Котовые сумерки Пепел сумерек, угрюмый, как Могол, хмуро царствует в заброшенном подвале… В дальней комнате, багрян и накрахмален светлым пухом голубей, мерцает пол - поминальными снежинами замёл ветер капище котовых волхований. Что котам до сизогрудых скромных птиц, что Гекуба им – великим крысобоям? Иль кошатницы не холят и не поят? Корм крадёт ли у бедняг лукавый шпиц? Или дворник, узкоглаз и смуглолиц, гонит их от нежнопахнущих помоек? Нет, коварны остроухие мешки, не утеряны тигриные повадки! К мирным птицам подбираются украдкой, по-пластунски, озираясь воровски. Затаённости пружинной вопреки, их хвосты змеятся в нервной лихорадке… Но прыжок! Подмяв узорные крыла, в пуховом клубке выцеливают горло… И, в подвал несом, небес не видит голубь, мгла базальт округлых глаз заволокла. Обнажают бедолагу догола, утоляют саблезубый древний голод. Кто б подумать мог - степенные вчера, мягкошёрстные любимцы всей округи, стали нынче ”мародёры и бандюги”? Вон, из трапезной слышны их тенора. Поговаривают – звёздная дыра вызывает всплески странного недуга. Водолей ли землю яростью омыл, инфлюенция ль какая в атмосфере? В ноздри запах бьёт горячих алых перьев, проступают пасти хищные из тьмы - возбуждаются звериные умы для убийств, жестоких игрищ и мистерий. Словно факелы, глаза котов горят, стяги с грозными когтями, звон набата, и свирепствуют усаты-полосаты, ритуальный акт над птицами творя. Занимается кровавая заря, в небе кружит пух растерзанных пернатых… Кошка и Буслаев На вишню всё тише нисходят каскады дождя, и листья, дрожащие в струях усталого ливня, во влажной прохладце под хмурью небес серебрятся. И кошка брезгливо трясёт мокрой лапой, в осоку войдя, под лепеты водных пульсаций и гул водосливов. В ромашковый лес, где канавы по кромки полны шипучей водой, где неслышно и мягко, как тени, скользят пузыри по волне, по зеркальному дрипу. И капли в смятенье, буравя пространство, быстры и нежны, влекутся со всхлипами к аркам склонённых растений. К плетениям трав, словно дикие джунгли, густым… Но кошка в расстройстве – упругость стеблей попирая, громадной храминой, широкой, заросшей по цоколь, – сантехник Буслаев лежит на поляне в плену дремоты, и во-до-по-то-ки натуру его омывают. Щебечут ручьи на просторах могучей груди, струят по рукам, что грубей, чем курильские крабы. И ливень герою не страшен – спокойствие пашен разлито во храпе, он спит - до зари ты его не буди. И снится Аркаше пейзаж мирового масштаба. Там волны великих морей и течения рек закованы в трубы. А боги стальных оболочек - сантехники - статны… Клозеты чисты, и опрятны… “Нет, нынче до ночи никто не покормит. Бесчувственный век!”, - и кошка невнятно буслаеву маму порочит… Аркадий, суровый, как сфинкс в африканских песках, подобно пустынному стражу, к векам равнодушен, лелеет бугристую землю, за деву приемля… И скачет по лужам ворчливая кошка в голодных грустях - качаются стебли... Гроза над Семёнковым кружит. В Камергерском. Утренняя кофейня Так зыблют мантии блаженные медузы - в озонных вздохах утреннего ветра зонты кофеен сонно и неспешно вздымают нежно-алые холсты. Клошар пернатый, шал и необуздан, кружит, шурша, над лавками из кедра, как манну, ищет в пустоши столешниц прозрачный хлебец нищеты. В пелёнах розовых на каменной брусчатке луч улыбнулся, робок, как ребёнок. Его голубит уличное эхо, целует в лоб, губами шелестя. Малютке рады цокольная кладка, карнизы крыш и кружево балконов, и чердаки, где пыль веков, как перхоть, – все привечают богово дитя. Плеснёт бумажным плавником газетный ворох, тревожно дышат трепетные жабры. В его утробе - будничных ли, бранных – событий мировая круговерть. В ознобе строк, в столбцах, в страничных порах - военных сводок пепел и литавры, мятежный гул пылающих майданов, и торг, и кровь… И жизнь… И смерть…. Над рыжим локоном и шарфиком индиго, стерляжьей спинкой юной незнакомки восходит дым - курится, как Везувий, с табачною соломинкой рука… Всё ждёт Войны… Летальные интриги князей державных - Каина потомков… Кофейный запах тонок и безумен, и жизнь горька, нежна и коротка. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
