«…Зима пришла нынче нежданно. По-хозяйски разметала по полям белы косы, студеным молоком забелила озера и реки. Осень еще не успела снять цветной наряд с деревьев, как Зима укутала их в пуховые снежные платки. И стояли они, горемычные, под покровом в отяжелевших лиственных шубах, пока Ветер не явился однажды и не стряс жухлую ледяную одежду наземь.

Ох, взмутилась тогда Зима. Стиснула зубы и давай стегать колючим белым зерном по крышам и дворам. Ветер, увидев разгневанную Зиму, больше не озорничал. Холодил потихоньку сени в домах, ежели кто из ребятишек забывал затворить двери, пробирался к скотинке через щели в хлевах и овчарнях, да с детишками забавлялся, подгоняя санки с горы и залезая в рукава и под полы их полушубков.

Затихла Зима, наблюдая за Ветром, а потом и говорит ему:

– Вижу – легко ты можешь проникнуть всюду, куда пожелаешь. Скажи, а рады ли тебе люди?

На что Ветер ответил Зиме:

– Рады иль нет – не моя забота. Кто и бранится, что студеным становлюсь, так это оттого, что Зима зла. А придет Весна – всякий будет рад, когда развею повсюду запах талой земли, стаю куликов разверну в родные края и помчусь с быстрым ручьем наперегонки.

Не понравились такие речи Зиме.

– Не для всех Весна желанна, – молвила она надменно. – Коли захочу, так любого приворожу и жить у себя оставлю.

– Станешь скоро старой, Зима, – говорил ей Ветер в ответ. – Не заметишь, как с клюкой побредешь по проталинам. И некому будет тебя утешить, ласковое слово сказать.

– Некому? – взбесилась Зима. – Кабы кто знал, что получит от меня несметных богатств за то, что старость мою уважит, – тут же был бы возле ног моих и каждую прихоть мою выполнял!

– Ежели вдруг найдется такой молодец, – отвечал со смехом Ветер, – я и сам буду тебе в прислугах.

– Значит, не веришь мне? – Зима прищурилась. – Так знай: сегодня же в доме моем дитя человеческое будет забавлять меня песнями людскими.

Ветер еще пуще засмеялся – охота ли кому мерзнуть в ее тереме и песни людские петь? Закрутился он в воздухе, понесся по полям и скрылся в еловом лесу. Мало ли дел у него!..»

***

Дед Ефим подошел к печи, сгреб горстку угля и стал топить самовар.

– Деда, расскажи дальше про Зиму – нашла она кого в прислужники? – Варюшка свесилась с полатей, наблюдая за стариком, и с любопытством ждала продолжения.

– Не знаю, внуча. Да ты слушала разве?

Дед любил сказывать небылицы. Про лешего, кикимору, русалок и разных там духов. Сядет у окна, корзину ладит, али еще что по хозяйству – а сам уж новую сказку приговаривает. Варюха рада-радехонька, слушает и не перебивает. Пряжу ли прядет, рубаху ли вышивает, да только в ответ на дедовы сказки улыбается и головой качает:

– Выдумщик ты, деда! Не бывает русалок на свете. Батюшка не велит поминать нечистую силу.

– А не бывает, значит, и нету.

– Все же расскажи еще разок, как болотная кикимора за коровий хвост уцепилась, чтоб ей под копыта не попасть, а потом по селу нагишом скакала! – и прыскает со смеху, а Дед вместе с ней.

Теперь вот про Зиму с Ветром присочинил. Варюшка заспалась на полатях, так он решил разбудить ее: сказку рассказать. Это он нарочно на самом интересном месте осекся – чтобы с расспросами встала быстрехонько.

– Ладно, – подумала Варюшка и соскочила с полатей, – в самом деле пора вставать. Маланьиха девок созвала – сочиво1 вместе стряпать, не опоздать бы к ней. И короб берестяной еще не готов.

– Деда, короб сделаем, как от Маланьихи вернусь?

– На что тебе короб, Варьюшка?

– Как на что? Вечор пойду с ребятами колядовать, а гостинца собирать не во что!

– Сделаем, внученька, – улыбнулся сквозь усы дед.

– Что же ты смеешься?

– Батюшка-то не разгневается, что рядиться будете? Неровен час, леший с кикиморой на ваши колядки пожалуют. И не отличите от ряженых!

***

С вечера повалил снег, да такими густыми хлопьями, что казалось, будто в небе кто-то опрокинул чашу со снежной мукой.

Коровенка сегодня была щедра, и ведро с вечернего надоя стояло в сенях полнехонько. Дед Ефим наломал хлеба в миску и плеснул туда кружку-другую парного молока. Накинув овчинный тулуп, вышел из избы и заковылял к хлеву – Жучку полакомить. Та давно поджидала старика на своем месте – под навесом у дверей хлева. Как увидала деда, стремглав выбежала навстречу, скуля и крутясь от радости. Ефим поставил миску на землю и тихонько похлопал собачонку по бокам, подталкивая к угощению: ешь, мол, пока не остыло! Снег падал в миску и тут же таял, прикасаясь к теплой кашице. Жучка лакала принесенную еду, а снежные хлопья садились ей на нос, спину и хвост.

Дед Ефим заглянул в хлев. Там было тепло и пахло животиной. Старик подбросил коровенке сенца, благодарствуя за молоко, подправил покосившуюся загородку стойла, пучок соломы захватил и побрел назад в избу. Снег уже прекратился, очистив черное небо до блеска. Сверху улыбался желтый рожок месяца, и на дворе было тихо и светло. Вот и звезда забелела, а за ней другая, третья. Кроткая ночь протянулась по заснеженному селу.

Подойдя к крыльцу, дед потянулся за метелкой – снег с валенок смести. Тут будто кто тронул его за плечо. Ефим обернулся – нет никого. Ногу на приступок занес – а за плечо уж тормошит кто-то! Обернулся еще раз – пусто на дворе, только Жучка вдруг подбежала недалече и носом в сугробе ворошит, лапами ямку роет. А под Жучкиной мордой будто что-то поблескивает. Подошел дед, наклонился, чтоб разглядеть поближе: мать честная! Колечко серебряное лежит, камушками переливает.

Поднял дед колечко, а оно так и сияет, так и сыпет искрами в темную ночь. Кто же обронил-то его? Вышел Ефим за ворота следы поискать. Мало ли кто заходил давеча, пока он коровенку проведывал?

Тихо за воротами. Дорогу замело и только вдали, где огонек пляшет, слышались гулянья: песни да смех девичий. Сочельник выдался на славу: морозный, ядреный!

– И то дело! Праздник ведь нонче. Вот и подаренье будет Вареньке на Рожество! – подумал старик. Сомкнул кольцо в руке и в избу воротился.

В горнице пыхтел самовар. Ефим сбросил тулуп, подошел к божнице2 и положил колечко на образа. Так и вспыхнул лик Богоматери под ясными лучами драгоценных каменьев. Дед соломку на стол настелил, скатертью белой покрыл. Чашку с сочивом, Маланьихой сготовленной, сверху поставил и лампадку на божнице зажег. Потом налил себе чаю в стакан и сел на скамью подле стола. Комочек сахара надкусит, из стакана чаем прихлебнет, ненароком глянет на иконку и думы думает: «Одному негоже Сочельник праздновать. Вот вернется скоро внученька с колядок, наиграется, вместе отведаем Маланьино сочиво. А уж увидит она колечко серебряно, обрадуется! Некому ее приголубить, сиротку, некому приласкать, кроме деда старого. Мамушка, знать-то, любила бы дочку крепко, да не дал бог. Который уж годок пошел, как отправилась на небеса…»

С этими думами забрался дед Ефим на печь, подождал маленько Вареньку и задремал.

***

Отколядовались дети, полны короба гостинцев собрали и побежали по домам праздничные одежды передевать – торопиться на службу Христорождественску.

Варюшка растоптала валенками тропинку к воротам и толкнула калитку. Румянец во всю щеку горит, русы косы из-под платка растрепались, губы вишней краснеют – хороша девка!

Задержалась чуток на дворе. Тихо-то как, матерь Божья! Небесные звезды и снежные, устланные поверх наметанных сугробов, тянули друг к дружке серебряные лучи, словно дорожку сплетали. Вот по этой бы дорожке к мамушке пройти, проведать ее! Там, наверху, одиноко ей без Варюшки. Дед говорит: наступит время – все вместе свидимся. Когда же оно наступит, время-то это?

Варюшка отворила дверь, в сенях водицы напилась и в горницу зашла. Дед похрапывал на печи, на столе догорала свечка, а божница светилась так ярко, будто в лампадке был не один фитилек, а множество. Подошла девочка ближе и видит – колечко там лежит, серебром отливает, камушками играет. А само махонькое, как раз для Варюшкиного пальчика. Девчонка колечко хвать, а оно из рук скользнуло и покатилось в сенцы. Там упало в щелку и дразнит, манит к себе. Варюшка подхватила его, на пальчик надела и на заснеженный двор в одном полушалке и валенках выбежала. Очень уж ей охота было посмотреть, как камушки под луной сверкают. Ручку на свет вздернула, и месяц враз окатил ее с головы до пят зимним холодным светом. Кольцо так и бросило искрами!

Только вдруг пальчики Варюшкины побелели, а за ними и ручка вся. Румянец со щечек схлынул, и губы поблекли. Стоит девочка ни жива, ни мертва, будто закоченела вся. Жучка вкруг нее прыгает, скулит, лает, но уже не от радости – на помощь созывает.

Услыхал дед Ефим собачий лай, проснулся. В горнице Ветер гуляет, во всех углах высвистывает. На божнице лампадку задул – деда впотьмах оставил. Согнал его с печи и тащит на улицу.

Старик выбежал из дому – двери-то настежь пооткрывало, – и видит: Варьюшка его ручки простерла к небу, стоит, как из снегу вылеплена, не движется и голоса не подает. А на пальчике колечко, дедом найденное, блестит, со звездами перемигивается.

– Беда-то какая! – заплакал дед Ефим. Догадался он, что кольцо заветным было. – Внученьку проглядел, на камушки позарился, – корил себя старик.

Делать нечего: тулуп подхватил и в церковь что есть силушки побежал – людям про горе свое рассказать, да совета спросить.

***

Варюшка осталась одна. Она по-прежнему смотрела в небо, и вдруг ее пальчики кто-то тронул. В ладошках девочки оказались тонкие снежные нити, уходящие ввысь и исчезающие в густом облаке снежной пряжи. Ухватившись за них, Варюшка почувствовала, что нити натянулись, и она медленно отдаляется от земли. Дедов домик становился все меньше и меньше, и деревня поплыла под ногами. Посреди села Варюшка разглядела церквушку, к которой со всех сторон стекались люди. Она хотела окликнуть кого-нибудь, но тут снежное облако разделилось на десятки клубков. Присмотревшись внимательно, Варюшка увидела, что держит в руках упряжь великолепной стаи белых птиц, которые уносят ее прочь от земли.

Долго ли, коротко ли – впереди показались неясные очертания остроконечных крыш и башен. Варюшка стала различать стены, узорчатые ставни на окнах, и, наконец, очутилась на пороге хрустального терема. Птицы, опустив ее к подножию на широкие ледяные ступени, тут же исчезли, и Варюшка увидала женщину в серебряных одеждах, которая стояла на самом верху и протягивала ей руку. Белые косы ее покоились на груди, и девочке почудилось, что помнит она косы эти и будто не раз прикасалась к ним. Какая-то неуловимая мысль промелькнула у нее в голове; сердце сжалось, замерло, а потом застучало беспокойно и громко. Варюшке показалось: исчезнут сейчас и косы эти, и женщина, как стая белых птиц, которая принесла ее сюда.

– Мамушка! – закричала она и побежала навстречу, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, чтобы ухватить и не выпустить от себя этой протянутой руки.

***

Усы и борода деда Ефима давно заиндевели от его горячего дыхания, непокрытая голова стыла на морозе, а он стоял перед церковью и не решался войти внутрь. Старик бежал сюда что есть мочи, в распахнутом тулупе и валенках на босу ногу, в которые сразу набился снег. Но, увидев прихожан в праздничных одеждах, старых и молодых, богатых и поплоше, толпившихся у дверей храма, оробел. Праздничная служба уже началась, и, казалось, никому нет дела до чужой беды. Ефим представил себе торжественные и благочестивые лица батюшки с кадильницею и дьячка, тоненьким голоском выводящего ектенью3, и ему стало как-то неловко и совестно за свое горе.

С тех пор, как дочь его ушла по ягоды и не вернулась, дед Ефим не ходил в церковь и встреч с людьми избегал. В селе поговаривали – деревенские бабы нарочно ее в лес завели и оставили на съедение волкам. Красоте, видать, позавидовали, да толстым косам до пят. Так ли, нет, а Ефим зарок дал: сплетен не слушать и не ворошить прошлого пустыми причитаниями. Сам отпустил девку в лес, так нечего свой грех на чужих людей сваливать. Внучка осталась ему, окаянному, на старость – Варюшка. И ту не уберег, в снегурку превратил. Так зачем же он прибежал сюда: помощи просить, аль утешения?

Церковная площадь опустела – у амвона4 всем хватило места. Старик опустился на паперть, обхватил голову иззябшими руками и заплакал. Идти ему было некуда. Не слышал он, как запели на клиросе5. Не видел, как сотни свечей осветили лица людей, тесно стоящих друг к другу. В глазах их горел огонек Веры, а сердца переполнялись сладостным чувством причастия к великому таинству Рождества Христова.

Наконец, старик перестал плакать и затих. Вокруг искрился снег, ночное небо озарилось млечной дорогой. Ефим внезапно почувствовал, что стал немощным и дряхлым, и жизнь отворотилась от него, как и те люди, которые стояли сейчас пред алтарем. Последним видением вдалеке очертилась невысокая женская фигура в длинном одеянии. Багряный платок на ее голове ниспадал складками, искусно подобранными на плечах золотыми звездами. Лик женщины был строг и светел. Шла она легко и неслышно, и снег не скрипел у нее под ногами. Подойдя к умирающему, она властно подняла его на ноги. Дивясь силе маленькой женщины, старик опомниться не успел, как перекрестила она его три раза и втолкнула в низкий притвор6, а оттуда в середину храма, распахнувшего пред глазами Ефима летящий голубой шатер.

***

Зима была удивлена. Не ожидала она, что дитя человеческое не побоится войти к ней в дом. Гордыня ее все же была утолена: девочка не собиралась покидать холодные покои хрустального терема. Может, ждет, когда хозяйка одарит ее богатствами и оденет в белые шелка? Зима открыла для Варюшки все свои сундуки: с жемчугом, алмазной крошкой, россыпью бисера. Но девочка будто и не смотрела на них. Чудная! Рядом ходит, и чуть что – руки целует, мамушкой называет.

Ветер свистал за окнами терема, чувствуя вину за свои слова, сказанные сгоряча. Ну какая ему разница – Зима ли на дворе, Лето ли? Стоило разве спор затевать? Сгубит ведь строптивая девчонку, наиграется с ней и застудит до смерти.

Но Зима крепко заперла все двери в тереме и словно не слышала стука снежных комков, которые Ветер швырял ей в узорные окна. Загадала песни людские слушать в дому у себя, теперь не отступится, пока не исполнит желания своего!

Времени зря Зима не теряла и выведывала у Варюшки: любит ли она песни петь? На что Варюшка отвечала, что любит.

– Спой, девица, позабавь меня! – просила Зима.

– Как же петь мне без дела-то? – отвечала с улыбкой Варюшка. – Я ведь пою, когда руки работой заняты, или с подружками на вечорках.

– А ты представь, что вечорку сидишь. Ежели хочешь – принесу тебе ниток золотых и полотенечко, чтобы было как взаправду, – не терпится натешиться Зиме.

Задумалась девочка. Села ей на колени и косы белые теребит.

– Мамушка, – проговорила она наконец, – нравится мне песня одна.

Варюшка прильнула к Зиме и обняла ее.

– В детстве ты пела мне… Качала и пела. Вспомни, мамушка…

Девочка грустно вздохнула и запела, медленно растягивая слова:

– Я в садочке была,

Да я цветочки рвала.

Я веночки плела,

Я подружек звала…

Зима прислушалась. Голос Варюшки был чистым и нежным, как утренняя заря. Зиме казалось, что проникает он куда-то глубоко под ее серебряные покровы и душит ей горло.

Вы, подруги мои,

Да вы придите ко мне.

Снарядите меня

Да как невесту к венцу…

Была какая-то горькая тоска в этих простых словах. Варюшка выводила по-прежнему чисто, но голосок ее становился все тише и тише. И сама она стала совсем прозрачная, вроде как таяла.

Вы оденьте меня

В платье шёлковое,

Вы ведите меня

Да мимо дома его…

Зима ласково обняла девочку и стала ее укачивать. Варюшка закрыла глаза, губы ее стали голубыми, как речная вода, а голос едва теплился:

Неужели же он

Да не откроет окно,

Не посмотрит в лицо

Да не пойдёт провожать? 7

Варюшка уснула. Из холодных глаз Зимы струились слезы, обжигая и уродуя ее прекрасное снежное лицо. Так сидели они вдвоем, обнявшись, а Ветер хлестал изо всех сил в стены и окна хрустального терема, срывал флюгера на крыше и рыдал от своего бессилия.

Зима, наконец, очнулась.

– Варюшка, – позвала она девочку, но та не откликалась и почти уж не дышала.

Вскочила тут Зима, девчонку тормошить начала и приговаривать:

– Вставай, дитятко, нельзя тебе здесь спать!

Ручонки ее подхватила и давай ладошки растирать. А на пальчике колечко блестит заветное – то, что помогло Зиме заполучить Варюшку в терем свой. Сорвала она кольцо-то с пальца, двери распахнула, а Ветер уж тут как тут. Схватил дитя и кинулся с ней прочь от хрустального терема, к дедову дому.

***

Жарко в избе. На печи разметалась Варенька. Как принес ее Ветер домой, сонные угли раздул, так раздышалась девка, отогрелась. Отстояв всенощную и вернувшись из церкви далеко за полночь, увидал ее дед Ефим живой и невредимой, на скамью рухнул, да так и просидел до утра. Боялся и шелохнуться, чтобы ненароком не разбудить свою Варьюшку. Не было сна у него в эту ночь, горькую и прекрасную. Заново переживал он и потерю внучки, и возвращение ее, вспоминал, как горячо молился в церкви. Думал о том, что, хоть и грешен, но и для него есть место в Царстве Божием. С иконки строго и милостиво глядела на него Богородица. Лик ее был освещен золотою звездой, и складки багряного платка падали ей на плечи.

С первыми петухами дед Ефим очнулся.

– Деда, – послышалось с печи.

Подошел, головку русую погладил и смотрит – наглядеться не может.

– Деда, что расскажу я тебе… – улыбнулась сквозь сон Варенька. – У мамушки я гостила ночью-то. Привечала она меня ласково… Жалко, что всем вместе нам не довелось свидеться – обрадовалась бы она еще пуще.

– Спи, внуча, – вздохнул Ефим, отвернулся к оконцу и украдкой слезу утер.

А Варюшка уже поднялась и с печи спрыгнула. Подошла ближе и смотрит с испугом на ручонку:

– Деда, виновата я больно перед тобой.

– Что ты, Варьюшка, что ты! – приголубил ее старик.

– Колечко-то с камушками, что на божнице лежало, я взяла тайком, да и потеряла.

– Какое колечко, внученька? Не было там ничего. Привиделось тебе, милая.

Варюшка взглянула на деда пристально и помолчала маленько.

– А не было, так и нету, – хитро улыбнулась она. – Сговорились мы с ребятами поутру в снежки поиграть, да с горы ледяной покататься. И к Маланьихе пойти гостинцев отведать, что собрали вчера на колядках. Пустишь меня?

– Пущу, моя хорошая.

Варюшка подошла к оконцу и взглянула на морозные узоры. Где же она их видела? Не у мамушки ли в горнице нынче ночью? Вспомнила, как сладко было засыпать на мамушкиных руках, как чисто в доме у нее и бело, словно на заснеженном поле.

– Шибко люблю я зиму, – сказала она звонко, обернувшись к Ефиму, – шибче, чем весну, люблю!

Подбежала к деду и обняла его крепко, целуя в белую бороду. И не увидела Варюшка, как по замерзшему узорному стеклу заструились вдруг жгучие Зимние слезы.

 

28 декабря 2016 г.

 

1 Сочиво - праздничное постное блюдо, напоминающее кутью из обваренных зёрен пшеницы, иногда риса или чечевицы, смешанных с семенным (маковым, миндальным или ореховым) соком и мёдом. Готовилось в Сочельник – последний постный день перед Рождеством.

2Божница – киот, полка для икон.

3 Ектения (Ектенья) – название последовательности молитвенных прошений, одна из главных составных частей богослужения в православной церкви.

4 Амвон – специальное сооружение в христианском храме, предназначенное для чтения Священного Писания или произнесения проповедей.

5 Клирос – место в православной церкви, на котором во время богослужения находятся певчие.

6 Притвор – пристройка перед входом в храм.

7 В русской народной песне «Я в садочке была» поется о мнимом погребении молодой незамужней девушки, которую, по славянскому ритуалу, должны хоронить в платье невесты и с венком на голове. Подруги имитируют при этом свадебный обряд (прим. автора).