Невезуха

 

Теплый встречный ветер упруго дул в лицо. Павел долго стоял на палубе и смотрел на проносящиеся вдоль борта пологие, серо-зеленые волны. Вновь и вновь он думал о том, что с ним произошло. События, казавшиеся до этого разрозненной цепью случайностей, постепенно выстраивались, как бы нанизываясь на одну, не им выбранную, нить.

 

Всегда спокойный и уверенный в себе, Павел ко всему относился просто. Все, за что он брался, получалось без усилий и даже играючи. Так было и с учебой. Кое-кто в институте недолюбливал его за это. Во время сессий, когда большинство студентов дни и ночи проводили над учебниками и конспектами, ему вполне хватало бегло полистать накануне странички, чтобы на следующий день пойти и сдать экзамен.

 

В тот институт он не хотел идти. Настоял отец. Таков был порядок. Если отец решил что-то, ни мать, ни Павел изменить уже ничего не могли. С самого детства Павел хотел стать моряком. Откуда это пришло, он и сам не знал. Появившаяся то ли из зачитанных до дыр томиков Стивенсона и Станюковича, то ли еще откуда, мысль эта настолько глубоко укоренилась в сознании, что он никогда не задумывался над тем, кем ему быть в этой жизни.

 

Эта ясность существовала до тех пор, пока однажды, перед самым выпуском, отец не сказал, что он против этого. Тяжелый, шокирующий своей неожиданной несправедливостью и неотвратимый, словно стихия, удар. Переживал Павел сильно, но ни настаивать, ни идти наперекор не решился, привычно подчинившись воле отца. Постепенно, понемногу боль затихла, а вскоре и совсем ушла. Павел успокоился и без усилий поступил в выбранный отцом институт.

 

Учеба особо не беспокоила. Жил жизнью, которой живут многие студенты – с удовольствием развлекался, подрабатывал ночами на овощной базе, корпел над курсовыми. Это равновесие перевернула стройная, зеленоглазая, с задорным хвостиком, Верка с геологического факультета. С ней у Павла случился бурный полуроман – полуприключение с экстремальными походами, лыжными кроссами, какими-то сумасшедшими заплывами и забегами.

- Паша, я могу задать тебе один вопрос? – как-то, устав целоваться, совершенно неожиданно спросила она, - Гляжу на тебя и давно хочу понять, а хорошо ли ты понимаешь, как и чем будешь заниматься после института?

 

Он опешил от такой неприятной неожиданности. Именно этот вопрос он много раз задавал себе, но кто-то внутри, жесткий и неудобный, предлагал такой ответ, что Павел испуганно загонял куда-то вглубь и сам вопрос, и ответ на него, не давая им шанса вновь возникнуть. Верку угораздило задать именно этот вопрос, и он не мог не ответить ей честно и искренне.

- Понимаю.

- И как? Тебе это нравится?

- Нет.

- То есть, ты хочешь сказать, что учишься тому, что не любишь и не сможешь полюбить в будущем. Так? – не унималась Верка.

- Ну… Не знаю я, не знаю и все! – с легким раздражением сказал Павел, как бы закрывая вопрос. Однако унять Верку было уже невозможно. Уж это-то Павел знал точно.

- Ой, Пашка, ты это чего?! Мужику разве можно такое? Это нам, женщинам, простительно, потому как все равно, большинство замуж выходят, детей рожают и забывают про свою специальность!

- Год осталось, а там видно будет, - сказал Павел тоном, ясно дающим понять, что тема исчерпана и больше бесед на эту тему не будет. Верка замолчала.

 

После этого разговора отношения с Веркой как-то не заладились, и вскоре они расстались. Закончив институт, Павел отработал три года мастером участка на деревообрабатывающем комбинате в небольшом таежном городке, а потом призадумался. Жизнь шла не туда и не так. Казалось бы, все было в порядке - зарплата хорошая, работа уважаемая, но тяжко стало на душе, и нечем было снять эту тяжесть. Как ни поворачивал он мысленно пройденные пути, примеряя их к своей жизни, все сходилось к одному – не на ту дорогу ступил тогда, после школы. Чужой путь. Не в радость по нему идти, да и не шла жизнь, а тянулась бесконечной, черно-белой лентой похожих друг на друга, постылых дней.

 

Мама умерла неожиданно. Сделала она это так же тихо, как и жила – просто легла однажды вечером и не проснулась. Павел, к своему удивлению, не особенно тяжело пережил похороны. Когда немногочисленные соседки домыли посуду и разошлись, Павел остался наедине с отцом. Выпили еще, помянули. Слово за слово, стопка за стопкой, разговор пошел о его, Павла, жизни. Вот тут-то все и началось…

- Эх, отец… Если бы не ты со своим «Я сказал!», бороздил бы я океанские просторы и радовался жизни. А сейчас кто я? Никто, ничто и зовут меня «никак». Как же, зато выполнил твою волю! И что мне теперь с этим делать, а?

- Остановись! Не мою волю, сын, кляни, а свое безволие! Ты мужик или кто? Если мужик, должен был настоять на своем. Не настоял – себя вини! - резко встав, отец вышел из комнаты, громко хлопнул дверью в спальню и больше не выходил оттуда до утра, пока Павел не уехал. На стук в дверь, попытки поговорить и попрощаться, отец не отвечал. Только пружины старой кровати сердито скрипели, давая понять, что он жив и все слышит.

 

Так Павел поссорился с отцом. Поссорился крепко. Все попытки поговорить с ним по телефону заканчивались сердито брошенной трубкой. На письма ответов не было. Ехать Павел не решался. Так, ко всем тяжелым мыслям добавилась и эта туча в душе, беспощадно вгоняющая Павла в жесточайшую депрессию.

 

Как-то раз, одной из привычных уже бессонных ночей, он лежал в своей пустой, холодной холостяцкой комнате и вдруг поймал себя на неожиданно сформировавшейся, сумасшедшей, но поразительно ясной и простой мысли.

- А почему бы и нет? – сказал он вслух с облегчением и, повернувшись на бок, положил, как в детстве, руки под щеку и почти сразу заснул крепким, спокойным сном.

Утром, с дорожной сумкой в руках, Павел стоял перед начальником отдела кадров.

- И с чего это, вдруг? – прочитав заявление, спросил Иван Петрович, приподняв одной рукой очки в роговой оправе, - Тебе что, наша зарплата не нравится или комнату в общежитии другую хочешь?

- Нравится, Петрович, все очень даже нравится. - Павел выдержал сверлящий взгляд кадровика, - Увольняй! Я все решил. Автобус через час, нельзя опаздывать.

- Так не успеют рассчитать-то!

- И не надо. Потом, как-нибудь, заеду или сообщу адрес, куда переслать.

 

Через три часа тряски в пыльном, душном автобусе он был во Владивостоке. Еще через три месяца, закончив курсы, Павел прошел комиссию и, с направлением в кармане, шагнул на зыбкий трап большого, красивого сухогруза.

- Все! Теперь никто и никогда не помешает мне делать то, что я хочу! – громко сказал он отражению в зеркале над умывальником в замечательной одноместной каюте, на двери которой сияла латунная табличка «Электрик»

 

Мысли об отце не покидали его весь день. Даже суета отходного дня с переноской снабжения, таможенным досмотром и прочими хлопотными, незнакомыми ему делами, не отвлекали от этих мыслей. Как всегда, они были тяжелые, тягучие, без начала и конца, и сводились к одному – простит или не простит незаслуженную обиду отец? Чем больше проходило времени после того разговора, тем яснее Павел понимал правоту отца, и от этого на душе становилось еще тяжелее.

 

Солнце только что село. Начинало темнеть. Рабочая бригада машинного отделения, в которой он числился, была свободна. Павел стоял на палубе и с волнением смотрел, как матросы отдали концы, а буксиры, ловко оттянув судно от причала, развернули его носом на выход из бухты Золотой Рог. Душа пела! Мелодия «Прощания славянки» очень кстати возникла в голове, и Павел мурлыкал ее себе под нос, испытывая целую гамму чувств. От радости и гордости за себя, наконец-то исправившего ошибку и исполнившего свою мечту, хотелось громко кричать, чтобы все вокруг знали – он сумел, он сделал!

 

Судно резво побежало на выход, набирая ход и дрожа всем корпусом, словно от нетерпения. Павел успокоился и почувствовал, что продрог на морозном, влажном ветру. Он хотел уже идти в каюту, когда стук двигателя прекратился. Только шум вспененной воды вдоль борта говорил о том, что судно еще движется. Павел почему-то сжался, как перед ударом.

-«Электрику Сергееву срочно зайти к капитану!» - резко выстрелило из палубных динамиков. Павел не сразу осознал, что электрик Сергеев - это он. Поняв же, ощутил, как в груди заныло от ужаса. Зачем?! Разве может быть на этом свете хоть одна причина для того, чтобы он, Пашка, срочно понадобился не кому-то, а самому капитану этого большого, замечательного судна?!

- Павел Иванович, - подавая руку, сказал капитан, высокий и чуть полноватый человек с внимательным взглядом, - вам нужно немедленно ехать к своему отцу. Беда с ним какая-то случилась. Мужайтесь. Минут через десять к борту подойдет катер, с ним и вернетесь на берег. Сейчас идите и соберите вещи. Документы свои возьмете у старпома. Мы вернемся через пару месяцев. К этому времени подъезжайте, оформим вам выходные дни авансом, в счет будущих. Я вам очень сочувствую. Крепитесь!

 

Собирать было нечего – Павел не успел еще разобрать сумку и разложить свои мелочи по полкам в рундуке. Выйдя на палубу, он безразлично, без единой мысли в голове, смотрел на матросов, вооружающих для него парадный трап, на идущий к ним катер, мигающий то красным, то зеленым огоньком. Это состояние закончилось в то самое мгновение, когда он спрыгнул с трапа на широкую носовую площадку рейдового катера, из-за которой катера этого типа получили от моряков прозвище «лопата».

- «Господи, да что же это? Так теперь и будет всю мою оставшуюся жизнь?» – подумал Павел, с тоской глядя на удаляющиеся огни судна. Он не чувствовал ни пронзительного сырого ветра, ни ледяных брызг от разбиваемых катером волн.

-«Что там такое стряслось? Зачем еду? - сверлили мозг мысли, - Что могло случиться с отцом, крепким еще мужиком? Дай Бог всем быть такими в этом возрасте. Неужели, это он снова хочет помешать мне изменить жизнь?» - мелькнула злая мысль, но Павел тут же отогнал ее, как слишком чудовищную и потому невероятную. Долгая ночная дорога на попутках показалась невыносимо тяжелой и длинной.

 

Отец лежал в спальне, сильно пахнущей лекарствами. Не мигая, он смотрел на Павла покрасневшими, почти бесцветными глазами. На небритом лице застыла странная, кривая улыбка. Павел растерялся от увиденного и замер в дверном проеме.

- Проходи, Павлушка, проходи, – мягко подтолкнула его соседка, открывшая дверь, - не пугайся. Это у него правая часть отнялась. Хорошо еще, что успел дверь открыть и только тогда упал. Из пятой квартиры, Настёнка-то, она и увидела его, а так бы… А Николай со второго этажа сам позвонил в твое пароходство, чтобы тебя разыскали. Помнишь Николая-то, а?

- Почему в больницу не увезли? – прервал ее Павел.

- А нельзя его трогать. Можно будет - увезут, конечно. Легчает ему помаленьку. Сейчас уже ничего. Врач полчаса назад был, уколы сделал и уехал.

 

Месяц пролетел, как один тяжелый, бесконечно длинный, серый день. Сначала соседка подсказывала Павлу, что и как, а потом он научился всему сам. То, что ему приходилось делать, было очень тяжко и порой крайне неприятно. Не приспособлены мужики к такому, но человек ко всему приноровится, и вскоре Павел стал совершенно спокойно относиться ко всем тонкостям и нюансам ухода за тяжело больным человеком. Отец по-прежнему не мог говорить и реагировал на слова только бровями. Пару раз, несмотря на это, Павел пытался поговорить с ним, сказать ему, что он все понял и попросить прощения, но всякий раз попытки оказывались неудачными. После первых же слов, из глаз отца начинали катиться слезы, и Павел немедленно прекращал разговор, стараясь успокоить его.

 

Дни бежали, один за другим, в мелких заботах и хлопотах. Подходил к концу второй месяц. Во время очередного посещения, врач сказал, что отца теперь можно устроить в пансионат для таких же больных при санатории комбината, на котором он работал всю свою жизнь. Иван обрадовался этой новости. Денег, скопленных им, почти не осталось, да и пора было возвращаться, чтобы успеть к приходу судна.

 

Устроив отца, Павел тут же засобирался. Прощание было коротким. Привычными движениями он поправил одеяло отцу, напоил его, хотел чмокнуть на прощание, и с удивлением увидел, что отец широко раскрыл глаза и чуть шевелит губами.

- Батя, ты что? Тебе плохо? – встревожился Павел, но пожилая санитарка, меняющая простыни на соседней кровати, успокоила его.

- Наклонись, милок, послушай. Сказать он тебе что-то хочет.

- Живой... – еле слышно прошептал отец в ухо Павлу.

- Точно, живой ты, батя, живой! Вот погоди, скоро вернусь – к тому времени совсем очухаешься. Все будет отлично!

Отец явно хотел сказать что-то еще и Павел снова наклонился.

- Ты… живой… - прошептал отец. Глаза его с воспаленными веками радостно блестели.

- А мне-то что сделается?! Это ты, бать, держись! - засмеялся Павел и, по обычаю чмокнув отца три раза, вышел. Впервые за долгое, очень долгое время на душе было светло и празднично.

 

- Ты это как… Ты откуда?! А остальные где?! - взвившийся со своего стула инспектор Отдела кадров, заикаясь от волнения, схватил Павла обеими руками за отвороты кожаной куртки.

 

Через десять минут Павел уж знал, что судно вместе с экипажем погибло, перевернувшись в Тихом океане. Тем четырнадцати в спасательных жилетах, которые не погибли сразу, суждена была более тяжкая участь – акулы отняли у них шанс на спасение. На следующий день Павел стоял у большого, красивого, только что поставленного памятника в виде чайки, одним крылом врезавшейся в волну. Перед памятником в ряд лежали тяжелые черные плиты с выгравированными фамилиями и должностями. Сорок пять фамилий. Павел снял шапку и медленно пошел вдоль плит, вглядываясь в них. На одной из них была и его фамилия. Долго стоял и вглядывался в буквы, пытаясь осознать и то, что видел, и то, что произошло с ним.

- Я жив, отец. Спасибо тебе и прости меня за все, - тихо сказал Павел и положил темно-красный цветок на эту плиту. Постояв еще немного, он положил по цветку и на все остальные, прощаясь с экипажем, так и не успевшим стать ему своим.

 

Уже в рейсе пришло сообщение о том, что отца не стало.