Вообще-то, я почти не помнил его. Был он высоким или низким?

Полноватым или, скорее, худощавым? Улыбчивым или серьезным? Мне

представляется мальчишка со странным выражением лица — вдумчивым и

безумным. Взгляд не то обращенный внутрь, не то, наоборот, пронзающий

пространство, закругленный, как траектория бумеранга. Имя всплывает,

словно из тумана. Юлиан... Хорст? Хольц? Не важно. Какая-то нелепая

фамилия, подходившая ему не более, чем свинье — уздечка.

Так что, узнал я его по глазам, точнее, по их цвету. Такой бывает вода в

мелких озерцах с меловым дном. Синяя до ломоты в зрачках. Радостная,

солнечная, сияющая синева. И этот округлый взгляд. Жутковатое

сочетание.

Я возился в саду — постригал форзицию, чтобы не лезла желтыми ветвями

на дорогу, а он проходил мимо, в старых кроссовках и ветровке нараспашку.

Шел налегке, засунув руки в карманы спортивных брюк. Обыкновенный

парень, похожий на долговязого подростка. Я посмотрел на него, щурясь,

из-под ладони. Солнце жестоко слепило, и, окутанный пыльным облаком,

мой бывший одноклассник, казалось, плыл по волнам беспощадного белого

света.

- Юлиан, ты? Откуда ты здесь?

Я как будто увидел призрак, и не какой-нибудь, а далекого прошлого. Семья

Юлиана давно переехала, родители, он и два младших братика, и с тех пор

никто в поселке о них не слышал.

- Я.

На второй вопрос он не ответил, только нетерпеливо качнул головой.

- Торопишься?

- Река утечет.

В начальной школе мы учились вместе, а после четвертого класса он

заболел. Помню, как шептались в коридорах ребята: «Хольц? Да у него

крыша поехала! - Гонишь! Депрессия — это плохое настроение, при чем тут

крыша? У него дедушка умер, а он нашел его мертвого, синего и холодного

уже. - А я говорю, он в психушке. Значит, спятил!». Такие велись

разговоры, и трудно сказать, кто был прав. Правда лишь то, что Юлиан и

раньше-то казался немного чокнутым. Улыбался невпопад, не понимал

шуток, а если сам шутил, то один и смеялся над собственными остротами, в

то время, как остальные недоуменно переглядывались. Ничего

удивительного, что в школе его не любили, относились к нему, впрочем, как

к безобидному чудаку. Не «свой парень», но и вреда от него никакого.

Юлианова деда никто в поселке не воспринимал всерьез. Выглядел он, как

замшелый пень, такой же дряхлый, изрытый глубокими бороздами и даже в

летнюю жару пахнущий сыростью и древесной плесенью. Каждое утро — по

крабьи, опираясь на две палки — он выползал на крыльцо и грелся на

солнышке, бездумно улыбаясь проходящим мимо соседям. От него никто и

никогда не слышал ни слова. Только эта улыбка на плоском лице.

Загадочная и одновременно простая, как вытянутая навстречу ладонь.

Улыбка волшебника и слабоумного.

Если столетний пень с кем-то и беседовал, то со своим старшим внуком. «А

мой дедуля считает...», - изрекал мальчишка с таким видом, с каким

христиане обычно говорят: «А вот в Библии написано...». Мы, сорванцы, не

признавали авторитетов. Не верили ни в Библию, ни, тем более, в слова

какого-то поросшего мхом старика и любой афоризм «от дедушки»

встречали взрывом здорового, крепкого смеха. Зря, наверное. Старые люди

— это кладезь человеческой мудрости, но кто задумывается о таких вещах в

девять лет?

После того, как дед уснул в последний раз, для того, чтобы проснуться в

мире ином и, возможно, лучшем, Юлиан стал бояться смерти. И старости,

потому что она предвещает смерть. Причем пугали его не столько боль и

немочь, и даже небытие не представлялось ему таким уж страшным,

сколько чудовищный, непостижимый миг перехода живого в неживое.

Да, маленький мальчик, у которого вся жизнь, казалось бы, впереди, так

боялся старости, что на полгода угодил в психиатрическую больницу.

- Какая река, Юлиан?

Он посмотрел на меня, как на дерево или куст — на что-то неодушевленное

и, как назло, стоящее на пути.

- Некогда, Алекс. Долго объяснять.

«Узнал, надо же», - удивился я.

- И все-таки? Куда ты спешишь, сто лет не виделись. Зайди хоть на пять

минут, поболтаем, кофе попьем.

Мой бывший одноклассник улыбнулся.

- С булочкой?

А я вдруг заметил то, чего не замечал раньше. Что лицо его заострилось от

голода, кисти рук — длинные и худые, а ветровка болтается на плечах, как

на вешалке.

- С булочкой, - подтвердил я. - И с печеньем. Могу и бутерброды сделать. И,

кстати, я еще не завтракал, может, составишь мне компанию?

Это решило дело.

Он набросился на печенье и бутерброды, как будто не ел много дней. Кофе

глотал горячим, торопился, не размешивая сахар, хотя бухнул в чашку пять

ложек с горкой.

- На самом-то деле мне ничего не нужно, - говорил с набитым ртом, упорно

работая челюстями. - С тех пор, как иду вдоль реки, могу неделями

обходиться без воды и пищи. Так, перехватываю что-то на бегу. Скорее по

привычке, да и тело человеческое требует. Иногда. Одежда тоже почти не

изнашивается. Знаешь, сколько этим кроссовкам? Одиннадцать лет, не

меньше. Не сказать, что как новые, но ведь не развалились же? И выглядят

прилично. У любых башмаков за одиннадцать лет отлетели бы подошвы. Да

и грязь ко мне не пристает. Не помню, когда последний раз принимал душ

или стирал майку. И спать мне не надо. Шагаю и шагаю, не останавливаясь,

и совсем не устаю. Будто у меня внутри механизм какой-нибудь. А все

потому, что я открыл секрет вечной жизни.

Я где-то слышал, что душевные болезни до конца не вылечиваются.

Поломанная человеческая психика — все равно что разбитая посуда.

Сколько ее ни склеивай, как раньше не будет уже никогда.

- Куда ты идешь, Юлиан? - спросил я тревожно. - У тебя есть какие-нибудь

родственники?

Он пропустил мой вопрос мимо ушей.

- Нет, не сам, конечно, открыл. Мне его дедуля шепнул перед смертью. Сам

узнал слишком поздно, когда никакого почти задела не оставалось. Потому

он и умер. Когда всего шажок отделяет от пропасти — удержаться на краю

очень трудно. Но у меня есть шанс. И я его не упущу — не такой дурак.

- Юлиан, - повторил я настойчиво, - куда ты идешь?

- А? - словно очнулся он и как будто впервые увидел меня. - Знаешь, а

никуда. Цели нет. Пункта назначения нет. А есть, знаешь, что? Бег

наперегонки. Вечный процесс. Погоди, - он жестом остановил мой

очередной вопрос. - Сейчас ты все поймешь. Это очень просто. Так просто,

что даже смешно рассказывать. Дедуля говорил, что время — это река. Она

течет из ниоткуда в никуда, а мы живем на ее берегах. Когда мы идем

против течения, особенно в юности, когда полны надежд и амбиций — мы

быстро стареем. Когда стоим — стареем все равно, потому что вода бежит

себе дальше, сквозь нас, мимо нас. Единственный выход — устремляться за

ней, всегда идти по течению реки.

Он переломил в пальцах тонкий хлебец. На стол посыпались крошки.

- Еще кофе? - спросил я.

Юлиан толкнул ко мне чашку с темной кофейной патокой на дне.

- Плесни. Но, вообще-то, мне ничего не нужно. Я способен месяцами не есть

и не пить...

- Это ты уже говорил, - заметил я.

- … потому что время во мне неподвижно. Человечество миллионы лет

борется с рекой. Но время — не враг и не друг. Оно просто течет, и ему нет

до нас никакого дела. С ним не надо бороться.

- Хорошо, - сказал я. - Не будем.

Но время уже захлестывало меня. Бросалось в атаку тысячей крупных и

мелких проблем. Счета, работа, письма, отложенные телефонные звонки,

родственники и дети, встречи с друзьями, налоговые квитанции... мутный и

душный круговорот, который и называется жизнью. Я почувствовал досаду.

Пока я попиваю кофе с приятелем, соседские пацаны могли стащить

садовые ножницы.

Юлиан вздохнул и глянул озабоченно себе на запястье. Должно быть,

раньше там находились часы, а сейчас виднелся только бледный след от

ремешка.

- Мне пора. Я тут за болтовней потерял пару месяцев жизни. И ведь не

догонишь теперь.

С кривой усмешкой он встал из-за стола.

- Спасибо, что угостил. Но, по правде говоря, мне ничего не нужно...

Я вышел за ворота — проводить его, и смотрел, как мой бывший

однокашник удаляется, худой и строгий, освещенный солнцем. Его

суховатая фигура точно плавилась в ярких лучах, и струилась золотым

маревом дорога, изгибаясь и тая в цветущих берегах, и скрываясь за

поворотом. И вдруг, в какой-то момент, я увидел эту реку. Медленная,

черная и густая, как деготь, она вилась по левой обочине, отчего улица

казалась метра на полтора уже, и вязкие маленькие волны, обгоняя друг

друга, гнали по ней весенний сор. Каждый придорожный куст кидал в нее

лепесток или веточку. Каждая пролетавшая по небу птица дарила этому

потоку свое отражение, и каждая туча поила его дождем.

«Это мираж», - сказал я себе и тотчас сам ощутил себя миражом. И дома,

белоснежные, словно кусочки сахара, и красные черепичные крыши под

легким флером облаков, и бело-розовые магнолии, и первая зелень,

блестевшая сквозь цветы, и цыплячье буйство форзиций — все показалось

миражом, зыбкой пустынной фата-морганой, и только река была настоящая.

За ней, медлительной и настоящей, торопился мой приятель, оскальзываясь

в бессменных своих разношенных кроссовках и вздымая облачком жаркую

пыль.

«Счастливый», - подумал я, глядя ему вслед.

 

© Copyright: Джон Маверик, 2015