Светка была уверена – они кричали вместе, неродившийся еще ее сынок и она. Ребенок – оттого, что страшно и больно, она – оттого, что страшно и больно ему. А когда просто страх и боль умножились на страх и боль в квадрате, и Светка поняла, что этого ужаса им все-таки не вынести, ребенок вдруг, как пловец со стартовой тумбочки (почему-то ей все так и представилось!), оттолкнулся ножками и… вплыл в этот мир. Взял старт, словом. Одна, две, три минуты новой жизни – и они уже не были той вечностью, до которой их растягивает адская предродовая мука, они словно побежали вперегонки, легкие такие, невесомые и только в теле ее отдавались уже затихающей болью. Вот все и кончилось, слава Богу.

- Да нет, милая, все только начинается, - Светка тихонько провела рукой по странно плоскому животу.

– Смотрите, мамаша.

Фиолетовая тряпочка, повисшая в руке акушерки и издающая слабое попискивание (как, она же явственно слышала его зычный голос внутри себя!), - и это ее ребенок! Это кусочек ее ткани, крови, сосудов, ее жизни! Это ее вселенная, ее бессмертие, это… Но почему он молчит? Дышит ли, живет? Мысли путались, громоздились, сталкивались одна с другой, а Светка лежала свои положенные два часа в родовой и отлично понимала, что эти часы – самые легкие и беззаботные из всей оставшейся ей жизни. Все только начинается, милая! Вокруг суетились, измеряли ей давление, спрашивали телефон мужа, а они с сыночком лежали, как в нирване, уже разделенные природой, но еще не разлученные людьми.

Потом она увидела своего сына лишь через сутки. Замотанный по уши в жестяную минздравовскую пеленку, он спал – глазки прикрыты, дыхание струилось тончайшим волокнушком, не сразу и почувствуешь. И, между прочим, не проявлял ни малейшего желания перекусить.

Из четверых мамаш, волею случая, а также администрации роддома, сведенных едва ли не в один день в палате, лишь единственная счастливица вовсю кормила свое крупнощекое чадо грудью, как и положено природой. Остальные ей тихо завидовали. У каждой женщины этот нехитрый, казалось бы, процесс наступает по-своему, по-разному. Светка, уже несколько дней лениво плывшая по волнам послеродовой эйфории, глупо прошляпила приход рвущегося наружу естества. А тут тебе и дикий озноб, и сумасшедший скачок температуры… Спохватившись, она попыталась заставить сына хоть немного облегчить ее участь, но крохотуля, недотягивавший и до трех килограммов, вяло жевал сосок и, выплюнув его через минуту, умиротворенно засыпал.

- Просыпайся, миленький, - умоляюще шептала Светка, - ну не спи, поешь, ведь это так вкусно.

Хоть плачь – спит себе, не понимая, как ей плохо и неуютно один на один с этой проблемой. «С первых дней уходишь от ответственности», - с грустью смотря на спящего сына, думала Светка.

Жалкие попытки сцеживаться ни к чему не приводили – боль становилась такой, что Светка от жалости к себе начинала тихонько поскуливать и бросала это занятие, а на призывы товарок: «Сцеживай, сцеживай!», - уныло махала рукой.

Обнаружила на очередном обходе ее ничуть не помягчевшую, устрашающе багрового цвета грудь ординаторша Оля.

- Допрыгалась, неумеха! – жестко определила она. И, не обращая внимания на жалобный Светкин вид, добавила:

- Пойдем, я тебя так расцежу, струя будет в другой конец комнаты бить.

…Ее спасали все, кто в тот момент находился в роддоме. Поочередно мяли, давили невероятно болезненные железы, а Светка, мокрая от боли, зажав зубами полотенце и едва не теряя сознание, боялась даже взглянуть на то, что когда-то было ее гордостью, а теперь превратилось во что-то чужое, во что-то такое, что отупевший от боли мозг отказывался признавать за свое.

…Вот тогда и появился Петров. Почему Петров? У него были такие ярко-рыжие, удивительно апельсиновые вихры, что Светка сразу же вспомнила своего одноклассника, Лешку Петрова, обладателя такой же роскошной, абсолютно натуральной шевелюры. Кроме этого достоинства, Петров-младенец имел и еще одно – он весил на целый килограмм больше Светкиного заморыша. И эту разницу в весе она почувствовала сразу, как только Петров, недолго думая, разинул рот и смачно жевнул ее опухший сосок. Прошло уже минут двадцать, но оторвать его от груди было невозможно. И Светка, обмирая от ужаса, попыталась слегка зажать крошечный носик пальцами. Через несколько секунд она сдалась – ей не хватило духу смотреть, как, синея без воздуха, продолжал этот рыжик судорожно глотать драгоценные капли. Но на исходе были и собственные силы, едва сдерживающие ее от желания все бросить и залезть на потолок, спрятаться хоть там от терзающего грудь огня. Наконец, Петров уступил, устало отвалился, при этом раскрыл глаза и посмотрел на Светку. Ей стало не по себе от этого его немладенческого, вполне осмысленного взгляда, наполненного какой-то всамделишной строгостью.

- Серьезный, - уважительно сказала подошедшая Оля. И добавила, вздохнув:

- Отказной…

- Значит, сейчас это он… в первый раз? – пролепетала Светка.

- Отказалась от него мамаша, - Оля погладила младенчика по спине. – Пока рожала, все прижать ногами норовила. Вон, даже плечико слегка вывихнула. А когда принесли его кормить, думали, увидит свое дите – не сможет устоять, так она к стене отвернулась, закричала – не приносите больше!

«Ох, дура же я, дура непроходимая, - отчаялась Светка, - да разве же «отказничков» мамаши их так называемые кормят!» И каким-то не своим, хриплым шепотом попросила:

- Принеси мне его… завтра.

- А хочешь еще одного? Славненький такой малыш…, - обрадовалась Оля.

И Светка не удивилась, будто только и ждала этого предложения.

Так к ним присоединился Лохматик. Иссиня-черные волосики топорщились на его головке в разные стороны и как пружинки не поддавались никакому приглаживанию. И сам Лохматик, не в пример основательному Петрову, был ершист и криклив.

Всех троих (ведь был еще и собственный Светкин сынуля) стали привозить на каждое кормление. Сначала, правда, вновь сменившаяся детская сестра с недоумением спрашивала:

- А этих кому?

Потом привыкли, несли детей прямо к Светкиной кровати. Первым «въезжал» Петров. Он по-хозяйски приступал к делу, а потом долго недоверчиво водил глазами и искал ртом бессовестно отобранный сосок. Затем наступал черед Лохматика. Он был старше Петрова на три дня, наверняка считал полной дискриминацией свое второе место, сосал с выражением обиды на крохотном личике и нет-нет да исподтишка покусывал Светкин сосок. Когда Петров и Лохматик рядом лежали на подушке, она брала на руки свое родное, абсолютно безволосое и безбровое существо и, замерев, наблюдала за каждым движением малюсенького рта, в то же время натягиваясь внутренне, как струна, от безжалостной боли, пронзавшей тело с головы до пят.

Но такой идиллии удавалось достичь не всегда. Случалось, и не раз, что Светкины «молочные дети» оставались чем-то недовольны даже после кормежки и, густым басом один, фальшивым дискантом другой, да каким-то щенячьим повизгиванием вступавший в этот хор третий, словом, все дружно выражали свое возмущение. А может, вспоминалось им что-то…

Наверняка, не нарочно, по забывчивости, но молоденькая сестричка Вера приносила их всех троих одновременно. Все трое, естественно, голодны. Кричат не в один голос, а в три. Пока один сосет, два других прямо-таки заходятся в терзающем душу крике. Однажды Светка не выдержала, взяла своего сына одной рукой, другой ухитрилась подцепить Петрова, (Лохматик, слава Богу, молчал) и так сразу двоих и кормила. Дети сосут, а она думает: «Хорошо, хоть две груди… Хотя тут и три бы не помешали… Господи, о чем это я?»

Один раз, доведенная до отчаяния воплями своего чада, она сунула ему в рот… собственный мизинец. Тот, правда, немедленно раскусил обман, но несколько лишних секунд было выиграно.

Соседки по палате тем временем за ними наблюдали. Увлекательное разворачивалось действие, что и говорить, как в театре. А на Светку наваливалась порой такая усталость безграничная, опутывавшая ее по рукам и ногам, что она в отчаянии решала: «Еще одна кормежка – и попрошу больше их не привозить…» Но о помощи никого не просила. А из троих женщин никто ее и не предложил, не попробовал взять хотя бы самого упорного крикуна на руки, прижать к себе, успокоить, да и покормить даже. Светка тогда и не задумывалась над этим – некогда было. И продолжала кормить всех троих, хотя буквально уже на следующий день после появления Петрова здоровью ее ничего не угрожало. «Спасители мои», - тихонько шептала, поглаживая теплые, с цыплячьим пухом, головенки.

«Забрать бы всех», - внезапно подумала однажды. Нет, первым об этом заговорил муж – в шутку, правда, несерьезно как-то. «Давай, - говорит, - возьмем их себе». Она недоверчиво покачала головой:

- Не отдадут…

…И в последний день, вернее, ночь перед выпиской Светки из роддома, случилось вот что. Вначале все трое, как никогда, были спокойны, поев, уютно сопели в затылки друг другу на ее кровати. Светка сидела рядом, смотрела на них, думая о чем-то незначащем, и вдруг ее словно проткнула насквозь мысль: а если… Вот вырастут эти «отказнички», ее, конечно, никогда не узнают. А встретиться, возможно, и доведется. Только где и при каких обстоятельствах это произойдет? А вдруг случится так, что, скажем, тот же Петров станет бандитом, преступником, и на его пути окажется ее сыночек, ее кровиночка. Какой кошмар! Богатое Светкино воображение тут же услужливо дорисовало картину возможных событий. «Отказной» синдром поразил и ее.

Что произошло в следующие несколько минут, Светка так и не поняла. Безмятежно и так, казалось, глубоко спавший Петров вдруг встрепенулся и «закатился» чуть осипшим басом. Уже два его молочных брата улеглись, так и не проснувшись, на свои места в каталке, а бедный рыжик не утихал.

- Да оставьте его, - укладывая детей плотными рядами, обернулась сестра, - Может, покормите еще, потом принесете в детскую.

Ну как же она тогда не поняла, что не голоден он вовсе! Совала в широко разинутый, перекошенный рот свой изгрызенный сосок, умиряла бунтовщика на минуту, а через мгновение все начиналось сначала. Час ночи, все спать хотят. Соседка по палате, отводя глаза, сухо обронила:

- И что ты с ним возишься? Отнеси сестре, там соску ему дадут, что ли.

И Светка отступила, понесла его, не успокоившегося, орущего, в детскую. А Петров, бедняжка, аж из тесного пеленочного плена вылез, так отчаянно отстаивал свое право на человеческое нормальное будущее. Какие биотоки, какие немыслимые силы, выходящие за рамки нашего сознания, донесли до него Светкины измышления? Или это была чистой воды выдумка необузданной, неисправимой фантазерки, которую в школе дразнили «фонтаном», а у ребенка банально болел живот?

«Прости меня, Петров», - думала Светка, наблюдая, как заворачивает сестричка Вера ее крохотулю в милые, домашние пеленки, как виновато суетится муж, обнаруживший в последнюю минуту, что забыл дома ее туфли. Как сама она, глядя на себя, будто со стороны, шлепает в кожаных шлепанцах 42-го размера, садится в такси, берет на руки сына, а Петров… Кто же будет его кормить? И Лохматик… Что, вот так все и закончится?

- Ты чего? – забеспокоился муж. – Плачешь, что ли? Болит что-нибудь?

«Болит, - подумала Светка, - душа, наверное».

Как иногда бывает тесно нашим душам в телесной оболочке, как словно выселяемся мы из самих себя, чтобы поселиться в душе другого человека, другого существа, которому сочувствуем…