Червоточинка, или Луладджа, дочь Тсеры и Гунари.

 

Взииииииииг, и из-под вращающегося наждачного круга брызнули сверкающе-горячие, тускнеющие на лету искры, и прохладная, прозрачная тень под лопоухим тополем на короткий миг осветилась розовато – лиловым, призрачным светом.

Взииииииииг, и огромный, мясницкий тесак на наборной, разноцветного оргстекла рукоятке, в умелых руках точильщика ножей и ножниц, дяди Лени, радостно засверкал бритвенно-острым отточенным на «нет» лезвием.

Я сидел на скамейке напротив, и изумленно понимал, быть может, впервые в своей жизни, что элементы искусства, творческого совершенства, красоты и гармонии, можно обнаружить где и в чем угодно, в любом самом незамысловатом ремесле, пусть даже и в заточке ножей…

Нога дяди Лени, ритмично наступала на длинную деревянную планку, приводя в движение нехитрое устройство его станка, а руки, натруженные руки самого обыкновенного мужика-работяги, с грацией рук дирижера, летали с блистающей сталью ножей и бритвенных лезвий над грубым, ноздреватым наждаком, заставляя меня смотреть во все глаза на то, как среди брызг синеватых искр и запахов раскаленного металла рождается пусть маленькое, пусть самое бытовое, но, несомненно, чудо…

Я сидел на скамейке, обняв свой новенький, остро пахнувший лаком и деревом мольберт, что буквально час назад, совершенно случайно умудрился купить в «Торговом центре», что на набережной.

Очередь за ними была бешенной, я даже и не предполагал, что в нашем городе, может быть так много художников. Хотя справедливости ради нужно сказать, что очереди в те годы, были за все чем угодно, за всем, что появлялось на по обыкновению пустых прилавках магазинов.

…По правде говоря, деньги мне были выделены на покупку костюма, желательно тройки.

Близился день свадьбы брата, и ехать в Москву, в том, что есть, по мнению моих родителей, было неприлично… А я вместо костюма, купил мольберт…

И, говоря откровенно, совсем об этом не жалел.

…Итак, я обнимал свой новенький мольберт, лаская руками суставчатые его, дюралевые ножки, любовно прикасаясь к отполированной фанере, коричневой, скрипящей как самая настоящая кожа дерматиновой ручке и все думал, как бы мне ненавязчиво и максимально безразлично изложить умудренному жизненным опытом точильщику то, что мучило меня уже несколько часов кряду. Мучило томительно и сладко своей неожиданной новизной, и где-то даже подсознательным табу, запретом зиждившимся Бог весть на каких предрассудках и глупых суевериях…

Ничего не придумав толком, я, небрежно закурив, спросил его, старательно глядя куда-то в сторону, выдыхая горький дым через нос, с видом завзятого и опытного курильщика:

- Дядь Лень. А где цыгане вообще-то живут? Я имею в виду тех, кто у нас по рынку ходит, на набережной гадает, и вообще…

Тот, бросив взгляд на лезвие только что заточенного топора, вновь закачал свою ступень, разгоняя наждачный круг и словно не удивляясь неожиданному, и быть может даже и глупому моему вопросу, проговорил, неспешно и уверенно.

- Да на озере Смолино, ближе к остановке… Там на берегу, в лесочке, каждый год они свой табор разбивают… Желтых, польских палаток штук десять, и одна большая как шатер, похоже военная… А тебе, Володя на што? Если обокрали, то бесполезно к ним с этим даже подкатывать… Они не то, что тебя, они любого прокурора заговорят. Хрен ты у них правды добьешься… Да и не советую тебе к ним соваться… Забить могут, кнутами запорют… Хотя может быть и враки все это… Я с ними как-то не очень… Побаиваюсь одним словом… Либо обдерут как липку, либо порчу нашлют…

Ну их к лешему…

1.

 

..Я сидел на скамье напротив «Торгового центра», шуршал бумагой, в которую был упакован мой только что купленный мольберт, и, силясь развязать шпагат, перетягивающий неожиданную свою покупку, тоскливо соображал, как мне вести себя дома, когда вместо прекрасного костюма-тройки, из темно-серой шерсти, присмотренным матерью, я приобрел это несуразное колченогое чудо из фанеры и дюрали…

- А позолоти-ка ручку, яхонтовый!

Неожиданно, у себя над головой услышал я насмешливый, девичий голос, и ко мне на скамейку уже подсаживалась, шурша несметным количеством цветастых юбок, необычайно красивая, смуглая и молодая, а самое главное светловолосая цыганка.

На вид ей было не больше пятнадцати, но вела она себя уверенно, с той веселой и бесшабашной наглостью, что отличает ее уже более зрелых соплеменниц.

- Садитесь, пожалуйста.

Запоздало предложил я девушке, хотя та уже прочно (закинув ногу на ногу), расположилась рядом со мной.

- Так как, ручку то позолотишь?- вновь поинтересовалась она.

- Позолочу, обязательно позолочу…

кивнул я, мысленно высчитывая, сколько денег у меня осталось.

- А вы мне погадаете? Ну, что бы не за просто так…

- Да за-ради Бога! – весело согласилась она и тут же уже более серьезным тоном поинтересовалась:

- Тебе как, мальчик, по руке или же на картах.

Я давно уже мальчиком себя не считал, и на школьном выпускном вечере, после фужера шампанского даже с кем-то, по-моему, целовался, но проглотив мимолетно брошенную цыганочкой насмешку в мой адрес, степенно и как мне тогда показалось важно, снизошел:

- На картах, если можно…

А потом неожиданно добавил.

- А меня, меня Володей зовут… Владимиром то есть.

Девушка откуда-то из декольте, с самой груди, достала заигранную колоду карт, со странными картинками (я таких и не видел никогда), и, протянув их мне, представилась с тихим, словно шелест листвы смешком:

- Ну а я Луладджа. Сдвинь карту то, Володенька, то есть Владимир, сдвинь…

Колода была еще теплая и мне в тот миг показалось, что я прикоснулся не к старым потрепанным картам, а к небольшой, наверняка очень упругой девичьей груди с твердыми, и скорее всего темными сосками.

Я сдвинул карты и непроизвольно бросил взгляд на ее грудь под цветастой кофточкой, в каких-то нелепых оборочках и кружевцах.

Луладжа перехватила мой нескромный взгляд, неопределенно хмыкнула и сбросила первые три карты…

Она заговорила, мило сдвинув густые брови и исподтишка поглядывая на меня.

Карты ложились одна на другую, ее смуглые пальчики с розовыми ноготками, перебирали их, отчего-то меняя местами, а пухлые губки, незнающие (по крайней мере, мне так показалось) помады, с чуть заметными бисеринками пота над верхней, зачаровывали и манили меня. Манили, черт знает куда, в такие далекие и запретные дали, что от только намека на них, голова моя кружилась в тягостном и сладко-мучительном ритме и я ничего, более не соображая, только и мог, как в упор смотреть на нее, на ее глаза, голубовато – серые, на ее щеки, смуглые, с еле приметным пушком, на ее нос, кончик которого чуть-чуть двигался когда она говорила, на ее губы…

- Э Володенька, да ты как мне кажется, и не слушаешь меня совсем? Задумался?

Цыганочка как мне показалась, готова была взорваться откровенным и громким смехом…

- Да вы что, Луладжа!? Я все, все слышал… «А богатым тебе никогда не быть»…

неизвестно каким чудом сумел я повторить последнюю, случайно услышанную ее фразу.

- И это все!?- в как мне показалось нарочитом гневе, вскочила цыганочка, карты рассыпались возле скамейки, а случайные прохожие, ускоряя шаг, огибали рассерженную Луладжу.

- Это все что ты слышал? Я ему битый час рассказываю его же судьбу, а он « Богатым мне не быть, богатым мне не быть»!

Ее продолговатые, крупные глаза стали еще больше, и в них явно читалось все что угодно: смех, издевка, любопытство… Все что угодно, но только не злость.

- Не сердитесь, ну пожалуйста, не сердитесь!

- Сколько, Сколько я вам должен. Скажите, я обязательно отдам…, если хватит. Обязательно!

Я схватил ее горячую руку и неожиданно для нее, да что там для нее, неожиданно для себя самого поцеловал.

…Солнце освещало ее лицо, ее светлые, совсем не цыганские волосы светились, словно золоченый нимб на древних иконах, а она, слегка прищуриваясь, смотрела на меня, но руки не отнимала. Даже и не пыталась…

- Простите.

Спохватился я, отрываясь от ее руки и с трудом сглатывая тягучую, горячую слюну.

- Да нет, ничего. Мне даже как бы и понравилось. И по правде говоря, мне еще никто никогда руки не целовал…

-А я готов всю жизнь…

Вырвалось у меня, но, но она похоже уже не слышала. Торопливо собрав карты с асфальта, девушка окинула меня странным, задумчивым и как мне показалось тоскливым взглядом, чуть заметно кивнула, отчего ее нимб вокруг головы слегка покачнулся, и уже более не оглядываясь, торопливо скрылась в ближайшем переулке, за заросшим сиренью палисадником…

2.

…Я шел к озеру с тяжелым букетом поздних пионов, багровых как кровь, шел под вечер, заведомо длинной, окружной дорогой, малодушно оттягивая время, но тем ни менее уже минут через пятнадцать увидел возле пологого, заросшего редким, чахлым кустарником берега цыганский табор: с десяток ярко-желтых, двухместных палаток и несколько палаток побольше, шатровых…

Со стороны озера тянуло ветром, попахивало тиной, стоялой водой, дымом костров и жаренным, богато сдобренным луком мясом…

Возле березы, старой, корявой, замшелой, тропа резко поворачивала в сторону, огибая глубокую грязную лужу, в центре которой сидел совершенно голый цыганенок лет трех, с любопытством рассматривающий собственную, чрезвычайно длинную, дрожащую соплю, только что выцарапанную из грязного, обветренного носа.

Засмотревшись на пацаненка, я споткнулся о корявый березовый корень, чуть не уронил цветы, и вполголоса чертыхнувшись, скоренько засеменив ногами, вылетел на поляну, где возле полу погасшего, изредка стреляющего в ранние сумерки блеклой искоркой костра, на лысой, автомобильной покрышке сидело, покуривая несколько ребят, примерно моего возраста.

- Ребята,- проговорил я, несколько отдышавшись,

- Вы не подскажете, как бы мне, Луладджу увидать…

Старший из ребят, не торопясь выбрал из коробки с тремя богатырями на этикетке, лежавшей рядом с ним на вытоптанной, пожухлой траве длинную папиросу, и так же неспешно прикурив ее от горящего прутика, поднялся и, выдохнув сизым дымом, спросил, разглядывая меня с нескрываемым недовольством.

- Тебе какую Луладджу? У нас их несколько…

Я растерялся. Я мог ожидать чего угодно, но только не этого. Со странной, ни на чем не обоснованной убежденностью, я был уверен, что на свете больше нет ни только, ни одной такой красивой девушки, но и имя ее, должно быть, несомненно, настолько же редким…

- Я, я фамилию ее не знаю, но она молодая, совсем девочка, светленькая такая… Красивая очень.

- Тогда это может быть только Луладджа, дочь Тсеры и Гунари. Ищи ее возле вон того навеса…

Парень резко и как-то со злом, ткнул папиросой в сторону сверкающего в лучах заходящего солнца озера, и вновь присел к огню.

… Поплутав немного среди палаток, я и в самом деле обнаружил легкий дощатый навес, сооруженный возле большой офицерской палатки цвета линялой хаки с широко распахнутым пологом.

Под навесом, на длинном, застеленным газетами столом, стоящая ко мне спиной цыганка, ножом резала на лапшу, тонко раскатанный блин тугого теста…

Тонкую стройную спину женщины, прикрывала большая темная шаль с крупным узором.

… «Тэ джином мэ яда судьба, палором на джявас»…

Ее голос, негромкий и довольно низкий, вольготно растекался над красным зеркалом озера, идеально ровным, истыканным кругами рыбьей молоди, растекался и, отражаясь от противоположного, обрывистого берега возвращался назад, к певунье уже в виде еле слышных полу звуков, полу тонов, полу слов…

Я дождался, когда последние слова песни растворились в вечернем воздухе, прислушался к надрывному писку комаров и наконец, решившись негромко кашлянул…

…Скажите, пожалуйста,

Женщина вздрогнула и удивленно обернулась ко мне.

А я смотрел на ее смуглые, худощавые руки, белые от муки, ее лицо, неуловимо схожее с лицом Луладджи, точно такие же светлые волосы и постепенно догадывался, что передо мной, несомненно, мать моей возлюбленной (а то, что я влюблен раз и навсегда, я понял еще там, на скамейке, возле магазина), и я не нашел ничего более разумного, как взять и подарить ей букет цветов, заготовленных честно говоря, для дочери этой женщины.

- Это вам, сказал я, и почти насильно вложил цветы в руки все также пораженно - молчащей цыганки.

- Спасибо мальчик…- Тсера приподняла букет и, улыбнувшись, проговорила:

- Как хорошо пахнут!? Даже не верится… А…

Она продолжить так и не сумела, из сумрака палатки, вышел невысокого роста, черноволосый, с крупным носом и неправдоподобно большой, золотой серьгой в мочке правого уха цыган, лет под пятьдесят. Но самое примечательное было то, что на нем был именно такой костюм, который присмотрела для меня моя мать. Под туго обтягивающей живот жилеткой на цыгане, переливалась ртутью, плотного шелка темно-лиловая рубаха с большим воротником, а прекрасные брюки самым безжалостным образом оказались заправленными в невысокие, кожаные сапоги.

Увидев цветы в руках Тсеры, мужик хмыкнул и, подойдя ко мне почти вплотную, запустил свою руку в мои кудри.

От неожиданности я отпрянул, запнулся, и чудом не упав навзничь, присел на скамейку, врытую возле стола.

- Ты кто, пацан? Ром? – Цыган вновь оказался возле меня.

Я покачал головой…

- Грек?

Меня уже начал несколько забавлять этот своеобразный допрос, но я со всей серьезностью вновь повторил свое, нет…

- Армянин что ли?

……….

- Неужто еврей?

- Да нет же, русский, русский… Владимиром меня зовут…

Честно говоря, я уже с трудом сдерживал улыбку: отец Луладджи мне определенно нравился.

Цыган опять потрогал мои волосы и с сомненьем хмыкнув, присел рядом со мной.

- Ну и зачем ты здесь Володенька объявился, да еще с цветами…?

Он закурил, угостил папиросой меня и легким взмахом руки отослал куда-то свою супругу…

Я замялся, отшвырнул в полумрак недокуренную папиросу, и мысленно махнув рукой на все заранее заготовленные слова, бухнул:

- Я хочу жениться на вашей дочери…

И тут же уточнил на всякий случай:

- На Луладдже…

Цыган громко закашлялся, и оставалось только догадываться о причине этого кашля: то ли предложение мое ему показалось настолько абсурдным, то ли дым папиросы был тому виной… Лично для меня второе было бы предпочтительнее.

 

3.

Затянувшее молчание нарушила подошедшая Тсера.

Собрав газеты, которыми был застелен стол, она быстро приготовила хоть и нехитрый, но обильный ужин. Словно по волшебству, перед нами появилось большое блюдо с отварным картофелем, крупно нарезанная селедка, посыпанная белесыми кольцами лука, на деревянной доске дымился исходя прозрачным соком нехилый кусок отварного мяса. Узкое, высокое горлышко графинчика темно-рубинового стекла венчали два стакана, вставленные один в один.

- Беш тэ хас… Садись есть, - пригласил меня к столу отец Луладджи.

- Беш тэ хас.

- Спасибо большое - отказался я.

- Я хотел бы все ж таки услышать ваш ответ…

Цыган выпил водки, не торопясь закусил и с интересом бросил взгляд в мою сторону.

- А отчего ты первым к нам пришел, а не к дочери?…

…- Мне подумалось, что у вас, у цыган, наверное, так будет правильнее…

- Молодец, Володенька. – вновь хмыкнул он, отрезая ножом кусок горячего мяса.

- Тебе правильно подумалось…

Он помолчал, пережевывая мясо, выпил и придвинулся ко мне…

-Ты знаешь, отчего я с тобой здесь сейчас разговариваю? Не со сватами твоими, а именно с тобой? Да потому, что за последние лет тридцать к нам в табор из русских, никто, разве что кроме милиции не приходил. Тем более по такому поводу… Ты первый.

Он снова замолчал, как бы обдумывая предстоящий разговор.

- Ты парень наших обычаев не знаешь, да и знать не можешь, а если б знал, то сейчас, здесь на твоем месте сидел бы твой отец, или кто ни будь из уважаемой цыганской семьи.

-И разговор бы начался совсем по-другому, нежели сегодня…

А начали бы они примерно так:

- Здравствуйте уважаемые Гунари и Тсера. Примите в знак уважения наш скромный подарок, или по-нашему, Мангаса тумэн тэ прилэн амаро падаркицо….И положили бы на стол пять тысяч рублей…И только после этого начали бы они за мою дочь разговаривать…

- Пять тысяч!- задохнулся я а Гунари словно бы ничего и не замечая, продолжил, ровным, и каким-то отрешенным голосом, словно разговор шел о чем-то неодушевленном, ну вроде как о покупке стиральной машины.

-Конечно пять тысяч мало… Что это за деньги, тем более наша Луладджа светленькая… А такие девочки особенно ценятся в цыганских семьях. Но понимаешь Володя, есть у нее как бы тебе объяснить, ну червоточинка что ли…

Я побледнел, но цыган тут же успокоил полыхнувшую во мне ревность.

- Нет, мальчик. Нет. Ты, наверное, не о том подумал…. У нас с этим строго, и если у невесты кто-то до свадьбы был, ну хоть разок, молодой муж имеет право засечь насмерть свою жену и никто, ты слышишь парень, ни кто, даже родители ее не вздумают перечить. …Тут другое. Ее бабка, мать моей жены родилась от хохла, украинца значит…. И теперь, пока не пройдет семь поколений, все они, то есть и дети Луладджи, и внуки ее, и даже правнуки не будут считаться настоящими цыганами, и естественно подарки за таких невест будут гораздо скромнее, чем обычно….Ты понял меня, Володя?…

Я потерянно кивнул, а он вновь принялся за свой ужин.

Тсера сидела рядом и отрешенно смотрела на черное озеро…

 

- Может быть, все ж таки перекусишь, или хотя бы выпьешь?

Нет? Ну не обижайся мальчик, а я поем…

Он ужинал, его жена курила, легкой ладонью отгоняя дым, а я совершенно точно осознавая, что таких денег мне не собрать и за несколько лет тем ни менее спросил его в лоб осипшим голосом:

- Скажите, а если я достану для вас пять тысяч, вы позволите вашей дочери, Луладдже стать моей женой?

Они переглянулись, а Гунари пройдясь по сальным пальцам полотенцем оглядев с сомнением меня с головы до ног, все ж таки ответил, сытно рыгнув:

- Мы здесь еще до октября табороваться будем, числа до пятнадцатого…Достанешь, приходи с отцом, говорить будем. Нет, не обессудь…Увижу возле табора, запорю…И цветы не помогут…Так и знай. Он отвернулся и я глупо поклонившись попрощался и пошел прочь спотыкаясь ровно пьяный за невидимые в темноте палаточные растяжки и торчащие из травы колышки.

4.

…Возле развилки, не доходя до автобусной остановки, меня уже ждали. Ребята стояли молча, поигрывая кто велосипедной цепью, а кто самодельным кастетом, глядя на меня с дружелюбным и несколько даже жалостливым любопытством, а тот цыганенок, с которым я уже разговаривал возле костра подошел ко мне ближе и, выдохнув табачным дымом спросил, наматывая на кулак кожу ремня:

- Ну что пацан, нашел Луладджу?

Он самоуверенно и нагловато ухмылялся мне в лицо, нервно переминаясь с ноги на ногу и изредка бросая взгляд на своих товарищей, все также молча стоящих поодаль. Парень явно выбирал момент для удара…Я вытянув шею удивленно посмотрел ему за спину и цыганенок «купился» на такую мою примитивную уловку. Он, а следом за ним и остальные повернулись, ожидая увидеть что-то в темнеющей рядом лесополосе, а колено мое уже со всей силы входило ему в незащищенный пах. Не оглядываясь на согнувшегося от резкой боли противника, я рванулся прочь от ребят, но тут, же споткнулся о выставленную кем-то ногу и кубарем полетел на мокрую от росы траву…

 

…В черной, бархатной пустоте роняя на лету кроваво-красные лепестки, медленно, словно в насыщенном сиропе, вращаясь, падал на черную, росистую землюю поздний, махровый пион. По его ярко-желтому нутру, обильно припорошенную золотистой пыльцой робко передергивая суставчатыми лапками, ползала крупная бабочка с пестрым, аляповатым узором на хрупких, невесомых крылышках. Надломанный цветок все быстрее и быстрее приближался к земле, а наивная бабочка словно и, не замечая этого его падения, все бродила и бродила среди золотых пыльников, нервно подергивая крылышками и сосредоточенно шевеля усиками…

- Да улетай же ты, глупая…- простонал я нетерпеливо и пришел в себя. Болела, казалось каждая моя косточка, лицо горело огнем, а спине напротив, было холодно и мокро.

Тонкие пальчики Луладджи бережно ощупывали мое лицо и окровавленную голову.

- Тебе больно Володенька, больно? Где, скажи, где больно? Ты не молчи, хорошенький мой, ты не молчи…

- Луладджа…- Опухшие, рассеченные губы не желали шевелиться, царапались о зубы. Рот тотчас же наполнился вязкой, соленой кровью. С трудом проглотив кровавые сгустки я заплакал, скорее даже от обиды чем от боли и вновь почувствовал себя большим цветком позднего пиона, багрового, почти черного цвета…

Последнее, что я еще успел почувствовать: это легкий, почти невесомый поцелуй Луладджи, неумелый, по-детски безыскусный поцелуй моей любимой цыганской девочки.

 

Когда я выписался из больницы, город уже утопал в глубоких, голубоватых, сверкающих точно толченое стекло сугробах.

Желтый, тряский автобус с заросшими инеем белесыми окнами, словно нарочито медленно привез меня к берегам закованного в лед озера.

Цыганского табора я естественно не нашел, и лишь на выбеленном морозом стволе березы, старой и корявой, я увидал карту, червонную даму, прибитую толстым, кроваво-ржавым гвоздем.

 

…Мне уже давно за пятьдесят. И я давно уже осел в другом, огромном городе, возвращаясь к себе на Родину лишь для того, чтобы постоять у могилы отца. Но тем, ни менее, как только где-то рядом слышится неуловимо - неосязаемый шорох юбок и почти обязательное: « А позолоти-ка ручку, яхонтовый», я тут же оборачиваюсь и среди разношерстной и равнодушной толпы жадным взглядом начинаю искать ту свою, светловолосую, цыганочку…

 

Словарь. Перевод с цыганского.

«Тэ джином мэ яда судьба, палором на джявас» - если бы я знала свою судьбу, я не пошла бы замуж.

Беш тэ хас – садись есть.

Мангаса тумэн тэ прилэн амаро падаркицо-Прошу принять мой подарок.

Луладджа – цветок жизни.

Тсеры – свет рассвета.

Гунари – воин.