Конец августа пятьдесят пятого. Днём ещё жарко, но с

наступлением вечера целительная прохлада вытаскивает обитателей

рабочего квартала на улицу. На лавках, как куры на насесте,

размещаются старухи и молодежь. Вокруг них вьётся чумазая детвора.

Бабушка Рая за день умаялась, но не собирается отступать от

заведённого порядка. Как только солнце откатилось к горизонту, она

надела чистый «хвартук», заново перевязала головной платок,

внимательно и строго осмотрела меня. Слышу как обычно:

– Люда, умойся! С этакой чумичкой стыдно и на улицу итить.

Я плеснула из ведра на лицо горсть тепловатой воды и промокнула его

застиранным вафельным полотенцем. Сейчас мы займём обычное место

на скамейке перед двором и будем ждать родителей с работы. А они

обязательно принесут «от зайчика» что-нибудь вкусное: краюшку

хлеба, сухарик, а может быть, и конфету.

Вдруг раздался несмелый стук в калитку, и бабушка поспешила открыть

её. Я задрожала от страха и ухватилась за подол её широкой юбки. Под

забором стоял тот самый старик, которым нас, детей, пугали: широкий,

костлявый, с тёмным бородатым лицом и мешком за плечами.

Я спряталась за спину бабушки и ещё крепче вцепилась в её юбку.

Однако, несмотря на страх, мой пытливый ум подверг сомнению

подлинность старика: «Мешок маленький. Как в него помещаются

дети?»

Бабушка вовсе не испугалась незваного гостя. Наоборот, приветливо

ответила на его «здравствуйте» и шире распахнула калитку:

– Заходи, добрый человек! Ты, наверное, голодный?

Старик смущённо закивал головой, и было непонятно: да или нет. Но

бабушка крепко взяла его за рукав и завела во двор. Она стащила с его

плеча мешок, усадила на бревно под вишней, а сама побежала в

летнюю кухню.

«Вот, – подумала я", – опять за ужином родители будут ворчать.

 

«Самим есть нечего, – скажет мама, – а вы всех нищих кормите». А папа

спросит: «Нам-то что-нибудь осталось? Не всё съели ваши зэки?»

"Может, это тоже зэк», – успокаивала я себя.

С некоторых пор они появились в городе: старые, беззубые, многие на

костылях, одетые в ветхие выгоревшие ватники и с печальными глазами

на длинных худых лицах. Зэки стучали в ставни окон, в ворота, в

калитки, и люди выносили им хлеб и воду. Некоторые приглашали к себе

в дом и кормили, как это делала моя бабушка. Другие ничего не давали

и зло кричали с порога:

– Проваливай отсюда. Бог подаст.

У нас еда была, вернее, мне казалось, что была. Тушёные бураки, каша-

мамалыга из кукурузной крупы, иногда суп с редкой картошкой и

лебедой. Но сегодня у нас праздник. Мама сшила платье мордастой

тётке с китайским зонтиком, и та расплатилась мукой, пшеничной.

Муки хватило на оладьи, тоненькие, румяные. Бабушка, экономя

постное масло, жарила их на почти сухой сковородке. Но вкуснятина!

Мы с братом получили по одной оладье. Я свою сразу съела, а младший

брат Саша побежал на улицу и, хвастаясь, кричал на всю округу:

– А у нас аядики!

Представляю, как лопались от зависти соседские ребята. И вот сейчас

этот ужасный дед ест наши оладьи и запивает узваром. Так бабушка

по-станичному называла компот из сухих яблок. Хоть он был без сахара,

но очень приятный на вкус.

Старик доел угощение и вытер рукавом беззубый рот. Я заметила, что у

него нет руки. Рука-то была, но короткая, без кисти. Там, где должны

быть пальцы, я увидела завязанный край рукава. Дед ловко ртом и

пальцами здоровой руки завернул в клочок газеты щепоть табаку,

чиркнул спичкой о зажатый в коленях коробок и закурил вонючую

папиросу.

Пришло время разговора. Сейчас бабушка, как всегда, отошлёт меня

гулять, чтоб «дитё не слушало», о чём рассказывают зэки. Предвидя

это, я затаилась на чурбачке за открытой дверью кухни.

Я знала, что бабушка сидит сейчас на низенькой табуретке, горестно

подперев рукой щеку, и слушает гостя. Потом она долго будет шептать

ему какие-то утешительные слова, пересыпанные пословицами,

присказками, ссылками на милость Божью. На прощанье бабушка сунет

зэку кусочек хлеба и спичечный коробок с солью.

Она жалела всех и объясняла своё поведение тем, что сама много горя

приняла и понимает чужие беды. Родители ворчали на неё, но не очень

сильно.

Старик курил папиросу и жутко кашлял.

– Грудь болит? – участливо спросила его бабушка Рая.

– Да. Туберкулёз, – задыхаясь, сквозь кашель просипел зэк.

– И что это за болезнь такая? У нашей девочки тоже был туберкулёз.

– Вылечили? – подняв на бабушку голубые, как небо, глаза,

поинтересовался дед.

– Говорят, что вылечили, – неуверенно ответила она, – только худая –

страсть. Да ты видел её.

– Болезнь не красит, – кивнул головой зэк, – может, я тоже подлечусь,

а?

– Конечно, – подтвердила бабушка, – сейчас многие болезни научились

лечить. А с рукой у тебя что? – жалостливо спросила она.

– В шахте прибил палец, – охотно откликнулся зэк, – началась

гангрена. Чтобы не сдох, отсекли всю кисть. Для профилактики, – уныло

ухмыльнувшись, добавил он.

– И сколько же ты оттрубил, касатик?

– Десятку. По пятьдесят восьмой.

– Это ж как понять?

– ПШ. – Увидев недоуменный взгляд бабушки, он пояснил: – Подозрение

в шпионаже. Знаете, мать, я ведь в плену у немца был. Десять дней. На

одиннадцатый бежал. Вышел к своим, обрадовался, чуть ли не героем

себя почувствовал. А меня в СМЕРШ. И на десять лет. За каждый день

плена – по году, – он опять желчно усмехнулся и загасил папиросу,

собираясь уходить.

– Постой-постой... – бабушка даже привстала с табуретки, – а сколько

же тебе лет? – Она изумлённо посмотрела на старика, словно

догадалась о чём-то невероятном, и неуверенно спросила: – Ты что, в

войну был призывного возраста?

– Ну да, с восемнадцатого я, – подтвердил бабушкину догадку зэк.

– Что делается на белом свете?! Куда смотрит Бог? Так тебе, солдатик,

тридцать шесть, как моему Васе. А я думала, что ты старше меня. Я-то с

восемьдесят шестого.

– У меня мать с девятисотого.

– Жива ли она? – бабушка опять присела на свою скамеечку. Зэк тоже,

упершись спиной о дерево, вытянул худые, в разбитых ботинках ноги и

обречённо произнёс:

– Кто ж знает?

– А куда идёшь, сынок?

– Домой, в Ассиновскую.

– В Ассиновскую? – оживилась бабушка. – И чей же ты будешь?

– Афонин Пётр.

– Ой! – опять вскочила на ноги бабушка, – Фросин сын! Петя! Живой,

слава тебе, Господи!

Она опустилась на бревно рядом с зэком, ласково коснулась ладонью

его небритой щеки и, уткнув в фартук лицо, тихо заплакала.

Я давно вышла из своего укрытия и стояла рядом с ними. Бабушка меня

даже не заметила.

– Вы чего, хозяйка? – удивился зэк, – и откуда вы знаете, как зовут мою

мать?

– Фрося-то жива, мамашенька твоя, только глазами ослабела. – И,

словно не слыша Петра, бабушка заголосила: – Выплакала она

глазоньки, тебя-то выглядаючи. Выбелила головушку свою, тебя

поджидаючи. Исходила ноженьки, по конторам ходячи. Изробила

ручушки без свово помощничка. Осталась одна-одинёшенька на свете

белом... – Закончив тираду, бабушка объяснила: – Не в Ассиновской

Фрося. А дома у себя, в Слепцовской. Когда в войну дед с бабкой

померли и на отца похоронка пришла, переехала она в отеческий дом.

Я ведь, Петя, Белогурова в девках была, как и твоя мамаша.

Двоюродные мы с Фросей. Может, помнишь? Тётя Рая Лизунова?

Пётр неопределённо пожал плечами, а бабушка уверенно продолжала:

– А ты,значит, Петя, мне племенник будешь. Вот радость сестрице!

Счастье-то какое! – умилилась она.

Гость благодарным взглядом окинул бабушку, встал и низко поклонился

ей.

– Спасибо вам, тётенька, за хлеб-соль, а ещё большее спасибо за

хорошую весть. А ты, – он нежно здоровой рукой пригладил мои

стриженые вихры, – расти, малышка, и лучшей доли тебе. Пойду я.

Домой!

Бабушка, неожиданно приобретя нового родственника, принялась его

усиленно отговаривать идти в ночь:

– Оставайся, Петя, у нас до утра. Скоро Василёк с работы придёт.

Отдохнёшь, поговорите.

Но Пётр был намерен идти немедленно. Он стал даже как будто выше

ростом. Глаза у него ожили, помолодели. И я увидела, что никакой он

не старик.

– Нет, тётя, пойду я. Мать ждет.

Он перекинул через плечо свой мешок и бодро направился к калитке.

Бабушка перекрестила его вслед и, вытерев фартуком мокрые от слёз

глаза, прошептала:

– В добрый путь, сынок! Храни тебя Господь!