Пьеро пил водку и плакал. Воспаленные от бессонницы веки, синие полумесяцы под сухими глазами, которые с ледяным отчаянием, не мигая смотрят в пустоту. За много лет он лишился слез и эмоций, и только безысходная тоска Орфея по дороге к берегам Стикса оставалась его постоянным спутником.

 

Став тем, кто он есть, Пьеро избавился от страданий, которые приносит человеческое существование, но своим рассудком он понимал, что никогда не сможет вернуться к прежней жизни, и случайное пробуждение не принесет ему ничего, кроме боли.

 

Этой ночью он плакал, как не плакал с поры своей сценической юности, когда сам Станиславский не посмел бы воскликнуть: "Не верю!" - а, обняв дрожащую от рыданий фигуру, самозабвенно и без рассуждений предался чистой феерии трагедии - песне самоубийцы, с высоты карниза ласкающего взглядом холодный камень улицы. Любой человек становится трупом, когда понимает неизбежность последнего выбора и принимает его всем своим сердцем.

 

Ладья Пьеро давно плыла по реке безвременья. Последней путеводной нитью его в мире живых оставались друзья. Пьеро все еще любил и ненавидел их, хотя такие сильные слова "любовь" и "ненависть" неуместны, когда речь заходит об умерших чувствах. Скорее, перед мысленным взором Пьеро временами возникали картины прошлого, которые он не желал терять и от которых стремился избавиться.

 

***

 

Артемон отчаянно сопротивлялся, но тонкая капроновая сеть все сильнее впивалась в его бунтующее тело. Наконец пес затих, осознав, насколько бессмысленны попытки освободиться, и лишь презрительно скалил клыки, пытаясь поймать взгляд своего мучителя. Оба молчали. Пьеро затянул узлы и устало сел на мшистый пень. С холодным равнодушием он заглянул в полыхающие огнем глаза Артемона.

 

Светила полная луна, лес говорил на своем тайном языке, и ему вторили ночные звери: мрачно ухала сова, где-то вдалеке выли и тявкали шакалы, деля протухшую мертвечину.

 

Пьеро закурил, щелчком выбил вторую сигарету и поднес пачку к пасти пуделя, тот даже не шелохнулся. "Ты всегда был глупым и отважным гордецом. Неужели ты не понимаешь, что теперь им больше не на кого рассчитывать". - Артемон лишь оскалился в ответ.

 

Через четверть часа на освещенную поляну тихо ступили две тени, и Пьеро без труда узнал подручных Хозяина - квисин Кумихо и Нэкомато. Кумихо заметала следы девятью лисьими хвостами.

 

Пьеро, встав, резко опустил руки вниз, и из широких рукавов черного балахона в ладони скользнула холодная сталь метательных ножей. Пьеро закружился в стремительном танце, сливаясь с ночью и ветром.

 

Нэкомато остановился и уважительно зафыркал, пытаясь желтым глазом отследить перемещения дзанни . Кумихо спряталась за спиной спутника - как и большинство квисин она принимала Пьеро за Ёмна, покровителя духов ада, и Пьеро не спешил никого убеждать в обратном. Он и сам не знал, в кого превратился за эти годы, старательно избегал любых мыслей, но не мог пресечь слухи и допускал, что Эллекен заключил с ним негласный союз после смерти Арлекина.

 

***

 

Главарь повстанцев Арлекин стал первой его жертвой. В этом извечном противостоянии архетипов Пьеро постоянно проигрывал, терпел издевательства и унижения от первого дзанни, но когда они оказались по разную сторону сцены не в обычном театре дель-арте, а в мире новом, выходящим за пределы привычных ролей и сюжетов, Пьеро, наконец, обрел свободу, которая так жестоко посмеялась над всеми: Золотой ключик открывал ящик Пандоры.

 

Будучи изящным интриганом и счастливым любовником Арлекин никогда не воспринимал своего старого соперника как угрозу - слишком легко, раз за разом, тот уступал в борьбе, но теперь пестрый шут жестоко поплатился за свою беспечную самонадеянность. Вероятно, виной тому послужило и всеобщее заблуждение: несмотря на очевидные события, никто не желал верить, что мир уже давно живет по иным правилам. До последнего момента и самому Пьеро все вокруг казалось сном, странным и страшным сном, подобным мутному клею.

 

Пьеро выследил Арлекина по дороге от Доктора Грациано, который оставался в Стране дураков связным повстанцев.

 

Закат обжигал кроны деревьев, превращая их в огненные шары, и розовые облака распростерли свои острые крылья над горизонтом. Стрекотали кузнечики, заливались трелями дрозды и малиновки, поле дышало мятой и медом. Пьеро поджидал свою жертву, спрятавшись в могучих ветвях столетнего дуба. Сжав в правой руке удавку, он читал стихи: "Вокруг все дышало душисто вечерним своим ароматом, и птицы, блаженствуя, пели - как вы, восхищаясь закатом. Весь мир оживал при закате по странной какой-то причуде... и было так странно, так дивно вам, жалкие темные люди! И было вам все это чуждо, но так упоительно ново, что вы поспешили... проснуться, боясь пробужденья иного..."*

 

Арлекин просыпался мучительно.

 

Бесшумно спрыгнув на землю позади соперника, Пьеро захлестнул петлю на его горле, быстро повернулся спиной к спине и потащил за собой круговым движением. Арлекин хрипел, пытаясь отжать пальцами тонкую струну, и когда жить ему оставалось считанные секунды, Пьеро отступил вбок и провел подсечку, не выпуская удавку из рук. Захват ослаб, Арлекин глотал воздух посиневшими губами, с трудом понимая, что происходит. Пьеро, не мешкая, заломил руки пленника за спину и скрутил их свободным концом, затем связал и лодыжки.

 

Нет, слуга не собирался дарить жизнь. Хозяин изъявил желание, чтобы жестокое убийство отрезвило бунтовщиков и заставило подчиниться его воле, слепым орудием которой служил Пьеро.

 

Возможно, Пьеро никогда не решился на столь ужасный поступок, если бы в глубине души печальный любовник не лелеял надежду вернуть Мальвину, наивно полагая, что смерть Арлекина и страх за свою жизнь заставят девушку бежать из леса, и тогда она примет предложение его руки и сердца. Этот глубоко личный мотив перевесил все сомнения, и Пьеро принял решение, не понимая, что совершает поступок, после которого уже невозможно остановиться.

 

Последние розовые блики померкли среди травы, серые тени деревьев растворились во внезапно разлившемся мраке, и тишина сковала лес: все замерло в ожидании, когда ночное светило обретет полную власть над землей. Ночь при полной луне казалась светлее неверных сумерек.

 

Пьеро ловко забрался на нижнюю ветвь дуба, достал из большого дупла свою любимую мандолину и закинул её за спину - дело сделано, теперь она не помешает. Спрыгнув, взял Арлекина за ноги и оттащил на опушку к лесоповалу, где находилось гнездо белых муравьев, причудливый холм похожий на гигантский сморчок высотой по пояс человеку.

 

Арлекин слабо дергался и пытался что-то сказать, но смятая гортань извлекала только хрипы и шипение.

 

Пьеро поставил пестрого шута на колени, а в землю, между рук и ног, забил кол - так чтобы Арлекин не мог ни упасть, ни отползти в сторону. Затем убийца обнял старого друга и вечного врага, коснулся пальцами его дрожащих рук, заглянул в широко открытые глаза... он впервые пил страх и наслаждался им. Через мгновение в мертвенном лунном свете сверкнула сталь, и за один взмах острый ланцет раскроил пестрое трико и живот Арлекина от грудной клетки до паха.

 

Стонам и гортанным всхлипам Арлекина внимали только совы и полевые мыши: черный силуэт удалялся по дороге к городу, а ветер приносил издалека плач мандолины и слова странной песни: "Мы как трепетные птицы, мы как свечи на ветру, дивный сон еще нам снится, да развеется к утру. Нет ни сна, ни пробужденья только шорохи вокруг, только жжет прикосновенье бледных пальцев нервных рук. Бейте в бубен, рвите струны, кувыркайся мой паяц, в твоем сердце дышит трудно драгоценная змея. Бейте в бубен, рвите струны, громче музыка играй, а кто слышал эти песни, попадает прямо в рай"**.

 

Ранним утром поднялся порывистый ветер, и деревья с шумом ловили его своими ветвями. Серое небо жадно впитывало солнечный свет и тускло освещало окрестности. "Дзинь-дзинь-дзинь... динь-динь... дон... дзинь-дзинь..." - звон раздавался слева от дороги. Артемон навострил уши, тихонечко взвизгнул и потащил Пульчинелло к лесоповалу.

 

Лохмотья красно-черного трико трепыхались, словно траурные бабочки, попавшие в патоку, и сквозь прорехи шутовского наряда мелькал белый, полностью обглоданный остов. Арлекин стоял на коленях перед муравейником, а на самом верху вбитого в землю кола крутилась на ветру маленькая черная треуголка с бубенцами: "Дзинь-дзинь... динь-динь... дон..."

 

***

 

Пьеро шел по мощеной серым булыжником улочке. Он уже знал, что Мальвина покинула повстанцев, как и некоторые растерянные и испуганные дзанни, но многие сплотились вокруг оставшихся лидеров и, казалось, обрели еще большую уверенность в своей правоте и решимость действовать.

 

Давным-давно Пьеро поклялся в верности своему другу, тогда еще другу, и с тех пор ни разу клятве не изменил. Даже после окончательного раскола, когда несогласные - тоже друзья - были вынуждены бежать в лес, он остался с Хозяином, хотя некоторое время и сомневался в принятом решении, но также не находил искренности и в помыслах своих новых противников.

Теперь он сжег корабли в последней гавани.

 

Издали завидев черный балахон, прохожие прятали глаза и жались к стенам домов.

 

Чем ближе подходил Пьеро к резиденции Хозяина - зданию огромного Театра, похожего на дворец со множеством открытых сцен, незаметно переходящих в улочки, которые словно щупальца спрута опутывали весь город, - тем больше перемен происходило вокруг.

 

Солнечный свет становился пыльным, рассеянным и словно зыбким покрывалом тяжело ложился на камень, стены домов, траву и деревья. Затхлый воздух напоминал о больнице или ночлежке запахом формалина и старого тряпья.

 

Казалось, слова и поступки создают не только ауру страха, но изменяют и мир материальных предметов, изменяют не внешне, а суть - самые его корни.

 

Пьеро сорвал сморщенный лист денежного дерева, помял в пальцах - поверхность листа напоминала кожу летучей мыши, и с легким отвращением бросил его в сточную канаву.

 

Все так и есть, так оно и есть. И теперь уже не важно, замечал ли он что-то ранее или старательно отводил взгляд. Не важно, накапливались ли перемены исподволь, словно вода перед запрудой, а затем вырвались на свободу мутным потоком. А может все происходило естественно - так взрослеет ребенок или умирает любовь.

 

Иногда, только оглянувшись назад, человек понимает, насколько он одинок.

 

*Игорь Северянин, Ноктюрн

**Эдмунд Шклярский, Мы как трепетные птицы