Я уже рассказывал вам, что благословенный Сахалин для нашего полка карой небесной оказался. Остров, вытянутый с севера на юг на 960 километров, снабженный почти всеми климатическими зонами. Представьте себе, на юге, в Корсакове, бамбук растет − признак субтропиков, а на севере − лесотундра, плавно в настоящую тундру переходящая. Там оленей разводят. Это ли не признак тундры?

 

Сахалин стал для нашего полка местом летнего заключения. По идее, мы считались свободными советскими офицерами. А на деле нам всем дали по три года лишения свободы с содержанием в колонии общего режима. Жили мы в бараках. Утром и вечером построение с проверкой наличия личного состава. И отлучиться никуда не моги. Нам даже, для большего сходства с заключенными, вместо командировочных 1 рубль 50 копеек лагерные платили − 50 копеек в день. Это, разумеется, в дополнение к зарплате, которую все равно жены получали.

 

И за что нам децимация такая? Полосу у нас утолщали и удлиняли. Три года эта реконструкция длилась. А полки летать и боевое дежурство нести должны. Вот нас − на Сахалин, а другой полк − в Приморье. Если кому везло, он отпуском это счастье пополам делил. Это еще перенести можно было. Два месяца до, два месяца отпуск и два месяца после. А если отпуск на зиму приходился, то все, кранты. От звонка до звонка – полгода и не пищи.

 

Первый год даже интересно было. Экзотика – не передать. Правда, мы в самом центре острова базировались. Климат – мерзкий. За все лето два дождя. Один начинается в конце мая, а кончается в середине июня, а второй дождь начинается в середине июня и кончается в середине августа. А если дождя почему-то нет, то туман стоит такой, что носков ботинок не видать.

 

Местное население деликатесами питалось: крабы, икра, красная рыба всех сортов от форели и гольца до кижуча и калуги. Корюшка вяленая, что сейчас по сто долларов за килограмм, там рубль десяток шла. Да какая корюшка! Набитая икрой, что твоя колбаса. И никто не стеснялся на улице у незнакомого человека пару корюшек попросить, если ему казалось, что твоя корюшка лучше, чем у него была. И тут же он свою корюшку, на пробу, предлагал. А если у него своей корюшки при себе не было, подразумевалось, что в следующий раз он тебя угостит. Отказать человеку, попросившему корюшку, было немыслимо. Это был верх бескультурья. Я представляю себе, если бы, тут на западе, я нес сетку с колбасой и подошел бы кто-нибудь и попросил каталочку колбаски, так как ему, видите ли, в автобусе без колбасы скучно ехать. Да у всех глаза на лоб полезли бы. А в Поронайске это было в порядке вещей и никого не удивляло. Я как-то купил сотни полторы корюшек, в Кишинев отправить. На мою беду, очень красивую «корьку» купил. Пока в автобусе ехал, не более десятка осталось. Зато весь автобус мою корюшку жевал и нахваливал. А один парень увидел, что я расстроился, сказал:

 

− Ты во вторник ко мне домой приходи, спроворим тебе посылку.

 

И адрес дал. Я во вторник к нему заявился. Хотел у него купить корюшку и там же в Поронайске ее отправить по почте. И было интересно, он хотя бы вспомнит, что обещал? И помнил, и ждал, и приготовил мне посылку, о которой я и не мечтал. Две толстенные копченные китины, связку ароматнейшей корюшки и литра два слегка подсохшей красной икры в тройном полиэтиленовом пакете. Все это было уложено в посылочный ящик. Оставалось только письмо внутрь положить и адрес сверху написать. Две недели мои родичи, как коты, над ней урчали. И как вы думаете, сколько он с меня за это великолепие взял? А ничего. Я и деньги совал, и сердился, и кричал, что не возьму этого ничего. Он мне, в конце концов, на ухо пошептал:

 

− Да это же все или свое или с рыбкомбината. Ты не пожопился, угостил весь автобус, хотя денег у тебя немного. А мы с корешом на рыбзаводе работаем, нам это добыть − раз плюнуть.

 

Уговорил все-таки. И такой народ там везде. Взяли мы с командиром, по воскресному делу пару пузырей. Стоим, репу чешем. Где бы их злоупотребить, чтобы без эксцессов и с максимальной сексуально-эротической пользой? Смотрим, две девушки идут, хорошенькие, высокие, стройные. На нас поглядывают и хихикают. Командир им тут же:

 

− Девушки, мы вот выпивку взяли, а где выпить и чем закусить, не знаем.

 

− А пошли к нам, − без единой секунды размышления, ответила одна из них.

 

Мы переглянулись. И чуть не подпрыгнули. Вот это пруха! Девчонки и в самом деле классные. Что фигурки, что личики, что прикид. Мы, конечно, за ними. Пока шли, познакомились. Одна Оля, другая Наташа. Медсестры из ЦРБ. Дом их в двухстах метрах оказался. Мы сзади идем, друг друга локтем подталкиваем, а когда на нас не смотрят, подмигиваем: вот это повезло!

 

На третий этаж поднимаемся. Смотрим, Ольга ключи из сумочки не вынимает, а в дверь стучит. Дверь открывает седая женщина с добрым лицом:

 

– О, летчики к нам пришли. Вася! – в комнаты кричит, – Вася! К нам летчики в гости пришли.

 

И все это таким голосом и тоном, как будто мы их родственники и они нас еще с прошлой субботы в гости ждут.

 

Выходит Вася, мужик лет 50-55, роста если не двухметрового, то не хватало ему до двух метров каких-то 2-3 сантиметров. Вася улыбается во всю ширь и лапищу шириной с экскаваторный ковш тянет:

 

– Василий! Заходите, ребята. Будьте, как дома.

 

Заходим. Четырехкомнатная хрущовка. Чисто, аккуратно и мебель, по тем временам, вполне своевременная.

 

– Мама, – Ольга кричит, – ребята есть хотят. Вы – обедали?

 

– Очень хорошо! Только собираемся обедать. У нас ушица из горбуши, как раз сезон.

 

Как стала мама на стол метать! Ну, думаем, влипли. Может, они решили, что мы свататься пришли? Может, девчонкам отмазка какая нужна? А если этот Вася станет настаивать на свершении брачного таинства под крышей ЗАГСа, вряд ли кто живым и холостым оттуда выйдет. Тут мама что-то девушкам говорит. Оказывается, сейчас еще какие-то Вова с Толиком подойти к обеду должны. Вот, дескать, здорово будет!

 

Вася нас на балкон покурить пригласил. Стоим, курим. Он нам про работу свою рассказывает. В порту он механиком работает. И так интересно рассказывает, что мы и про угрозу своей свободе забыли. Даже про Андрея Павловича с удовольствием послушали, какой он дурак и как в крановом хозяйстве ничего не смыслит. Мы даже злиться на Андрея Павловича стали, а попадись он нам прямо сейчас, так рожу бы ему и надраили. Мы докурили и дальше слушаем. Тут Оля на балкон к нам идет и что-то шевелящееся в руках тащит:

 

– А вот наша Маринушка, вот золотко наше проснулась, заюшка. Ути-ути-ути! – и мне, как внушающему доверие, главное сокровище семьи вручает.

 

Я, конечно, тоже заагукал, «козу» из пальцев скрутил, детешку на руки взял, хотя понимаю все меньше и меньше в том, что происходит.

 

– А кто эти, – спрашиваю Ольгу, – Вова и Толя?

 

– Вова – Натальин муж, у них детей пока нет, А Толик мой муж.

 

Вот это да, себе думаю. Вот и развлеклись. Но, главное, к алтарю не повлекут, уже хорошо.

 

Пришли мужья. Мы все перезнакомились. Обед описывать не буду, хватит того, что у меня при одном воспоминании слюнки текут. И выпили мы крепенько, и поболтали всласть. Ни на секунду не было никакой натянутости, как будто мы с рождения знакомы. Людмила Сергеевна, Олина мама, душевный человек, задавала нам такие вопросы, что не ответить было нельзя. И все такое простое и нужное в жизни каждого человека, что просто поражаюсь ее мудрости. Выяснилось, что все сидящие за столом, кроме нас с командиром, родились на Сахалине. Василий Степанович, родился в Пограничном задолго до войны с японцами. Окончил институт в Хабаровске и западнее Хабаровска никогда и нигде не был. И не переживает. Я, надеясь, что он забудет, пригласил его в Кишинев и дал ему адрес моей мамы. К сожалению, наша связь прервалась, и они так и не приехали

 

Когда мы прощались, я не удержался и спросил Наталью, зачем они пригласили нас к себе, если они замужем, имеют прекрасные семьи и золотых родителей. Наташа посмотрела на меня широко открытыми глазами и переспросила:

 

– Как зачем? Вы же есть хотели.

 

Вот пишу сейчас, а где-то за глазным яблоком жжение какое-то. Я не знаю, что такое слезы. Может, это как раз оно и есть. Вот такие люди живут на Сахалине. Сколько раз ни сталкивался с ними, каждый раз такое впечатление, что это не просто родные люди, а самые родные.

 

Для меня большую загадку составляло, как они в ресторанах рассчитываются? В Поронайске тогда работали два ресторана. Очевидно, ходили туда одни и те же люди, плюс мы, залетные. Все приходили одновременно, как на концерт. Первые полчаса официантки с ног сбивались. Примерно до семи часов все сидели за своими столами и приглашали на танец только тех дам, с которыми пришли. Потом начиналось массовое брожение, и знакомились те, кто еще не был знаком. Ели с чужих тарелок и пили из чужих бокалов, как на общих банкетах. А знакомились с нашими летчиками, так как между собой все давно были знакомы. Последние танцы танцевали с дамами, с которыми потом уходили. И это были далеко не те пары, которые пришли. Разве что мужья с женами приходили и уходили в том же составе, но и это была не догма.

 

Близость Поронайска (мы его звали Парижем) не могла не сказаться на воинской дисциплине. То один, то другой офицер опаздывал на построение или даже не являлся вообще, если в этот день не намечались полеты. Полеты – дело святое. Если в день, когда полетов не было, офицер должен был хотя бы упасть головой в сторону построения, то если полеты были, даже смерть не была уважительной причиной неприбытия к вылету.

 

И на каждом построении в понедельник кто-то уныло стоял перед строем, низко опустив голову и глубоко раскаиваясь. А в строю мерзко хихикали те, кто так стоял в прошлый понедельник и глубоко раскаивался. Командир у нас был молодой и сильно переживал, что еще одно пятно посадили на репутации полка. Вначале он убеждал, доказывал необходимость трезвого образа жизни и верности узам Гименея, но вскоре понял, что его слова звучат в нашем сердце максимум до вечера пятницы. А потом заглушаются змеиным шипением Искусителя и бурлением тестостерона в юных и самых здоровых в стране организмах.

 

Командир перешел к наказаниям, наивно надеясь, что лиловые «строгие выговоры» и даже «служебные несоответствия» существенно снизят уровень вышеуказанного гормона. Но карточки поощрений и взысканий переполнились настолько, что у некоторых взыскания уже приходилось записывать на стороне, отведенной для поощрений. Начальников штабов бесили уже не сами проступки, а необходимость записывать воздаяния за них в эти карточки. Причем, и сами они были не без греха. Остров Сахалин и называли островом Невезения, потому что каждый, кто провел лето там, вез с собой на материк не одно взыскание.

 

Нас радовали только два обстоятельства. Первое, что наши жены никогда не прочтут эти карточки. И второе – если и прочтут, то понять, за что мы получали взыскания, будет непросто, так как обычно там писалось: за нарушение предполетного режима, а также от кого и вид взыскания. А это трактовать можно было, как угодно. Обычно получалось, что злобный командир, сорвавшись с дуба и движимый мстительным характером, наказывал ни в чем не повинного авиабарашка, под шкурой которого скрывался матерый авиаволчище.

 

Когда же и взыскания перестали оказывать даже самое мизерное воздействие, командир полка призадумался. И в следующий понедельник он вышел на построение с сияющим лицом.

 

Перед полком, уныло сгорбившись, стояли три удальца. Двое не появлялись в полку с пятницы, а лицо третьего красноречиво украшали боевые синяки и ссадины. Правый глаз, как у енотовидной собаки, был практически неразличим, и трудно было сказать, видел он им что-либо или нет.

 

Лучезарно улыбаясь, командир обратился к полку:

 

– Те, кто стоит перед строем, могут занять свое место в строю.

 

Не веря в свое счастье, троица рысью кинулась на свои места, ища спасение в слиянии с общей массой сослуживцев.

 

– С сегодняшнего дня, – звенящим радостными бубенцами голосом обратился командир к затихшему полку, - с сегодняшнего дня никого наказывать не буду! Какое бы грубое нарушение он ни совершил.

 

Полк собрался было крикнуть «Ура», но жизненный опыт подсказывал – так не бывает. Чем-то придется заплатить. И правда. Не прекращая излучать светлую радость, командир продолжил:

 

– Никого наказывать не буду. Но все ваши похождения, в красках, запишу. А когда мы вернемся на базу, я соберу в Доме офицеров ваших жен и все свои записи им прилюдно зачитаю. Пусть они занимаются вашим воспитанием.

 

Полк тут же взорвался бурей протестов:

 

– Не, командир, это не дело. Зачем женам-то? Женам-то зачем? Вы лучше нас…. А жены тут ни при чем.

 

– Разговоры в строю! Я команду «Разойдись!» не давал. Что, не нравится? А мне нравится с замполитом и начальником штаба по милициям и больницам вас искать? Или сидеть и думать: припрется ли Васьков пьяный в часть или лежит в кювете с пробитой башкой? Как это было в прошлом году с Ананьевым. Или как Михеев с Масленкой вместо того, чтобы патрульную службу нести, сами на местную гауптвахту попали. Ну, не позор ли? Все, ребята, хватит! Все вашим бабам расскажу. Пусть потом не удивляются, почему квартиру не дают да почему звание задерживают или в должности не растет.

 

Приуныли наши мужички. А потом за ум взялись. Гляжу на спортплощадке – не пробиться. В волейбол по 15 человек в каждой команде играют. В городки – одну биту вдвоем кидают, а в футболе и вовсе немыслимое число игроков туда-сюда бегает.

 

Только построение объявят – пулей несутся. И друг друга подгоняют. Не полк, а дисбат какой-то. Одна неделя проходит – тишина, вторая – то же самое. После бани даже пиво не пьют. А когда домой прилетели, все ждали, что соберет командир жен наших.

 

А чего ж собирать, когда после достопамятного разговора никому ни одного взыскания не объявлено было. Даже замечание сделать, и то не за что было. Матриархат – так его через рулежку и капониры в самую ТЭЧ!