Портрет овцы

 

Народу в доме было много. Люди входили и принимались бродить по разным комнатам. Наливали себе коктейли, заваривали кофе, усаживались в кресла салона или протискивались в пространства, сплошь уставленные картинами.

Картины были везде: на полках библиотеки, в специальных шкафах, на стенах, даже на полу. Кровать художника - огромная, с чистым накрахмаленным бельём, - тоже была отчасти завалена картинами.

Сам Художник полулежал, облокотившись на подушки, чтобы было удобнее работать, и писал овец. Брал загрунтованный холст, натянутый на рамку и прибитый к ней гвоздями, и делал несколько быстрых и точных движений кистью с акрилом.

Дверь в его спальню была приоткрыта и он видел всех, кто входил и выходил. Он приветствовал их кивком головы и продолжал работать над очередным портретом овцы. Овцы окружали его со всех сторон - грустные и весёлые, мудрые и наивные, розовые, жёлтые, синие и зелёные. В глазах у одной из них отражалась ещё одна овца, как уровень подсознания...

Я была влюблена в эти портреты без памяти! Все стены моего салона в квартире были увешаны овцами Художника, купленными по случаю в различных галереях и на аукционах. Одну из овец мы даже отреставрировали, после того, как муж нашёл картину под дождём ночью у мусорного бака. Какой-то умник выбросил - не подошла под оббивку салона...

Однажды муж, страстный собачник, разговорился с одним из близких друзей Художника и попросил познакомить нас. Друг Художника гулял с его собакой, был вхож в дом и согласился на нашу просьбу зайти проведать.

И вот теперь мне предстояло войти и что-то сказать. Чувствовала, что дрожат коленки. После сложного перелома ноги Художник ходил с трудом, с помощью "бегунка", вставал с постели редко, что не мешало ему, однако быть всегда в белейшей свежей сорочке, выбритым и благоухать дорогущим мужским парфюмом... Я его обожала!

Мы с мужем робко стоим в проёме двери. Взгляд невольно задерживается на прикроватной тумбочке: бог мой, что здесь делает фотография моей мамы?!

- Это же моя мама! - я ошарашенно уставилась на художника.

- Это моя мама! - говорит он и даже откладывает кисть в сторону...

Придя в себя, вглядываюсь в фото ещё и ещё и начинаю понимать, что ошиблась. Но сходство настолько велико! Да и весь антураж говорит об этом - послевоенное десятилетие, Украина, берег Днепра, фасон платья, причёска, лицо, глаза...

Дальше - больше. Наши мамы оказываются родом из одного городка, жили чуть ли не рядом, судьбы только разнятся, и существенно.

Говорим уже пятый час. Говорим - не наговоримся! Русского он не знает совсем - ничего, обходимся моим небогатым, на тот момент, ивритом.

Он меня рисует. В виде овцы. Глаза похожи очень! Дарит картину. Прижимаю её к груди.

Муж смеётся:

- А какая она овца: белая или чёрная?

- Она - белая среди чёрных и чёрная среди белых, - отвечает Художник и целует мне руку.

Бредут-разбредаются его овцы по паркам и скверам моей страны, по обложкам моих книг, по музейным залам мира, по галереям и аукционам "Сотбис", говорят, что в салонах королевских семейств Европы висят... Третий год уже, как без пастуха.

 

Песня про попугая

 

Утро выходного дня. Наша группа, где-то чуть больше 30 человек разных возрастов и профессий, взобралась на высокие стулья одного из пивных баров в центре Тель-Авива.

Стулья и высокие стойки стоят прямо на улице, народу в баре ещё нет, а нам очень вольготно слушать нашего гида, не стоя тесной толпой возле него, внимая каждому слову, а усевшись посреди улицы, радуясь внезапному комфорту, прекрасной тёплой зимней погоде и потрясающей информации, которую наш гид Цафрир выплёскивает огромными дозами в наши переполненные и всклокоченные мозги.

Мы пропускаем через себя сегодня "тель-авивский" период жизни Авраама Хальфи - израильского актёра, поэта и переводчика.

Семья коммивояжёра и торговца мануфактурой Хальфи, отца нашего героя, проживала тогда не в самом комфортном месте для еврея - в украинском городишке Умань. Погромщики пришли ранним утром, когда их, естественно, никто не ждал.

Отделили мужчин и подростков и выстроили их одного за другим по росту. Женщины и малые дети стали безмолвными свидетелями этого действа. Дело в том, что у погромщиков был приказ от их руководства: топоры и другое холодное оружие в ход не пускать, а только расстреливать. У погромщиков было одна винтовка и три пули в ней.

Старший принял решение: выстроить виновных в том, что они евреи, по росту и выстрелить первый раз. Если пуля пройдёт через двоих (а то и через троих - в смелых мечтах погромщика), то он сэкономит патроны и сумеет убить всех семерых.

Авраам стоял первым, как самый младший и самый маленький по росту. Главный погромщик скомандовал:

- Целься!

Мужик с винтовкой прицелился и ждал команды "Пли!"

Но тут отец мальчика, который стоял последним, с криком ринулся вперёд и стал впереди сына, заслоняя его собой. Мужик поморщился с досадой: "И чего это они все вдруг заорали?"

Прицелился во второй раз. Но тут ему в колени упала Анна, домработница в этой богатой еврейской семье:

- Мужик, слышишь, мужик, не стреляй! Хорошие они люди, тихие. От них - лишь добро. Я у них больше десяти лет по найму, слова грубого не слышала. Не стреляй, мужик, Христом богом молю!

Целится третий раз мужик не стал. Погромщики угрюмо уходили. Анна лежала на полу, сотрясаясь в рыданиях от пережитого волнения. Авраам и вся его семья оставалась в живых.

Я рыдала в три ручья! Рассказ бурлил в моём сердце... Слёзы застилали глаза.

А голос Цафрира продолжал:

- И вот тогда Авраам начал сомневаться во всём: "Да, его бог и их Анна сотворили чудо - оставили его в живых. Но почему бог допустил этот погром, и все другие погромы? И велик ли человек или жалок? И веровать ли ему, мальчишке, в своего сурового бога либо верить в Анну, Марию, матерь божью - заступницу, что защитила его сегодня?"

Так и пронесёт он с собой по жизни эти вопросы и тишину свою, и скромность раздумчивую и неимоверную - через всю жизнь. И смеяться будет над собой, и плакать, как грустный шут, и как мать его сумасшедшая, пока не заберут её в приют для душевнобольных уже в Тель-Авиве...

Мы бродим по центральным улицам старого Тель-Авива, стоим перед домом, где проживала, до сих пор до конца не выясненная и не обнародованная, долгая и платоническая любовь актёра и поэта.

А вот здесь он служил театру. Всю жизнь. Главная роль его - Акакий Акакиевич, "маленький человек" из "Шинели" Гоголя. Хальфи с трудом разыскал пьесу Гоголя, с трудом нашёл переводчика, перевёл вместе с ним на иврит, сделал спектакль, который утвердили, и вышел на сцену в этой своей главной роли - смотреть в зал глазами, полными слёз, глазами "маленького" униженного человека.

Он так никогда и не завёл семью, "чтобы не плодить несчастных, подобных себе". Никто не знал, где он живёт, хотя жизнь всей тель-авивской богемы всегда проходила громко, у всех на виду.

Цафрир, наш экскурсовод провёл долгие месяцы в архивах, чтобы представить нам сейчас эту жизнь в мельчайших подробностях. Хотя всё равно многое остаётся в тени.

Хальфи, талантливейший поэт Хальфи, весь огромный свой литературный талант "уменьшал в точку", чтобы не быть уязвлённым миром! Скромность на грани аскетизма. Скрытность на грани затворничества:

- Как жаль, что у евреев нет монастырей! Я бы ушёл туда жить!

Однажды ему выделили малюсенькую квартирку, так как он всегда жил в съёмных. Тут кто-то из актёров с семьёй и детьми стал сетовать, что он тоже всю жизнь - без своего жилья.

- Бери, бери, - обрадованно закричал Хальфи, - вот же есть жильё! - и сунул в руку изумлённого товарища ключи.

Стою в крошечном дворике - обшарпанном, неопрятном. Здесь было его последнее жильё. Здесь он написал свою " Песню про попугая".

 

"Шир аль туки Йоси" ("Песня про попугая Йоси")

 

Куплю попугая, звать его Йоси.

И втайне от всех вот что я прошептал:

Горьким вином

Из души моей гроздьев

Тоска о былом

Струится в бокал.

Ну так знай, птица Йоси,

Ты слаб, как ребенок,

И ждет тебя тихая смерть,

Только смерть.

И тогда я, с сердцем стесненным,

Стенам прошепчу: "Йоси нет, Йоси нет".

И вернется твой прах из клетки в отчизну,

Из белой из клетки - в желто-пыльный удел.

Одинок, без подруги, не ведая жизни,

Чтоб такой, как ты, любить не посмел.

О нет, Йоси, нет, полюбить ты не можешь,

Такие, как ты, щебетать рождены

Поэту, чье сердце гнев и ярость гложут;

Других же сердца холодны и грешны.

Такие, как ты, для них просто шалость,

Которой легко позабавить дитя.

Болтай, попугайчик,

Утешь меня малость.

Душа моя пуста...

(перевод Марины Яновской)

 

Из его немногочисленных друзей можно упомянуть поэта Авраама Шлёнского - шумного, блестящего баловня судьбы! Такие противоположности, по определению, притягиваются. Вот здесь, на этом балконе, по свидетельству любимой племянницы, поэтессы Рахель Хальфи, они сидели на балконе и часами молчали. Говорить с человеком - несложно, для долгого молчания нужна особенная, "интимная" духовная связь…

Когда мы ехали сегодня в Тель-Авив на экскурсию "по следам Хальфи", которая называется "Песня про попугая Йоси", муж рассказывал мне местные легенды о поэте: как он был одинок и как всю жизнь хранил верность памяти о своей матери.

Когда её забирали санитары, она сняла со своего плеча чёрную накидку-плащ. Сказала:

- Сиди и жди меня здесь!

Он выходил играть на сцену всегда в этой накидке, она была неизменным атрибутом его костюма и реквизита. В ней он играл "Шинель", "маленький человек"... Об этой стороне жизни поэта Цафрир почему-то не рассказал, может быть потому, что весь город и так об этом знает.

Смотрю на чудесную фотографию грустного клоуна, "Чарли Чаплина" тель-авивского. Он взлетает над сценой в каком-то немыслимо-высоком прыжке, в акробатическом трюке! А ведь ему здесь за семьдесят. Прекрасная физическая форма и измученное изношенное сердце.

Он умер в больнице после успешного излечения от воспаления лёгких. У него просто произошёл разрыв сердечной мышцы. У него просто разорвалось сердце.

Весь этот рассказ о Хальфи так бы и остался блуждать во мне, подступая к горлу, так бы и стоял слезами в глазах, если бы не написались стихи. А так - обычное дело: пишешь стихи, и напряжение спадает, ты будто бы отдаёшь бумаге излишнюю эмоциональность.

 

Старый дом с некрашеными стенами,

на балконе - тряпка и совок.

Жил поэт неслышно и растерянно,

божий дар взвалив на позвонок.

 

Божий дар тяжёл. Подросток щупленький

из местечка выбыл в добрый час,

где погрома пьяные преступники

пули не имели про запас.

 

Там кричала Анна, и калачиком

страх катился в тёмный закуток.

Там глядел на мир с еврейским мальчиком

безразличный и суровый бог.

 

Будут строки чистыми и краткими.

В Тель-Авив отправится поэт.

Вспыхнет над заветными тетрадками

непонятный синеватый свет...

 

Но всегда, большие (нет, огромные!):

жизнь, любовь, талант, земля, вода, –

будут в нём сжиматься в точку тёмную

страха, что хранил в себе всегда.

 

Тёмный плащ от мамы - чёрным лебедем,

под крылом - наивные грехи...

И однажды сердце бьётся вдребезги,

чтоб закончить точкою стихи.