Михаил Беркович

Кашка-малашка

 

Сеньку Ройзмана обидели в столовке. Но все по правилам лагерного этикета. Так что и винить-то некого. Уж коли попал сюда - живи по тутошним правилам, знай и блюди заповеди. Одна называется “не разевай варежку”. Потому что рядом - друг, товарищ и брат, готовый в любой момент преподнести тебе такой урок - взвоешь!

Столовская трапеза предварялась двумя условиями. Во-первых, отряжали в хлеборезку самых справных молодцев. Главный получал пайки и торжественно нес их на подносе к столовке. Остальные шли вокруг с палками или другим подручным материалом, отгоняли шакалов. Бригадный хлеб стерегли пуще глазу.

Во-вторых, всех, перед усадкой за длинный деревянный стол, с ножками накрест, пропускали через бочку. Был такой термин в Центральном отдельном лагерном пункте Севжелдорлага. “Пропустить через бочку”, значило заставить выпить из огромного чана кружку противоцинготного средства - хвои. Как лук, но значительно дешевле. Кто пробовал хину, утверждают будто она - мед, по сравнению с хвоей. Но это - так, излишняя подробность.

Хвоя - водный экстрат пихтовой зелени. Зеки ненавидели ее люто, но пили, потому что жрать захочешь – штаны скинешь. Сеньке каждый раз казалось, что он вот-вот вырвет, но организм был еще крепкий, как ядреная кедровая шишка и не шибко истрепанный. Обходилось. И это - благодать, потому что вырвавших заставляли “повторить”.

Вот он вмазал. Сидит за столом, оттирает губы, от скверны и предвкушает трапезу. Раздатчик положил перед ним паечку. Сенька заботливо накрыл ее ладонями. И тут кто-то сзади толкнул в плечо. Оглянулся - никого. Повернулся назад - ничего. На том месте, где пайка лежала.

Сенька чуть не взвыл от досады. Завтрак же: надо на работу идти. Много ли с двух ложек каши наработаешь! К тому же не есть - жрать хочется. Но что поделаешь? Заглотил свою малашку с махонькой точечкой маслица посередке, заоглядывался по сторонам: может, кто пошутил, может, удастся обнаружить вора... Зря он так: его хлеб уже согревал чей-то ненасытный желудок. Какие уж тут надежды!

Нет, что ни говори, а лагерь тоже имел свои плюсы. Нигде кроме (на всем земном шаре!) умели так ценить черный хлеб с мякиной пополам!

Бригада Жмакина последние дни вкалывала в промзоне - строила для вольняжек новый продмаг. Старый малым стал, да и прогнил весь. Работенка хоть и пыльная, но не “денежная”. Бугор сразу смекнул: большой пайки не добудешь, потому что все - на глазах, все в открытую. Восемь часов Сенька толкался в траншее с киркой и лопатой, старался из последних силенок, но что толку, если лагерные нормы не рассчитывались на зековские возможности. Оставалось надеяться только на бугра, а он ходит меж зеков и язык наламывает. И все в Христа, Бога и евойную мать. Это первый признак, что и на завтра будет корочка 450 и две баланды в придачу.

Так кормили тех, кто выполнял норму менее чем на 80 процентов. Тем же, кто недотягивал и до полнормы, полагалось 300 хлеба и одна баланда в день. Ешь - не хочу! А бригадирский мат - всего лишь форма проявления чувства ответственности за завтрашний день вверенного коллектива.

Сенька работал в паре с Иваном Ивановичем Атрошкиным, человеком суровым и молчаливым. На тот момент ему подкатывало к полусотне. Он завершал десятку. Оставалось меньше года. Срок Атрошкин тянул по статье пятьдесят восьмой - политической. Поэтому - никаких амнистий, - только от звонка до звонка. Майор кадровой армии прогневал начальство. Его (начальство) можно понять: что это будет за армия такая, ежели в ней офицеры станут рассказывать политические анекдоты! Словом, вкатили по первое число.

И стал Иван Иваныч майором в отсидке. В зоне он вел себя - многим на зависть. Жена каждый месяц отправляла ему посылочку. Кроме всякой мелочи, клала три кило свиного сала. Обязательный минимум. Получив «ящик», майор нес его к блатным. Те забирали третью часть (такая норма в этом лагере). То есть, два килограмма сала оставалось. В день получения он угощал ближайшее окружение, остатки уносил в каптерку. Сало аккуратно разрезал на 30 или 31 кусочек. И потом брал по кусочку в день.

Находились люди, осуждавшие майора за такую расчетливость, но он мужественно сносил осуждения и ни на йоту не отступал от своей линии, ибо знал, что выжить на этом курорте он может только так. А в нем билось, пульсировало неодолимое желание вернуться домой. Потому что знал: дома его любят и ждут. Вот такая самодисциплина. Хотя и майор тоже не железный. Сенька видел его слезы.

А было так. Через траншею перекинули деревянный мосток. Однажды по нему шла молодая парочка. Видимо, муж и жена. Погода стояла бесснежная, желтое северное солнце валялось в белесоватом небе где-то неподалеку от заката желтым таким холодным пятнышком. Шаловливым жеребенком гулял по рабочей зоне порывистый ветер. Вот он увидел парочку на середине мостка, налетел на нее – хулиганистый, - и приподнял у молодой женщины подол юбки. Всего-то на мгновение мелькнула белоснежная, в узорных кружевах, рубашка. Но Майору и того хватило, чтобы увидеть ее. А увидел и - заплакал. Навзрыд.

Атрошкин тертый калач. У этого пайку так просто не сопрешь. Сенька же - дурак дураком и уши холодные. Ему до такой вышколы предстояло еще пять лет киселя хлебать. Из них он успел отмотать лишь четыре месяца.

Высокий и ширококостный майор не любил разговаривать, все старался в себе хранить. Щурил выцветшие глаза и молчал, будто никого нет рядом. За Сенькой он приглядывал, но часто с наставлениями не лез. Бывалый зек видел, как мучается парень, но разве ж он один такой?

На следующее утро Ройзман получил свои 450 и чай без сахара, да с тем и подался на работу. Хлеб ел не сразу, отщипывал по маленькому кусочку, растягивал удовольствие. Жизнь предстала в самой, что ни на есть жестокой обнаженности. С каждым днем он все яснее понимал, что хотя пять лет - лучше, чем десять, но лишь в том случае, если повезет. Потому что при ином раскладе, и нескольких дней хватит, чтобы переселиться в мир иной.

Вечером он сидел за столом неподалеку от расточавшей теплынь печки. Секция благоухала привычным духом прожаренного шмутья, перемешанным с густой портяночной вонью. Зеки угрюмо отдыхали от тяжелой работы на голодный желудок. Никому ни до кого не было дела. Всяк был занят своими проблемами, своими бедами. Сеньке в голову лезли траурные мысли. Судьба представлялась совсем пропащей. А тут еще два осла уселись рядом и - давай упражняться в фантазии:

- Вот че ба твоя баба щас варила? - спрашивал низкорослый чалдон, лет тридцати от роду Венька Рожин. И не дожидаясь ответа, говорил: - Моя ба щас щей сибирских наварила со свининкой. Ох, ба щас! - он потер энергично ладони, и — тощее лицо его расплылось в хищной улыбке, - ведро ба навернул...

- Навищо мени щи, - отвечал сутулый полтавский хохол Андрей Задимидко. - Ганка б варэныкив наварыла. Из сыром, из смэтанкою.

- Андрюха, - не унимался чалдон, - а скоко б ты съел за раз тех “варэныкив”?

Хохол мечтательно вонзил очи в потолок и брякнул, не думая:

- Ма буть штук пьятьсот.

- Во дает! - вскрикнул чалдон и рассыпался гомерическим хохотом. - Фраер! Это ж три ведра! Да ты б лопнул, козел!

- Не-а, - оправдывался, понявший, что шибко загнул, Андрей, - Шо тоби варэныки - лапти чи шо? В Ганци варэныки дрибнэньки.

- Фраер! Это ж все равно два ведра!

- Може - триста, - пошел на попятный Задимидко.

Чалдон весело смеялся. А у Сеньки нервишки сдали:

- Заткнитесь вы, суки! - заорал он.

От этого вопля чалдону стало еще веселей.

- Терпи, жиденок, - глубокомысленно сказал он. - Хоть в думках пожрем...

Сенька выскочил из-за стола и - к нарам. Дурацкий этот разговор, словно серная кислота, разъедал его и без того не стойкую душу. Мир показался зеленым и вонючим, как столовский чан с хвоей. Не оставалось никакой веры в то, что он когда-нибудь вырвется из этого ада. Глаза закроет и - видит себя мертвым, с фанерной биркой, привязанной к ноге колючей проволокой.

Сенька старался представить лицо мамы в тот момент, когда она узнает о его смерти. Мурашки бегали по спине. Мама.... Если бы она знала, как ему плохо! Она бы прислала посылку. Да что там - посылка! Приехала бы...

Ройзман попал в зону по знаменитому Указу от 4.6. 1947года. Тому самому, “мобилизационному”, который помог отцу народов решить кадровую проблему для строек социализма. Судили за колоски, за катушку ниток и прочую чепуху. Давали - от пяти до двадцати пяти лет. У прокуроров этого добра навалом - чего ж жалеть!

На обед привезли баланду. Разливали в черепичные чашки. Баланда напоминала русские щи: в ней плавали почерневшие от времени лепестки капусты, изредка попадались не чищенные мелкие картофелины. Пахло это варево ухой. Такой запах давало моржовое мясо - главный и почти единственный продукт в мясном рационе.

Дома Сенька такое варево в рот бы не взял ни при какой погоде, а тут - ложку облизывает! Поел, поднялся и пошел к магазину. Там, на высоком крыльце то и дело хлопала массивная дверь: вольняжки сновали туда-сюда. Многие из тех, кто выходил из магазина, на ходу съедали довески серого хлеба. Более мучительного кино для себя трудно было придумать. Что за черт понес его на такое самоистязание? Но вот стоит же и борется с предательской мыслишкой протянуть руку: “Подайте кусочек!” По уголкам рта слюна течет.

Аналитические предположения подтвердились. В небольшом закроме подвальчика была навалом ссыпана картошка. Она обдала знакомым с детства запахом домашнего овощехранилища. Увидев такое богатство, Сенька забыл про осторожность, стал совать в огромный карман, пришитый к поле бушлата кем-то из его прежних владельцев. Только после того, как карман наполнился до отказа, Сенька начал грызть плоды. Они были до одури противны - грязные, с остатками черной глины в глазках. Плохо разжеванные куски их царапали горло, а он глотал и глотал, но хватило его жадности лишь на две картофелины. Он изнеможенно свесил голову, посидел немного и поднялся, чтобы выбираться наружу.

Сделать это оказалось не так-то просто: в кармане покоилось около ведра ценнейшего продукта. Ему бы скинуть бушлат, протолкнуть его впереди себя, а уж потом лезть самому, но он не сообразил и полез в бушлате. Застрял, долго ворочался и, когда уже, казалось, выбрался наружу, заведующая магазином, здоровенная баба, схватила воришку за шиворот, надавала по мордасам и поволокла на вахту. Он не сопротивлялся, обречено принял и град пощечин и перспективу нового срока. Хуже ведь все равно не будет, потому что некуда.

- Вот возьми мазурика! - сказала заведующая вахтенному. - В магазин залез, картошку ел.

Семен так и не понял, то ли она не заметила его полный карман, то ли забыла о нем впопыхах, но картошка осталась при нем. И эта мысль грела его душу, несмотря ни на что.

- Ну, иди сюда, любезный, - строго сказал сухощавый дежурный, открывая загородку своей вахты. -Посиди, отдохни. Изморился, поди, весь. А смена придет, - определим, куда следоват.

Прослушав этот короткий монолог, заведующая ушла, а у “мазурика” под шапкой зашевелился червячок надежды: дело может обойтись без межлагсуда.

Дежурный вскоре забыл про арестанта: сидит себе и - пусть сидит. Семен же старался повернуться к нему левым боком, чтобы не заметил полного кармана. К воротам то машины подходили, то бригады. Страж открывал и закрывал.

Когда смена заканчивалась, Семен увидел свою бригаду. Дежурный вышел. В тот же момент Сенька выскользнул из вахты и пока страж открывал ворота, повернувшись спиной, воришка встал в строй и, как ни в чем не бывало, зашагал из промзоны.

В тот день ему еще раз повезло: бригаду не шмонали при возвращении в жилую зону, что случается крайне редко. Картошку сварили, и она тут же обернулась общественной собственностью. Ройзману, по праву добытчика, разрешили взять три больших картофелины.

Утром не хотелось вставать. Если бы не завтрак, может, и не встал бы. Все-таки, хоть и - хвоя, но и - кашка-малашка - синяя, с желтой точечкой - и свои кровные 450...

По дороге из столовки к воротам, Сенька загляделся на помойку - два огромных деревянных ларя, благоухавшие гнилью на весь лагерь. Два пожилых фитиля, забравшись на самую верхотуру, самозабвенно ковырялись в отбросах. Черт их знает, что они там искали, и вообще, что полезное можно найти на помойке, в которую выбрасывают отходы голодные зеки?

Но что-то они все-таки находят и дрожащими руками тянут в свои изуродованные цингой рты. А в нескольких метрах, стоит Сенька Ройзман и заворожено смотрит на убогих фитилей: они что-то жуют! Нет, он, конечно, понимает, что там, на помойке - пропасть. Но голод дьявольским коленом подталкивает его снизу все ближе и ближе. Еще мгновение и - он станет третьим, но в это время на плечо легла тяжелая рука Атрошкина.

- А ну-ка, пшел вон отсюда, щенок! - зло сказал Иван Иванович.

- Вы чего! - жалобно взвизгнул Ройзман.

- Иди, иди! - дернул его за рукав майор в отсидке, - И учти: еще раз увижу - урыльник в кровь разобью. Это уже не люди, - показал на фитилей пальцем Атрошкин. - Помни это, щенок! А если сил нет дальше жить, лучше убей себя. Но пока жив - не будь крысой.

Через две недели Сенька ослаб окончательно. Вечерами едва хватало сил, чтобы забраться на верхние нары. Нет, если бы бригада работала на хорошем объекте, украденная пайка не подкосила бы его так, но вот такое совпадение, и - Сенька уже забалансировал между тем и этим светом. Слабак, одним словом.

Все дни походили друг на друга. Все желания сводились к одному: хоть что-нибудь положить в рот. Он жил ожиданием еды, тех самых 450 граммов ржанухи, двух порций баланды в день с отвратительным запахом моржатины.

Таково было житие молодого человека, волею судеб загнанного за колючую проволоку ЦОЛПа Севжелдорлага, когда на его стриженую под “ноль” голову свалились два обстоятельства.

Сразу же после работы бригаду погнали на медкомиссию. В цолповском лекпункте вертелись два медика - лагерный лепила (фельдшер) и какой-то док (врач) из больнички. Док - вольняжка, некогда скинувший лагерную робу. Не-высокий, седеющий мужчина, не вынимавший изо рта папиросу, - он забавлял ополоумевших от голода зеков веселыми разговорами и бодрыми шутками.

- У, какой стройный тополек! - весело воскликнул док, - подводя Семена к линейке для измерения роста.

- Какой тополек? - подхватил шутку лепила - Былинка!

- Метр семьдесят, - констатировал док. - Теперь - на весы. Ого, аж сорок восемь кил! Полтора барана...

У Сеньки на языке крутилось матовое слово, но его опередил рассудительный Жмакин:

- Чевой-то он у нас зафитилел скоро. Две недели и - все. Как пайку у его звизднули - на глазах стал фитилеть.

- Все по триста да по триста - приморили рекордиста? - не унимал юмора док.

- Ага, - подтвердил бугор.

- Еще не дистрофик, но почти, - сказал док, и, обращаясь к лепиле: - Пиши ему третью.

То есть Ройзману дали третью категорию трудоспособности. Иными словами, его освободили от тяжелого труда. И хотя это не обещало дополнительного питания, но все же облегчало существование. Сенька не сумел оценить эту льготу, ибо в данный момент ему ничего не нужно было, кроме хлеба. Только о нем он думал - от подъема до отбоя.

С этой же мыслью шел он из лекпункта в барак. На душе пасмурно. Вошел в секцию, сел у стола, сколоченного из половых досок, опустил голову.

- Ты че, жиденок? - спросил шустрый дневальный Санька Углов, тоже по признаку упитанности переведенный в третью категорию.

- А чего? - поднял голову Ройзман.

- Беги на вахту, фрайер! Ящик тебе пришел.

Сенька не поверил ушам. Он ведь ни одного письма еще не успел получить, откуда ж посылка?

- Чеши! - дернул его за рукав Углов, - Без понта - ящик...

Сенька растерянно встал из-за стола, часто-часто заморгал, и завыл, как воют голодные волки.

2-16. 09.97г.