пытается перекричать шум работающего двигателя первый пилот, - все стоят на пороге и машут тебе! Все до одного! Даже старик Апальо!

- На пороге?! – она старается говорить громко. - Порог ведь у дома! В яранге его нет!

- Ну да,- соглашается первый пилот, - яранга – это не дом. Яранга – это яранга.

Нина придвигается к иллюминатору, упирается носом в стекло, бросает последний взгляд на это конусообразное жилище из оленьих шкур. И видит Валетке, бегущего по снегу за тенью улетающего вертолета.

 

---------------------------

 

Материковская – материком на Чукотке называют все, что не Чукотка, например, центральные районы страны. Потому что на Чукотский полуостров «только самолетом можно долететь».

Остол – шест, которым погоняют запряженных оленей.

Кухлянка – верхняя мужская меховая одежда из оленьего меха.

Невыскет – чук. девушка

Сай пауркен, цаккар марауркен - чук. «чай пьешь, сахар ругается»

Кукуль – спальный мешок из оленьего меха ворсом внутрь.

Чижи – меховые чулки.

«Кусок» - так пастухи называют отколовшуюся от стада группу оленей.

Чаат -- чукотский аркан.

Важенка - оленуха

Торбаса – меховые сапоги.

Полог – теплая часть яранги