С виду – малосемейка как малосемейка. Ничего особенного. Даже кровь на стенах сквозь кирпичи не проступает вроде.

 

Стены снаружи облеплены балконами, а изнутри – почтовыми ящиками, в которые почтальонша исправно сует повестки, платежки, газеты бесплатных объявлений, календарики, агитки, но никогда – нервные письма с заплаканными краями. Чтобы дойти до квартиры №98, нужно прошагать по длиннющему тоннелю-коридору, вымощенному шахматными плитами, взломать дверцу, за которой окажется еще один коридор, упирающийся в еще одну дверцу, а уж за ней – общий балкон. Все балконы здесь смахивают на гнезда нелепых пичужек, волокущих в них груды всякого хлама и регулярно издыхающих на этом хламе от переутомления. Налево от предпоследней дверцей – сама квартира № 98. Изрядно нехорошая.

 

А история квартиры, изрядно нехорошей, началась давным-давно. Планета тогда еще ходила в девках, а центр Европы еще не был центром Европы и не мучился манией величия вкупе с его фобией. Он даже не брился и только-только начал обрастать хрущевками. А хрущевки были чудовищно молоды и могли бы пешком под стол ходить, если бы вообще могли ходить: они не переросли еще даже собственный первый этаж. Это уже потом, спустя несколько эпох, хулители обзовут их «спичечными коробками» и объявят, что они штамповались напропалую, а за образец был взят средненький человечек. Некоторые злостные балагуры даже расскажут такую легенду.

 

Как-то раз в осенних сумерках, когда люд с работы разбегался по домам, группа строителей вышла охотиться на средненького человечка. На углу дома №76 был замечен застенчивый писарь из какой-то исполкомовской конторы: личико у него было овечье, плечики узёхонькие, голова с маковку, всем своим видом он напоминал дистрофичную телевизионную антенну на крыше, в общем – великолепный образец. Строители хватили образец и заволокли его в самую первую квартиру самой первой хрущевки, где в порядке строгой очередности заталкивали в каждую комнатенку, наблюдая за тем, чтобы комнатенка принимала форму человечка, не больше и не меньше. Заботясь о всеобщем повальном счастье, туалет приспособили прямиком напротив входной двери, дабы бедняге не пришлось долго мучиться после трудов дневных и дабы он мог облегчить свои страдания прямо у порога. Так и появилась первая хрущевка.

 

Так вот, легенда эта была изобретена гораздо позже злобными институтами клеветы. На самом деле все было куда более сложно, кроваво и романтично.

 

Хрущевку № 84 некогда возводили на месте палаточного лагеря одного древнего племени. Такого древнего, что вместо палаток у него были шалаши. Там, где теперь вверх-вниз снует лифт, стоял шалашик шамана, и из него сутки напролет доносилось чавканье: шаман жевал куропатку. С тех пор прошло столько веков, что остов шамана с окаменевшей куропаткой в сведенных чревоугодием челюстях, медленно дрейфуя сквозь магму, успел переместиться на противоположный конец земного шара и был отрыт на острове в Океании.

 

Итак, шамана и след простыл, но свято место пусто не бывает: теперь тут был лифт. Оттого-то некоторым его пассажирам до сих пор иногда чудятся глухие удары бубна и истошные вопли куропаток. Еще бы не возопить, если ты преспокойно улегся спать, а проснулся от неприлично громкого хруста собственных костей у кого-то на зубах.

 

Строители корпели на священной стройке неделями напролет, днюя здесь и ночуя. В свете луны хрущевка выглядела особенно помпезно: в грудах сизого кирпича копошились фиолетовые лунные зайцы, а в пустых оконных глазницах появлялся нездоровый лихорадочный блеск. Даже самым храбрым строителям 9-этажного коммунизма становилось не по себе. Но пятилетка не обращала ровным счетом никакого внимания на их малодушие: она велела, вела и звала. Только вот не заладилось что-то – и все тут. Хоть в колодец с головой, хоть рви на себе локти, хоть кусай себя за волосы: дальше первого этажа дело не пошло. Только примутся за второй этаж, как первый обязательно выкинет фокус: то просядет ниже плинтуса, то зашатается из бока в бок, то вовсе возьмет и отойдет в сторонку, стоит там и глядит. Задумались строители. Генплан-то не ждет, а генлиния – та и подавно. Стали строители историю вспоминать, изученную в вечерней школе. И вспомнили.

 

«Надо замуровать жену в подвале, - вдруг гулко хлопнул себя по лбу один из работяг. – Как это мы раньше не додумались! Которая первой обед сегодня принесет – ту и замуруем!» Все обрадовались и стали дожидаться первой жены. Жены как чувствовали: обеда никто не нес. Год был голодный, какой обед-то. Масло по талонам, хлеб по карточкам, колбаса по партбилету. Зато мимо шел тот самый средненький человечек, которого потом какие-то сказители-исказители затащили в свое искаженное сказание. Ведь средненький человечек – он такой: вечно ходит мимо и ничего с собой не может поделать.

 

Кричал. Конечно, кричал. А вы бы не кричали? Тихо, но кричал-таки. А что толку?

 

Замуровали, демоны.

 

И тут хрущевка точно воспряла. И воспарила. И понеслась в небо со скоростью ночного курьерского (так говорят). Она бы и дальше неслась – до самого Сатурна и выше, до Волос Вероники, до Алголя – но вмешался генплан: 9 этажей – не больше. 9 этажей – и больше никаких гвоздей, гвоздей и так немного, а людей без крыши над головой – пруд пруди. Людьми действительно прудили пруды, рвы, канавы, а также другие емкости, полости и пустоши, пригодные для братских могил. Но остальных-то все равно надо было заселить.

 

И вот вознеслась. Вознеслась и воссияла. И воззияла всеми своими щелями, расщелинами, щербинами и ущербинами. И восторжествовала над миром, чересчур лишенным стандарта, еще не принявшим форму средненького человечка. И утренний мир, взлохмаченный и тёплый, точно только подскочивший на раскладушке от трезвона голенастого будильника с кнопкой, уставился на неё.

 

Между тем средненький человечек умер – не потому, что его замуровали, само собой. Умер он от тоски по своему конторскому столу с двумя ящичками и от стыда. Чего он стыдился – никто не потрудился узнать, но явно было чего: пока его вмуровывали в стену, он мучительно краснел. Строителям было, впрочем, плевать. Кстати, у него в портфеле находилась ссобойка: куриная ножка и немного свеклы.

 

Так что в каком-то смысле он и стал той Исторической Женой С Обедом, которую непременно нужно замуровать в любую мало-мальскую стройку века.

 

Опять прошли века. Нельзя сказать, что шли они долго: они просто сбились в стайку, как плешивые коты, и быстро прошмыгнули мимо хрущевки. И тогда я наконец в нее заселилась – Кирикович помог вещи перевезти, а Фомин затащил на 9-й этаж. Кого-то из них я любила, точно не знаю кого.

 

Ну а потом начали странности твориться. То стакан пропадет, то ложка серебряная. Тьфу ты, мельхиоровая. Но все равно жалко. А вам бы не было?

 

А потом кто-то из окна выбросился.

 

А потом лифт дал маху, когда я поднималась на свой 9-й. Я успела выпрыгнуть в районе 3-го, а лифт чинили два дня. Все это время из него доносились глухие удары бубна того шамана, который сдрейфил в Океанию. Удрейфовал, точнее, ибо сдрейфил – не то.

 

Все прояснилось, когда у меня в кухне начали отклеиваться обои. Приклею. Прихожу – едва ли не на полу лежат. Как-то раз они увлекли за собой на пол кухонные шкафчики и вытяжку, те с грохотом попадали. Это продолжалось два месяца. Однажды я вернулась с работы намного раньше, чем обычно, и распахнула дверь.

 

Я его сразу узнала.

 

Человечек с узенькими плечами стоял на моей кухне и грустно отдирал обои от стены. Отдирал и отдирал, не замечая, что я стою у него за спиной, и волосы у меня на голове – вполне дыбом. Обои с хрустом падали.

 

«Эй, - говорю. – Зачем ты их отдираешь?» Он обернулся молниеносно и весь – как будто я его сзади хлыстом огрела по лысой верхушке узкого туловища, нигде не переходящего в голову. И говорит так запальчиво: «Ну так что-то же надо делать!»

 

Вообще-то я ненавижу людей, действующих под девизом «Надо же что-то делать!» Но тут другой случай. Грех не напакостить хоть чем-то системе, вмуровавшей тебя в хрущевку.

 

«Это ты мусоропровод забиваешь?» - строго спросила я. Тут его чистят каждый день, мусор вышвырнуть невозможно. «А чего он узкий такой? – спросил средненький человечек. – Лифт вечно сломан, не по лестнице же спускаться. Спускаюсь по мусоропроводу. Ну, застреваю иногда! Но мне можно. Если бы не я – этой хрущевки вообще здесь не стояло бы».

 

Попили чаю и разошлись. Он пошел спускаться по мусоропроводу, поклявшись, что больше не будет отдирать обои. И не отдирал.

 

Нынче я живу в квартире с неотодранными обоями, в доме, где мусоропровод вечно забит. Стаканы все еще исчезают, а недавно исчезли все рисунки, нарисованные за полгода. Я спускалась в подвал, простукивала стены, искала полости, не нашла. Точно знаю – где-то здесь, среди стен, исписанных наскальными рисунками плесени, среди этих выведенных неумелой рукой заплесневелых цветов, бизонов и куропаток – должна быть пустошь. Ниша, брешь. Это нормально – плановое жертвоприношение. Иначе стройка века не будет держаться, у нее подогнутся колени. Здесь так мало места, что часто душно. Здесь иногда повернешься – и локтем заденешь стакан в противоположном конце комнаты, а потом подметаешь осколки.

 

Каждая комната неважно на тебе сидит: кухня жмет, зал узок в плечах, зато туалет навырост.

 

Так тесно, будто шаманы все еще никуда не делись, будто все века толкутся с тобой на кухне и воруют кофе из банки.

 

Так тесно, будто замуровали тут вовсе не какого-то среднего человечка – не того человечка, который умел так мучительно стыдиться и так отчаянно молчать, пока его замуровывают, а потом веками педантично отдирать обои – вовсе не его.