В последнее военное лето Люсю отправили в пионерский лагерь.

Светлой июньской ночью белый пароход шлёпал колёсами по широкой Северной Двине. На его борту крупными буквами выделялось слово "Шеговары". А Люся даже не заметила, что попала на тот самый пароход с непонятным названием, которому они со своего открытого, крутого берега всегда махали руками и громко кричали: "Счастливого пути!». Сейчас ей хотелось плакать, она вспоминала, как только что расставалась у трапа с сестрой и няней, как они её уговаривали... И слёзы капали и капали из переполненных глаз.

Никогда до этого Люся не бывала внутри парохода. Сидя на откидном стуле, у стенки, ограждавшей работающее сердце машины, паровой котёл, она ощущала за своей спиной непрерывное движение, там постоянно что-то шипело и свистело. Рядом спали люди. В проходе были наставлены дополнительные деревянные лавки, тоже заполненные спящими. Народу было много, так что некоторые пассажиры устраивались для отдыха даже на стоявших поблизости бочках. Время от времени кто-нибудь просыпался и начинал готовиться к выходу.

Пароход басовито, предупреждающе гудел, приближаясь к нанизанным вдоль берега деревянным пристаням, выпускал по качающемуся трапу пассажиров, взамен забирал с берега на подрагивающую палубу всех желающих и упорно продвигался в сторону живописного местечка с подходящим названием – Красавино…

Люся сошла на берег вместе с такими же, как она, ребятишками семи-восьми лет. Никого из них она не знала. Невыспавшиеся, тихие, дети сгрудились вокруг пионервожатой, держа в руках свои небольшие чемоданчики и подрагивая от всепроникавшей рассветной сырости.

И Люсе было холодно, а главное – хотелось домой. Впервые очутившись вдали от родных, среди чужих, незнакомых людей, она украдкой то и дело вытирала глаза тыльной стороной ладошки.

Вожатая, стараясь своим тоном приободрить жавшихся к ней ребят, весело сделала перекличку и повела их к другой, менее широкой речке – протоке, через которую они должны были переправиться на лодках.

Лодки уже стояли у кромки воды, врезавшись острыми носами в мокрый песок. Прибрежный ветер нагонял волну, продувал лёгкую ребячью одёжку. Гребцы помогали пробираться к сиденьям, укладывали вещи.

В первые две очереди Люся не попала, лишь – в третью, последнюю. Она еле унимала сотрясавшую её дрожь и старалась скрыть слёзы.

– Ничего, ничего, ребятки, нас в лагере уже ждут, напоят горячим чаем и в постель уложат до обеда, – бодро приговаривала переправлявшаяся в этой же лодке вожатая.

А на том берегу... Люся увидела чудо – куст, усыпанный бледно-розовыми цветами, сказочно сиявшими в первых лучах восходящего солнца!

– Шиповник, – уверенно сказала стоявшая рядом девочка. Цветы очень слабо, приятно пахли, и в то безрадостное, холодное утро показались Люсе пришельцами из какого-то другого, чудесного мира…

К реке за детьми пришёл грузовик. На месте их действительно обогрели, накормили и уложили спать...

В пионерском лагере оказалось полно неведомого ей раньше шиповника. И тропинка от деревянного корпуса до столовой, и спортивная площадка, и дорожка к речке, идущая через овраг, – всё окаймлялось его густыми зарослями. Была им окружена и та волшебная скамейка, на которой однажды рано-рано утром, когда все ещё спали, заспанная, озябшая Люся, спешившая по неотложному делу, вдруг увидела рядом с уже раскрывшимися, свежими цветками свою старенькую няню, приехавшую на родительский день с самым первым пароходом…

Шиповник тогда сопровождал её повсюду. Перед дождём и поздно вечером его кусты становились похожими на сплошную зелёную изгородь, но стоило лишь выглянуть солнышку, как сложенные лепестки тут же распахивались ему навстречу и превращали заросли в переливающиеся букеты. И в этих нежных, холодноватых цветах в то лето переплелись, связались воедино непреходящая тоска по дому и ощущение прекрасного.

С тех пор вид цветущего шиповника никогда не оставлял её равнодушной. Всякий раз он нёс, как тонкий лучик из глубин, отголоски той печали и радости; бередил и понуждал за незатейливым цветком увидеть и понять что-то далёкое, неясное, важное.