В 1961-м году стараниями Константина Георгиевича Паустовского и Эммануила Генриховича Казакевича вышел сборник «Тарусские страницы». Там впервые был напечатан рассказ-очерк Марины Цветаевой «Кирилловны». На самом деле название ему – «Хлыстовки», но, видимо, для «прохождения» через цензуру его переименовали. Впрочем, рассказ как был, так и остался – о хлыстовском ските в Тарусе.

 

Цветаевская проза нас поразила, нет, скорее – пронзила, я имею в виду круг моих друзей. Те, кто были постарше, слышали о Цветаевой, иные и читали кое-что, и публикация эта стала толчком к пробуждению нашего невероятного, жгучего интереса к ней. Появились перепечатанные на папиросной бумаге – чтобы машинка взяла больше копий! – стихи ее. Мы буквально «заболели» Цветаевой.

 

Рассказ «Кирилловны» заканчивается такими словами: «Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника. Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень:

 

«Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева»

 

И вот один киевский студент, Островский Сеня – так называли его тогда друзья, и мы будем дальше так его называть - решил, что это скромное завещание Цветаевой пришла пора выполнить. Удивительно, - как оказалось, никому, и даже ее родным, живущим в Тарусе, это или в голову не приходило, или же, как мы увидим дальше, этому мешали другие причины.

 

Он стал предлагать своим друзьям поехать в Тарусу вместе, но кто не мог из-за работы, кто – из-за денег, большинству же сама идея эта казалась просто бредовой. У самого Сени не было никакого плана действий. Он не знал, что из себя представляет Таруса, не знал, есть ли еще в Тарусе кто из родственников Марины, более того, до той поездки он ни разу не был даже в Москве. У него не было никаких адресов и никаких рекомендательных писем. Да и денег у него было до смешного мало, - после посещения Тарусы он должен был сразу же направиться в Ольвию на раскопки древнегреческого поселения, где по рекомендации друзей его ждала работа землекопа в археологической экспедиции. Денег было так мало, что на проезд нормальным транспортом - поездом или автобусом - не хватило бы. Он не мог даже позволить себе питаться в столовых, и запасся в дорогу черным хлебом и солёным салом – самым дешёвым, что было в то время. В общем – он был нищим студентом Киевского университета, и выглядел в своей дорожной одежде соответственно. Правда, тогда почти вся страна была нищей, и он не особенно отличался от многих других наших соотечественников. Но двигала им великая любовь к великой русской литературе, на которую, кажется, обречены все интеллигентные еврейские юноши с возвышенными помыслами…

Единственный транспорт, на который он мог рассчитывать, были попутные машины. Расплатой же за проезд должно было послужить стихотворение, которое он, позволив себе некоторый прагматизм, специально для этого случая написал:

 

Я солнце,

Золотое солнце лета.

Задуйте согревающий очаг,

Забудьте ваши жалкие монеты –

Всем хватит золота в моих лучах.

В дорогу собирайтесь до рассвета,

А те, кому она не по плечу,

Не покупайте, граждане, билета,

Езжайте зайцем –

Я за вас плачу.

 

Уж и не знаю точно, как он свою плату предъявлял, но срабатывало безотказно во всю неблизкую дорогу!

 

В Тарусу он выехал в начале июля. С утра пораньше он встал на шоссе в Дарнице, откуда начинается путь на Москву. И дальше продвигался так: если на его поднятую руку машина останавливалась, подбегал к кабине и говорил водителю примерно следующее: «Подбрось, друг, студента». «А куда тебе?» «В Москву». Говорится походя, так, будто Москва – это где-то совсем рядом, за соседним поворотом. Ехал с попутным шофёром до тех пор, пока машина не сворачивала с трассы. А там ловил другую машину. И так до того места в районе Серпухова, где нужно было свернуть на Тарусу. Ехал несколько дней. Ночью в кабине можно отлично поспать, не хуже, чем в гостинице. Едет, ест свои хлеб да сало, запивает сырой водой. Обычно водители интересовались, зачем и для чего едет. Тогда он рассказывал о великом поэте Цветаевой, о её трагической судьбе и завещании, которое он едет исполнить. Читал по памяти ее стихи, которых знал множество. Никто ни разу не усомнился в его искренности. Возможно, были шофёры, которые принимали своего странного пассажира просто за «чокнутого», но не опасались, потому что вид его, несмотря на весьма убогую одежду и скарб, был, в их понимании, вполне интеллигентный – еврей и, к тому ж, очкарик. Так доехал он до развилки на Тарусу, а там на попавшейся попутке и достиг цели своего путешествия.

 

В Тарусе он резонно посчитал нужным провести ночь в местной гостинице, чтоб привести себя в божеский вид и отдохнуть от дороги. На следующий день решил ознакомиться с городком и попытаться найти нужных ему людей.

Утром, выйдя в город, от первого встретившегося на улице человека он узнал, что в Тарусе живут Валерия Ивановна Цветаева (сводная сестра Марины Ивановны) и Ариадна Сергеевна Эфрон. Анастасия Ивановна Цветаева бывала в Тарусе наездами, но сейчас оказалась здесь. Ему показали, где находится дом Валерии Ивановны. Приняла, выслушала, хотя его предупреждали о ее строгом нраве, и предложила поговорить с Анастасией – мол, она сестра Марине только по отцу, а вот Анастасия ей родная сестра. Анастасия Ивановна сразу же горячо приняла идею установки такого камня. Ариадны Сергеевны в это время в Тарусе не было, она была в Москве и занималась подготовкой к печати цветаевской книги стихотворений. Так что решение принимали две сестры Марины. Может, они решили преподнести Ариадне сюрприз? Сеня, хоть как ни наивен был, по недомолвкам понял, что в их отношениях с Ариадной были сложности.

 

Валерия Ивановна сразу же предложила Сене остановиться у неё в доме, где она жила с мужем Сергеем Иасоновичем Шевлягиным. Там была совершенно отдельная маленькая комнатка. Сёстры помогали ему только советами, все так сказать «производственные» расходы, которых, к счастью, оказалось совсем немного, шли за его счёт. Не было никакого страха, наоборот, было ощущение окрыленности и свободы.

 

То, что мысль о выполнении цветаевского завещания пришла постороннему человеку, совершенно не вызывало ни у кого настороженности. Наоборот, для ее близких это вполне соответствовало идеям Марины: любовь – это действие. Юноша был для них не просто почитателем творчества Марины, а человеком, каторый выражает свое почитание – поступком.

 

В Тарусе издавна существовали каменоломни. Сеня отыскал директора, которому тут же откровенно изложил, зачем нужен, просто необходим ему камень, сказал, что может заплатить, и даже показал директору деньги. Тот от денег отказался и сказал: «Выбирай. Любой камень в этой каменоломне - твой». Он выбрал камень, который своими очертаниями напоминал книгу. Директор подогнал подъёмный кран и самосвал.

 

Предварительно с согласия Анастисии Ивановны определили место установки – рядом с могилой художника Борисова-Мусатова, откуда открывается чудный вид на Оку и заочье.

 

Надпись пришлось делать самому. Художница Бондаренко, к которой по совету сестёр Цветаевых Сеня обратился за помощью, первым делом заподозрила что-то неладное, и наотрез отказалась участвовать в деле. Он же в простоте душевной предполагал, что надпись на камне мог бы вырезать её муж, скульптор Бондаренко - в это время рабочие как раз трудились над установкой постамента памятника Ленину работы этого самого Бондаренко. Памятник скульптор великодушно подарил городу Тарусе в ответ на подарки властей города, выразившиеся в прекрасном земельном участке и других привилегиях.

Рабочие, в отличие от четы Бондаренко, выслушав с исключительным вниманием страстный Сенин рассказ, сразу же согласились помочь. Плата – исконно русская: бутылка. Нужен был только эскиз надписи. Валерия Ивановна дала большой лист бумаги. Эскиз пришлось делать самому, на что ушла вся ночь. Он никогда ничего подобного не делал, и вполне мог посочувствовать Остапу с Кисой, подрядившимся писать лозунги. Однако же работа была сёстрами одобрена, они даже утверждали, что шрифт надписи был в духе времени, в котором Марина жила.

 

продолжение в коментариях