Заклятие Хлебом единым, снегом родимым, небом, ослепшим от горького дыма, я заклинаю - скорей - ласточкой вешней, весточкой верной, жертвой вечерней вырвись из терний - смерть у дверей! Пламя на ветви - пустыней и прахом, память на ветер - полынью на плаху, пепел отчизны - в крови! Темень в душе обращается в камень, время уже не считается с нами, - останови! Скрой наши зерна от змиева яда, смой наваждение Виева взгляда, ливнем и градом - гряди! Гневом пророка, грохочущим роком, в небе высоком всевидящим оком, сердцем в груди. Горькие озера На пустынной равнине у горьких озер тонкой рябью, дрожащей от зноя, горизонт расплывается, зыбкий узор совмещает с небесным земное, и палит все сильней, и вдали все черней, и горячей золой потянуло, и мерещатся гривы летящих коней, и кипящие тучи в нарывах огней, и раскаты подземного гула. То из прошлого – беглый огонь батарей, батальоны идут на Литовский, и ладони раскинул апостол Андрей, застывая в прицеле винтовки, и каховская кровь прямо в соль Сиваша иссякающими родниками потекла и горит как вино из ковша, и сквозь пух облаков улетает душа, и земля превращается в камень. Это память и родина, ветер и путь, это зарево, пепел и слово, это кровь обратилась в гремучую ртуть, и по сердцу грохочут подковы… Красным – кровь и огонь, белым – свет и слеза, между ними лазурь небосвода, и смолой золотою текут образа, и не могут покинуть война и гроза неделимую душу народа. Серафим I Можно ночь переждать, можно век пережить, можно золотом выткать оклады, только старый костюм, что давно перешит – бесполезен, кургуз и нескладен. Словно в красном углу, где стоят образа, но не веет крыло серафима, - замирает душа, и стекает слеза по бессоннице Неопалимой… Радость наша, темны и безвестны пути от тебя отлучённому миру! В наши горькие годы приди и прости, и своим возвращеньем – помилуй… У канавки, что путь преграждает Врагу, зеленеют берёзы-сестрички, но не знает никто, на каком берегу рукавички твои, рукавички… Можно, ум изощрив, пересилить молву, клевету обратить на попятный, но нельзя прорастить на мазуте траву, и сбежать от долгов неоплатных. Было время – великий народ не сумел защитить от глумлений святыни, и теперь обессиленно ищет предел бесконечной духовной пустыни. Радость наша, мехи не сдержали вино, мёртвый уксус – в заветных сосудах. В разорённом саду от бурьяна темно, остаётся одно только чудо. Где-то рядом нежданно запел соловей – незаметная робкая птичка… Тихо-тихо коснулись оживших ветвей рукавички твои, рукавички… II Радость моя, ты пришёл горевать не о своих прегрешеньях. Думы твои, как ослепшая рать в дыме и смуте сраженья. Радость моя, ты взыскуешь ума горьким стеснением духа. Путь недалёк – затворится тюрьма, и одолеет разруха. Ищешь ты силы, о мире скорбя? Ищешь – мельканья и шума. В поиске этом ты любишь себя – лучше о правде подумай. Кто ты сейчас? Добровольный палач, сеятель собственной боли. Коли горюешь, ты просто поплачь, скорбь отпуская на волю. Радость моя, уходи в тишине узкой тенистой тропою, и никогда не томись обо мне – Дух да пребудет с тобою. III На смирённое сердце ложится печать загрубевшей крестьянской ладони. Ты умел говорить – так сумей замолчать, корневища касаясь в поклоне, и народ не зови, и рубаху не рви, и не хвастай ни силой, ни раной, ибо высшая слава - безвестность любви, и покой под крылом урагана. А земля замирает, и к небу плывёт древней плотью и вечным оплотом, и душа вытирает невидимый пот, возгреваясь духовной работой. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
