Толстая наглая ворона с ощипанной шеей грохотала какой-то заплесневелой дрянью по ржавой покосившейся крыше навеса. Косила черными бусинами глаз, раскачивалась на лапах из стороны в сторону, и омерзительно каркала, широко разевая облупленный клюв.

Навес стоял на двух хилых ножках столбов, покрытых многолетней коростой объявлений с расплывшимися чернилами и остатками телефонной бахромы. Он давно бы уже упал, но с левой стороны его подпирал бодрый стеклянный ларек с огромными распухшими красными буквами на крыше: "Супермаркет Конечная" и скучающей девицей в окошечке, а с правой – монументальная представительница малого бизнеса в линялом сиреневом плаще поверх ватника и пуховом платке, восседающая на брезентовом стульчике и отгородившаяся от всего мира большой картонной коробкой с надписью "Sony". Над теткиной головой к столбу была прибита обгрызенная фанерная стрелка с загадочной надписью синим фломастером: "Дестпечер" и указывающая куда-то вправо и вверх.

Сегодня известная японская фирма предлагала сигареты поштучно и пыльные семечки в серой наволочке с застиранными ромашками и кривым черным штемпелем "наркология". Также имелся большой выбор кофе в пакетиках, шоколадные батончики, безглазые серые мумии карасиков на веревочке и игральные карты с китаянками в ярких купальниках. В недрах коробки явно скрывались образцы нелицензированной алкогольной продукции и другие запрещенные, но очень популярные среди населения товары. Такого серьезного конкурента ларек выдерживал, по всей видимости, только за счет нескольких сортов дешевого пива, подозрительных колбас и огромного выбора презервативов.

Машинально я порылся в карманах, вытащил горсть измятых бумажек с мелочью и пересчитал. Негусто. Пива в бутылке оставалось меньше половины, сигареты тоже были на исходе, но возвращаться в пустую квартиру и предаваться мукам творчества, дописывая и переписывая никому не нужный роман, совершенно не хотелось. Хотелось продолжать свою неожиданную вылазку в оттаивающий город, бесцельно бродить по улицам, пить пиво из горлышка, дышать мартовской сыростью и улыбаться вслед ошалелым весенним девушкам. Хотелось, как в детстве, весело и беззаботно шлепать по лужам и проваливаться в серые сугробы, потом обязательно заглянуть в таинственный темный сквер, удушенный петлей трамвайных рельсов, подняться на горку, за которою эти самые рельсы убегали и посмотреть, а что же там - дальше. За ларьком тоже было интересно - там что-то шуршало, трещало и гукало, как большое и гулкое сломанное радио. Видимо, там и располагалось зловещее логово таинственного Дестпечера, поджидающего своих жрецов-вагоновожатых и кондукторов с жертвенными путевыми листами и волшебной "Книгой Трамвая" в руках.

Пока я возился с мелочью, строил план дальнейших действий и с идиотской улыбкой жмурился, глядя сквозь бутылку на плывущие по небу облака, народу на остановке прибавилось. У ларька возникли трое мятых и опухших мужиков, похожих, как родные братья, и с одинаково-унылым выражением лица. Один из них постучал в стекло, разбудил девицу в окошечке и, морщась, очень тихо и вежливо поинтересовался насчет холодного пива. Девица зевнула, покопошилась в темных недрах ларька и просунула в окошечко бутылку. Мужик потрогал донышко, пожал плечами и вопросительно посмотрел на приятелей. Те подошли поближе, по очереди потрогали бутылку и по очереди пожали плечами. Потом все трое, как по команде, тяжело вздохнули, вытащили из карманов деньги, посчитали, первый сложил их стопочкой и отдал продавщице. Получив из окошечка три бутылки, мужики тут же к ним присосались, потом взяли еще по одной и уселись на щербатую лавочку под навесом. Им явно полегчало. Первый закурил и стал ругать каких-то "наших" которые совсем бегать разучились и по воротам с двух метров попасть не могут. Видимо, речь шла о футболе. Потом стал выпытывать у второго и третьего, за что же тогда "наши" получают такие деньги, но внятного ответа так и не получил. Третий вдруг оживился, замотал головой и молча ткнул бутылкой куда-то вверх. Первый и второй закивали головами, согласились с ним, что как обычно, судью подкупили "не наши" и успокоились.

Тетка с коробкой брезгливо посмотрела на мятых мужиков, потом на меня. Оценила мою потертую кожаную куртку, небритую физиономию, вытертые джинсы и заляпанные грязью ботинки, зевнула, перекрестив рот, и отвернулась. Из числа потенциальных клиентов мы четверо явно были вычеркнуты навсегда, как откровенно некредитоспособные.

Права тетка, опустился я совсем со своим романом, будь он неладен! Нормальные люди иногда себе новую одежду покупают и бреются чаще, чем некоторые. Но то - нормальные, а мне-то для кого наряжаться? Живу один, в гости не хожу, работаю дома. Я как привык в магазин за жратвой в домашнем ходить, так и гулять поперся. Все бы ничего, да вот бомжи у мусорок напрягаются, когда я мимо прохожу, за конкурента принимают.

Сзади меня потянули за рукав.

- Молодой человек, Вам бутылочка очень нужна? – тихо спросила меня крошечная горбатая старушка с палочкой, в черном вытертом пальто, и рыжем мохеровом платке, причмокнув, как вампир, вставной челюстью. Она смотрела на меня снизу вверх мутно-голубыми глазками и в них плыли по небу облака, а старушкина костлявая желтая лапка робко тянулась к моей бутылке:

- Можно?

Я кивнул, допил остатки пива и вручил бутылку старушке. Она придирчиво осмотрела трофей со всех сторон, вытряхнула оставшиеся на донышке капли на землю и засунула бутылку в антикварную авоську. Поправила платок, переложила палочку в левую руку, пожелала мне получить от Бога доброго здоровья и поковыляла к ларьку, шаркая тощими ногами в блестящих резиновых галошках. У ларька она остановилась, отдышалась, достала бутылку, сунула ее в окошечко снулой девице и стала ее о чем-то просить заискивающим тоном и почему-то шепотом, сморкаясь в грязный платок.

Девица долго закатывала глаза и мотала головой, потом махнула рукой, кивнула и сгинула под прилавком. Старушка сразу успокоилась и перестала сморкаться. Она вытащила из кармана маленький грязный узелочек, и осторожно развязала его. Извлекла из узелка древний клеенчатый кошелечек с замочком в виде двух блестящих шариков, высыпала из него какую-то мелочь на прилавок под окошечком и, шевеля губами и щурясь, принялась пересчитывать монетки сухим корявым пальцем. Отсчитала нужное количество, посветлела лицом, аккуратно собрала остатки обратно в кошелек, кошелек спрятала в узелочек, а узелочек – в карман. Облегченно вздохнула и стала ждать.

Я закурил и глянул на мужиков. Мужики тоже с интересом наблюдали за происходящим у ларька. Даже тетка с коробкой выглядывала из-за столба, привстав со стульчика и вытянув шею.

Из-за чугунной покосившейся ограды сквера появилась черная тонкая женская фигурка и медленно, какими-то ломаными шагами, направилась к остановке. Кроме меня на нее, похоже, никто не обратил внимания, все с нетерпением ждали развязки истории со старушкиной бутылкой.

Девушка в длинном черном пальто с зябко поднятым воротником вышла на клочок асфальта перед навесом, остановилась и беспокойно огляделась. Обеими руками она прижимала к груди букет желтых роз, почему-то неприятно режущих глаз на черном фоне. На ее лице промелькнуло странное выражение, как будто она ожидала увидеть здесь кого-то знакомого, а он почему-то не пришел. Девушка достала из кармана пальто очки в тонкой золотой оправе, нацепила их на нос, зачем-то заправила пряди светлых волос за уши и еще раз огляделась, став ужасно похожей на то, чем, скорее всего, она и являлась – на школьную учительницу.

Я улыбнулся про себя. Учительницам младших классов не рекомендуется чрезмерно увлекаться чтением Булгакова. Особенно - весной. Особенно - девушкам после тридцати.

А под пальто у нее, ради такого случая, скорее всего, ажурные чулки и красное шелковое кружевное белье с сердечками.

Девушка заметила, что на нее пялится не слишком трезвое и не слишком гладко выбритое медведеобразное улыбающееся существо в драной куртке, спрятала очки в карман и демонстративно посмотрела на часы, усыпанные брильянтами в таком количестве, что сразу возникало подозрение: а не куплены ли они в ближайшем ларьке или на китайском рынке? Потом провела пальцем в плюшевой перчатке по лавочке под навесом, внимательно осмотрела палец, вздохнула и села, держа спину прямо, как балерина. Близоруко прищурившись и прижимая к груди свой дурацкий букет, она стала смотреть на горку, откуда все никак не появлялся долгожданный трамвай.

- И больше с такими бутылками не приходите! – громко заявила ларечница и явила белому свету и восторженной публике бутылку, заткнутую скрученной бумажкой. – Я вам тут не фокусник! Пока в такую узкую дырку попадешь, все вокруг изгваздаешь!

Мужики секунду подумали и жизнерадостно заржали, коробейница посмотрела на них и тоже визгливо захихикала, кокетливо прикрывая рот пухлой красной ладошкой. Черная девушка вздрогнула. Девица в ларьке густо покраснела, прошипела: "Придурки!", сгребла, не считая, монетки с прилавка и с треском захлопнула окошечко.

Старушка бережно уложила бутылку в авоську и, сияя от счастья, заковыляла к рельсам, держа курс на какие-то невнятные серые домики на горизонте. Подходя к рельсам, она переложила палочку в левую руку, а правой, с болтающейся на ней авоськой, потянулась к поручню ограждения, для каких-то неведомых целей установленного под прямым углом к рельсам и одиноко торчащего посреди остановки. Старушка оступилась и неловко взмахнула авоськой. Глухо хлопнула бутылка, остро запахло семечками, а поручень мгновенно стал гладким и блестящим, как лакированный.

- Опа! – сказал один из мужиков.

Черная обернулась.

Тетка с коробкой открыла рот и застыла.

Из ларька высунулась девица и захлопала глазами, как кукла.

Старушка стояла в луже подсолнечного масла и изумленно смотрела себе под ноги. Потом ее личико сморщилось, плечи затряслись и она тихо заплакала, по-детски утирая слезы сухонькими кулачками и капая на себя остатками масла с авоськи. В ее плаче сквозила такая тоска и безысходность, что меня передернуло и захотелось кого-нибудь убить, чтобы на свете никогда больше не было вот таких, брошенных и забытых всеми бабушек, горько оплакивающих потерю какой-то паршивой бутылки дешевого масла.

- Опа! – повторил мужик.

Почему-то я вдруг почувствовал себя виноватым в старушкином горе, как будто это я специально подсунул ей такую хитрую, саморазрушающуюся бутылку, чтобы от души поиздеваться над несчастной нищей пенсионеркой.

Терзаемый непонятными угрызениями совести, я пошел к ларьку, из которого по-прежнему торчала кукольная голова. Белые кудряшки и круглые румяные щеки только добавляли сходства и казалось, что в ответ на любой мой вопрос голова закроет глаза и пропищит противным голосом: "Ма-ма!

- Ма…Тьфу! Девушка, у Вас масло подсолнечное есть? Нормальное, в бутылках?

Голова критически осмотрела меня и втянулась в окошечко. Надо же! Третий раз за полчаса меня оценивают!

За стеклом возникла злорадно ухмыляющаяся девица. В руках она держала пластиковую бутылку с желтыми подсолнухами на этикетке и постукивала длинным розовым коготком по прилепленному к подсолнухам ценнику. Однако…

Тем не менее, моих бумажек хватило на масло, сигареты и бутылку пива, даже мелочь не пришлось доставать. Не знаю, кто из нас был удивлен больше, девица или я, но мой статус в ее глазах резко рванулся вверх, а когда я небрежно простил ей пять рублей сдачи, она мне даже слегка улыбнулась.

Черная сидела на корточках перед старушкой и старательно и как-то очень умело оттирала ее от слез и масла белым платочком с кружевами по уголкам. Правильно, какой у нее еще может быть платочек? Именно белый и кружевной. Свой букет она вручила ближнему мужику, и он сидел с ним, зачем-то держа на вытянутой руке, какой-то весь притихший и даже немного испуганный.

-Вот так, вот так, - тихо и ласково приговаривала девушка, будто оттирала не бабушку, а пятилетнего малыша, перемазавшегося в песочнице.- Сейчас мы все это ототрем, и все у нас будет хорошо!

Может она не в школе, а в детском саду работает? А голос приятный, да и сама она ничего! Не красавица с глянцевой обложки, конечно, но очень даже симпатичная, только дерганая какая-то вся. Тени темные вокруг глаз, как будто ночь не спала, пальто это черное, перчатки, букет жуткий. Умер у нее кто-то, что ли?

Я по старой дурацкой привычке зубами открыл пивную бутылку, выплюнул пробку, глотнул теплого и не очень свежего пива, громко рыгнул, совсем входя в образ бомжа, раз уж всем так хочется, и протянул бабульке бутылку с маслом.

Черная шарахнулась в сторону, как маленький чертик от пьяного батюшки, а старушка подняла на меня красные заплаканные глазки, и что-то испуганно забормотала про то, что голова кружится и ноги ее уже совсем не держат. Кажется, она оправдывалась. Она обещала, видимо приняв меня сослепу за одного из служителей зловещего культа Дестпечера, что все здесь уберет и даже покрасит, если дадут краски, и, "только, пожалуйста, не надо меня штрафовать", а то денег совсем не осталось, занять не у кого и до пенсии она не протянет.

Я вздохнул, подобрал с земли палочку и авоську и вручил все это старушке в месте с бутылкой. Она прижала к груди свои сокровища и замолчала, все еще не понимая, что происходит.

- Бери, пока дают, баб Нюр! – сказала тетка с коробкой боцманским голосом и хохотнула. – А то ведь протрезвеет, передумает!

Старушка развернулась и быстро заковыляла прочь, шлепая галошками по лужам и испуганно оглядываясь на меня через плечо.

- Ее что, Аннушкой зовут? – обернулся я к тетке.

- Тебе какое дело? – мрачно поинтересовалась тетка и на всякий случай передвинула сумочку с деньгами с живота подальше за спину. – Баба Нюра ее зовут! Совсем плохая стала, а раньше-то шустрая была, веселая… В школе работала, русский с литературой детишкам преподавала... Нет у ней никого, понял? Одинокая она.

Сбоку медленно и бесшумно подошла Черная, опять со своим букетом в руках, встала в двух шагах от меня и задумалась, провожая взглядом удаляющуюся черную согнутую спину, а я вдруг представил ее, эту девушку, только старую и морщинистую, одиноко бредущую по грязи с заплаканным лицом. В этом же самом черном пальто, только вытертом и бесформенном. В очках с остатками позолоты на оправе, перевязанных веревочкой и с треснувшим стеклышком. В этих же самых перчатках, только дырявых и сотню раз заштопанных…

Вот только к груди она будет прижимать не тревожные желтые розы, а жизнерадостные желтые подсолнухи на этикетке бутылки с подсолнечным маслом…

Мне почему-то показалось, что ей привиделось то же самое. Она опустила голову и букет печально повис в ее руке, как странный желтый флаг, приспущенный в знак траура.

На горке вдруг звякнуло и задребезжало. К остановке, набирая скорость на спуске и грохоча, как жестяной игрушечный барабан, стремительно приближался красный неожиданный трамвай.

Девушка что-то неслышно прошептала одними губами, поднесла цветы к лицу и закрыла глаза. Потом решительно и упрямо вскинула подбородок, отшвырнула букет в сторону, сжала кулачки и, не открывая глаз, шагнула вперед, к рельсам.

Я вдруг понял, зачем.

- Стой! – заорал я, бросаясь за ней. Бутылка с пивом бомбой разорвалась у меня под ногами, засыпая всю остановку сверкающими осколками.

Она обернулась, схватилась за поручень и удивленно посмотрела на меня огромными зелеными глазами.

Вечер. За окном валит хлопьями снег. Уютный теплый конус настольной лампы. На кресло небрежно брошено черное пальто и плюшевые мягкие перчатки. В другом кресле, забравшись с ногами в мягкую глубину – она. Шелестит листками с отпечатанными новыми главами моего бредового романа, читает, морщит носик, качает головой, иногда хмурится, а иногда начинает улыбаться, прыскает и вдруг звонко хохочет, откидываясь на спинку кресла и утирая слезы…

Дождливый день. Ее тонкий силуэт на фоне мокрых серых деревьев в дверном проеме. Она стоит, прислонившись к косяку, курит и слушает дождь. Я подхожу к ней, скрипя половицами древнего дачного домика, обнимаю и зарываюсь в теплоту ее волос, пахнущих осенью, опавшими листьями и дымом костра. Она оборачивается, улыбается…

Ночь. Одеяло сброшено комком на пол. И нет ничего вокруг, кроме горячей мягкости ее тела, нетерпеливых губ и огромных черных зрачков, в которые я проваливаюсь, проваливаюсь…

- Стой, дура! – прошептал я.

- Это ты? – беззвучно спросили ее губы и дрогнули в робкой улыбке.

Ее пальцы в черной перчатке скользнули по поручню и она, раскинув руки, стала медленно, как во сне, падать спиной на рельсы.

Мои пальцы схватили пустоту.

- Почему? – шепнули ее губы.

Дико и пронзительно завизжала тетка с коробкой, перекрывая скрежет тормозов и истерический звон трамвая. Перед моим лицом каким-то чудесным образом очутилось стекло с белой надписью "не прислоняться" и в его отражении я отчетливо увидел свои безумные глаза, белое кукольное лицо в темноте ларька, остолбеневших мужиков и визжащую коробейницу. Как это у нее так громко получается? Мне зачем-то очень нужно было срочно выяснить, как такое возможно. Зачем-то очень, очень нужно…

Уже давно стемнело и кое-где вдоль рельсов загорелись в пустоте редкие желтые точки фонарей.

Пузатая машина скорой помощи, широко разинув черную пасть, проглотила узкий черный сверток. Пасть захлопнулась, и машина, сыто урча, уехала. Перестали метаться синие и оранжевые, а потом как-то незаметно исчезли вместе с трамваем. Даже самый настырный, усталый и с черной папкой, пробормотал что-то про алкашей, от которых толку не добьешься, вырвал из папки листок, скомкал его, бросил в урну, плюнул и ушел.

А я остался сидеть в темноте под навесом, с бутылкой пива, которую сунули мне сердобольные мужики и потухшей сигаретой в зубах. Девица в ларьке тихо хлюпала носом, а я смотрел, не отрываясь, на растерзанный желтый букет в желтом круге света от фонаря, безжалостно втоптанный в грязь чьими-то каблуками. Смотрел, придавленный осознанием того, что больше никогда не смогу написать ни строчки, а главное, никогда больше не вернусь в тоскливую тишину моей мертвой квартиры, где повсюду мне будут слышаться ее шаги, ее смех, а в воздухе будет витать ее запах.

Нет.

Я прислонился спиной к столбу, устроился поудобнее, выплюнул изжеванный вонючий окурок и хлебнул выдохшегося пива. Потом вытащил из мятой пачки последнюю сигарету, глянул на часы, закурил и стал ждать первого трамвая.

Мы ждали друг друга всю жизнь, так что еще каких-то пару часов мы потерпим.