«Бармин пришёл с работы поздно. Дверь открыла соседка.

- Простите, Калерия, э-э…

- Ивановна, - подсказала та, поправляя копну крашенных в неопределённый цвет волос.

- Извините, Калерия Ивановна, забыл третий раз позвонить.

- Ну, это ничего, Иван Тимофеевич, - жирное лицо Калерии Ивановны расползлось в любезной улыбке. - С кем не бывает. А у вас такая работа…

Бармин стал снимать намокшее пальто. Видя, что он не расположен продолжать разговор, недовольная соседка грациозно ушла в свою комнату. Всё в ней - жеманство молодящейся, но уже далеко немолодой женщины, добротный халат, еле сдерживающий её выдающиеся формы, пухлые ручки, слащавая улыбочка, - всё это почему-то напоминало Бармину его кота, преждевременно постаревшего от безделия. Кота, любимца жены, Иван Тимофеевич не терпеть не мог и, видимо поэтому, ему была неприятна эта женщина.

Раздевшись, Бармин выключил свет и осторожно, чтобы не наткнуться в потёмках на стиральную машину, стал пробираться по коридору к двери Лосева. Из соседней комнаты вырывалась узкая полоска света и слышался приглушённый голос Калерии Ивановны:

- … шатаются тут всякие… жену бросил, а ещё судья… - и ещё что-то такое же злое и неприятное.

«Однако же баба, доложу я вам», - подумал Бармин и, добравшись, наконец, до двери Михаила Степановича, постучав, открыл её.

- А, Ваня, - обрадовано протянул Лосев, поднимаясь с кресла и кладя книгу на стол. - Ты уж извини, зачитался. А что это ты такой сердитый?

- Ну и соседка у тебя, - покачал головой Иван Тимофеевич, пожимая протянутую руку.

Крепкое дружеское рукопожатие вернуло ему то равновесие, которого он лишился ещё днём. Лосев посмотрел на Бармина поверх сползших на нос очков, и густая сетка весёлых морщинок пробежала у него от глаз.

- Это ты про Калерию? - он весело подмигнул. - Мегера ещё та. - Лосев снял очки и поднял палец, призывая Бармина прислушаться: за стеной было слышно всё то же недовальное бу-бу-бу. - Это теперь надолго. - Он засмеялся. - Бог с ней. Пойдём, я тебя накормлю.

Они вышли на кухню. Михаил Степанович начал возиться с кастрюльками и сковородками, а Бармин, устало опустившись на стул, подумал, что он, избалованный женской стряпнёй, пожалуй не смог бы так вот запросто обращаться со всем этим кухонным имуществом.

- Давай я тебе помогу, - предложил Иван Тимофеевич для очистки совести.

- Сиди и не рыпайся. Ты всё равно не соображаешь в наших бабьих делах, - засмеялся Лосев. - Да и всё уже готово, осталось только разогреть.

Ели молча. Иван Тимофеевич был голоден, и это непривычное состояние вызывало в нём неприятное чувство зыбкости положения, тоску по утраченному уюту.

- Может, по стопочке? - спохватился Лосев.

- Нет-нет, Миша, лучше после.

Видя, с каким аппетитом Бармин расправился с ужином, Лосев улыбнулся:

- Ты, Тимофеич, не обижайся, но ты похож сейчас на беспризорника.

- А ты их видел? - спросил Иван Тимофеевич.

- Видел. После войны прибился к нам парнишка. А мы тогда по Узбекистану мотались.

Лосев задумчиво водил вилкой по узору клеёнки, вспоминая что-то; затем отодвинул в сторону пустую тарелку, допил остывший чай и посмотрел на Бармина. Тот, опершись подбородком на руку, молчал.

- Так вот, - продолжил Михаил Степанович, откашлявшись, - парнишка этот был под расстрелом - их всю деревню согнали… Ну и чудом уцелел. Потом уже, когда немца прогнали, его отправили в детский дом, да он сбежал - свободу, говорит, люблю. Мотался он по городам года два. Я его уже в Ташкенте заштопал: стою в очереди - давка, ругань, - чувствую, кто-то провёл рукой по карману. Смотрю, карман разрезан надвое и денег тю-тю. А деньги только что получил, экспедиционные - меня аж в пот бросило. А в стороне стоит оборвыш, лет пятнадцати, жалкий такой, худой, и с тёткой спорит, вроде она его в очередь не пускает. А сам нет-нет, да и зыркнет в мою сторону. Огляделся я по сторонам, вроде некому больше меня обчистить, кроме него, ну и жду, что дальше будет. Побазарил он ещё немного с тёткой и бочком - бочком - к выходу. Я за ним. Долго он петлял, а бежать почему-то не решался. Выбрал я безлюдную улочку, где два человека не разойдутся, и достаю пистолет: - «Стой, говорю, гад, иначе пристрелю!» Он остановился, - между нами метров двадцать, - смерил меня взглядом: - «Брешешь, отвечать будешь.» и этак небрежно сплюнул. Тут меня взорвало, не помню, как возле него очутился. Повалил его на землю, трясу за плечи, и самого трясёт, как в горячке: - «За что ж ты, паразит, меня сажаешь?! Жаль, не я твой отец, я б тебя… Отдавай деньги!» Тут он как вызверится на меня, рот судорожно искривился - полез за пазуху, вытаскивает мои целёхонькие пачки, размахнулся, - хотел, видно, бросить мне в лицо, - и вдруг заплакал… Всю мою злость как рукой сняло. А он сквозь всхлипывания: - «Бери, говорит, подавись ими, буржуй!» Я ему и говорю: - «Что ты, дурак, это же не мои, мне за них в тюрьму идти. Были бы мои, я б тебе сам их отдал.» Ну кое-как успокоил пацана, поднял, отряхнул его рваньё и повёл к себе…

Как он ел, Ваня! Мне самому голод был не в диковинку, в партиях кормились тогда всё больше энтузиазмом, но видеть, как дети голодают… - Лосев замолчал и прикрыл ладонью глаза. Справившись с очередным приступом кашля, он продолжал: - Так вот, поел он и вроде как повеселел. Подмигнул мне и говорит: - «Дядь, а ты мне сразу понравился.» А я сижу, как дурак, и ответить не могу - комок в горле мешает. «Ты, говорит, молодец, когда засёк меня, не бросился в панику, а то бы меня разорвали на куски. И мильтона не позвал, когда рядом с ним проходили.» - «А ты что ж, догадался, что я тебя засёк?» - «Ага, стою и думаю про себя - ну всё, Мишка, тебе крышка, - ан нет, ты оказался мужиком. Ну я потому и не убёг, думаю, что дальше будет.» Ох и порассказал же тогда Мишка, тёзка, значит, мой, про своё житьё – бытьё! И как мать с сестрёнкой в яру оставил - на отца похоронка пришла ещё в начале войны, - и как потом скитался после побега из детдома, и как от милиции удавалось скрываться. И поверишь, Ваня, тогда впервые погрешил я на людей: из хорошего мальчонки сделали волчонка. Раза три били его до полусмерти за стащенный пирожок или ещё за какую мелочь - я ещё на улице заметил, что он щербатый на два зуба. Ну и обозлился парнишка, и стал мстить. Не знаю, с какой целью он мне всё это рассказывал - может, разжалобить хотел в свою пользу, или действительно ко мне доверие почувствовал… Расстались мы друзьями, я дал немного деньжат и одёжку кое-какую подкупил ему у хозяйки и сказал, чтоб приходил завтра, а на прощание попросил не воровать. Мишка засмеялся и ушёл.

Наступило молчание. Иван Тимофеевич тихо спросил:

- Пришёл он на следующий день?

- Нет. И на второй день не пришёл. Я уж было подумал, что он комедию передо мной ломал. Когда нет, приходит дня через два или три: «Всё, говорит, рассчитался с прошлым. Записывай в свою партию.» Ну, и поехали мы с ним в степь, в Галя-Арал. Смышлёный оказался парнишка, лошадей любил, и они ему тем же отвечали. Животное ведь как, как ты к нему, так и оно к тебе. Однако воровать отучился не сразу. По мелочам, конечно, всё больше образцы из коллекции таскал: - «Красивые, говорит, камушки, у меня душа лежит к красивому.» Ребята понимали и не сердились, а только подсмеивались да подкладывали в его рюкзак булыжники. Так что в конце – концов терпение его лопнуло и он заявил: «Фу, чёрт, надоело мне камни ваши таскать. С этого дня не ворую.» И точно, как рукой сняло.

Иван Тимофеевич на протяжении всего рассказа с удивлением смотрел на Лосева. Как мало он его всё-таки знал! А ведь это лучший его друг, близкий человек, брат его первой жены… Всё как-то не доводилось им часто сходиться вместе, то за работой, - в московские годы Бармина Михаил Степанович был на Таймыре, после войны в Средней Азии, - то ещё чёрт знает за чем. В свои редкие приходы к Барминым здесь, в Воронеже, Лосев чувствовал себя скованно, а Иван Тимофеевич ощущал вроде как вину перед ним, а за что?.. Таня, первая его жена, погибла вместе с их трёхлетним сыном Витькой здесь же, в Воронеже, от бомбёжки, когда город весь лежал в развалинах. Вместе с его родителями. А сам он был тогда там же, где и все, на фронте. И кто тут виноват, и кому больше сочувствовать?.. Теперешняя жена не любила эти приходы и уходила к себе в комнату…

Лосев встал:

- Ну хватит трали – вали. А то сейчас приплывёт Калерия - «Ничего так себе заговорились, а счётчик-то крутится.» И не обидишься ведь на неё: преподнесёт это в самом съедобном виде.

Он подошёл к крану и пустил воду. Потом, как бы между прочим, спросил:

- Что надумал, беспризорник?

- А чёрт его знает, Миша. И так - не так, и возвращаться, куда?.. Опять эти укоры, эти истерики, эти дурацкие заморочки…

- Ничего, Ваня, перемелется - мука будет. Я вон квартиру - полная чаша, - оставил в Москве, всё им, жене бывшей и детям. Теперь вот ючусь тут, в комнате тётки родной. И ничего, пенсии пока хватает, ещё и внукам помогаю.

Бармин горько усмехнулся:

- Да вроде уже поздно жерновами-то вертеть… Ай, да что тут говорить, - он тяжело вздохнул. - Вся фигня в том, что нет у нас детей, - она изничтожила первенца в утробе - ну как же, больной с фронта вернулся, контуженный, а у неё театр, богема… А потом и хотела бы, да ку-ку, поезд ушёл. Так и живём - я на работе горю, а она своими «бенефисами» сыта… Чужие мы.