Что хочет автор. Литературные конкурсы

Над крышами домов и крепостными башнями кружили лебеди. Осыпав белым пухом улицы, они улетали за городские стены. Когда стая скрылась, лебединый пух долго витал в воздухе. В вышине плыли перистые облака, они так похожи на пух или на лебединые крылья. Облака уплывали к закату, туда, где вдали поднимались горы.

В тот день Евтихию впервые подумалось, что лебеди куда-то его зовут.

Весна, они вернулись на родину. Здесь, в этой стране, у птиц была родина. Здесь Греция. Кто-то сказал Евтихию, что он эллин, а значит Эллада – его страна. Евтихий провёл по лицу ладонью. У эллинов принято носить бороды, но его лицо было выбрито по западному латинскому обычаю.

Над гаванью среди холмов и оливковых рощ стояли Афины. Каменные дома белели на солнце, а тесные улицы были залиты нечистотами. На востоке вросли в землю развалины Парфенона, языческого храма совоокой богини. Городские ворота были закрыты, но за умеренную плату стража впускала и выпускала прохожих через тесную дверцу.

В полусотне шагов от ворот к городской стене прижимался трактир. Это было полутёмное помещеньице, где окна затянуты паутиной, а на лавках лежал слой уличной пыли. Евтихий приостановился на пороге и подождал, пока глаза не привыкли к полумраку.

Пахло жареным мясом. На полу валялась солома. Хозяин суетился с кружками и кувшинами. Немного погодя, Евтихий отыскал нужного человека – чиновника из ведомства правителя города. Тот прихлёбывал под окном жидкое варево из глиняной чашки. Евтихий встал у него над душой и молча сложил за спиной руки. Чиновничек поднял заплывшие глазки:

– Ой, да помню я, помню твоё дело, – начал оправдываться. – Не сегодня – так завтра. Предписание ты получишь. Со свинцовой печатью и чернильным росчерком правителя: «Именем императора, 1110 года Царства греческого, 799 года Господня, 515 года эры Диоклетиана или Мучеников чистых…» – под взглядом Евтихия чиновник смолк и отодвинул от себя чашку. – Ну, клянусь, не пройдёт и дня, как ты это получишь.

– Сколько же длится день в твоём ведомстве? – спросил Евтихий так сухо, что чиновник заёрзал.

Подсуетился трактирщик, он спросил, не желает ли гость старого вина. Евтихий отрицательно качнул головой. За эти мгновения чиновник осмелел и ни с того ни с сего отчитал Евтихия:

– Эх, что тебя тут держит, Евтихий Медиоланский! Ты – эллин чистых кровей…

Евтихий молча сверлил его взглядом. Другой бы смешался, но чиновник выучено смотрел куда-то мимо человека:

– Ты не армянин, не сириец и не хазарин, как те, кто хочет выслужиться в провинции. Ты эллин, тебе бы жить в столице и гулять в золоте. Что тебе искать в глухомани?

– Странный вопрос. Что искать эллину в Афинах? Я – в Греции, я дома.

– Это, по-твоему, Греция? – чиновник выкрикнул на весь трактир.

На лавках сидели десятки афинян. Кто-то поднял голову и прислушался, другие загремели кружками. Городской чиновник впервые посмотрел Евтихию прямо в глаза:

– Теперь и среди царей не стало греков. Скажешь, нет? Я грек чистейших кровей, я, может статься, потомок, как его, Перикла, а приехал в Афины как в ссылку. Это – Афины? Город Софокла и Демосфена? Кругом одни варвары. На улицах галдят тюрки, сирийцы, валахи, хазары. Когда эти афиняне силятся говорить по-гречески, я не понимаю ни слова! Ты застрянешь в этой дыре на всю жизнь.

Евтихий выслушал и спокойно опустился на лавку.

– Я выполнил приказ царицы. Привёз в город ссыльных и сдал их начальнику города. Поговори обо мне с правителем.

Чиновник поглядел на него как на несмышлёного:

– Да что ты! – проговорил холодно, – о тебе да с самим правителем Константином, родственником царицы Ирины.

– Я и сам не последний из подданных. С августой и василиссой Ириной я разговаривал один на один, стоя к ней ближе, чем сидишь ты.

На лице у чиновника выразился благоговейный трепет:

– Пожалуй, – он старательно заулыбался, – я смогу напомнить правителю. Тебе всего-то и надо, что разрешение на выезд из города. Да? Вглубь страны, – чиновник сощурился и вдруг прошипел: – А зачем тебе выезжать из Афин вглубь страны?

– В горах растаял снег, – уклонился Евтихий. – Кончилась зима, и высохли дороги.

– Твоя дорога – в Перейскую гавань, а оттуда морем домой, – чиновник искренне прижал руки к груди. – Ведать не ведаю, что тебе поручено, но клянусь, что выезжать из города в варварские земли – полное безумие. Благонадёжные подданные царицы туда не ездят.

– В варварских землях, – Евтихий заговорщицки перегнулся к нему через стол, – мне надо найти кое-кого из варваров. Ты, часом, не знаешь местного архонта, князя велегезитов?

Шестнадцатью годами ранее

Предместье Афин

Издали казалось, что холмы усеяны чем-то белым, вроде лебединого пуха. Нет, просто их склоны облепили стада коз и овец. Пастухи не увели их с собой и не укрыли в овчарнях. Они, бросив стада, разбежались, едва донеслись слухи о приближающихся легионах.

Говорили, что воины шли под римскими орлами и христианскими хоругвями. Говорили, за спиной у них оставалась выжженная земля. Фракийский легион, надежная и славная опора трона, занял бесчисленные местные дороги, а из варварских сёл легионеры не выпускают ни стариков, ни детей, ни женщин.

– Местные, как всегда, преувеличивают, – полководец был слишком грузен для воина, но держался в седле крепко.

На западе одиноко белел Парнас. Говорили, что на вершине этой горы обитали музы, спутницы Аполлона. На востоке просматривались стены Афин, а над ними купола с христианскими крестами. Со стороны посёлка варваров стелился дым, горела подожжённая оливковая роща – «дар богини Афины», как выразился кто-то из древних. В городе, названном в честь языческой богини, размеренно бил церковный колокол.

– Видимо, в промысле Создателя я многого не понимаю, – командующий не замечал, что говорит вслух, под его грузным телом поскрипывало седло. – Мы – эллины, мы – греки, а завоёвываем Грецию и предаём мечу Элладу.

– Это не Эллада, патриций Ставракий, – рядом с полководцем угодливо держался кто-то из столичных чиновников. – Это намного хуже.

Порыв ветра принёс новые клубы гари, клочья материи и неуместный звук – точно кто-то перебирал струны лиры или кимвала. Над рощей пронеслась стая птиц – лебедей или гусей – и сгинула. Ставракий передёрнул плечами. Из перелеска выглянула поляна с почерневшим деревянным идолом – птичий клюв, огромные пустые глаза. Ставракий поморщился и указал на идола рукой в легионерской перчатке:

– Срубить это и сжечь, – велел коротко.

Ветер швырнул в лицо обрывок материи, и полководец перехватил рукой эту холстинку. Клочок ткани пестрел вышитыми узорами. Ставракий скомкал тряпку и бросил коню под ноги.

– Лучше бы отправить это в огонь, – посоветовал навязчивый столичный чиновник. – Эти вышивки – обереги склавинских женщин, что служат мерзким идолам.

Ставракий согласно кивнул. Позади найдётся кому исполнить молчаливый приказ. Идола с деревянным клювом повалили и посекли мечами. В яме под истуканом что-то нашли, и молодой легионер бежал к Ставракию с найденной вещицей. Он протянул полководцу блестящее золотое яблоко. Ставракий в досаде оскалился.

– Это уже третье, – голос у Ставракия сел до шелестящего шёпота. Чиновник рядом с ним отвернулся и быстро перекрестился.

Такое яблоко не сделает ни один златокузнец: кособокое, со сломанной веточкой, с вмятиной от цветочного ложа и с червоточиной. Оно как будто бы ещё сегодня утром росло на ветке. Из леса опять долетел тот ноющий звук, словно некто перебирал струны на лире или на варварской арфе. Ставракий замотал головой.

– Велите в городе, – выдавил он, – пусть громче звонит церковный колокол. Не жалейте ни рук, ни ушей. Стойте… А это проклятое золото – от него мурашки по коже – в огонь его, в огонь! Пусть без остатка сгорит.

Брошенное в огонь золото запахло самой обыкновенной подгоревшей яблочной мякотью…

Среди идущего легиона между рядов воинов тянулась вереница пленных. В Пелопоннесе их ждали корабли и невольничьи рынки. Пленники были светловолосы и широколицы как все варвары. Это были женщины, мужчины и дети. Они шли в домотканых рубашках, расшитых по краям красными как кровь оберегами.

Афины, провинциальный городок на задворках Империи

«Они называются «сколоты», а скифами назвали их греки… Говорят, что область, расположенную выше них по Борисфену, нельзя ни рассмотреть, ни пройти далеко вглубь из-за падающих лебединых перьев…» (Геродот. История)

– Ты часом не знаешь местного архонта, князя велегезитов? – холодно спросил Евтихий.

Чиновник откинулся назад и захохотал, указывая рукой в глубину трактира:

– Вот же один из них. Сидит в тёмном углу, пьяный как сатир в винограднике царя Мидаса!

Евтихий проследил за направлением руки.

В тот конец трактира едва попадал свет из маленьких окошек. Человек действительно был пьян и сидел, повесив голову. Евтихий прошёл к нему и оперся о его стол двумя руками.

– Тебя как зовут? – спросил отчётливо, полагая, что варвар плохо понимает по-гречески. – Имя, имя? – он повторил.

Варвар поднял осоловелые серые глаза и внятно произнёс:

– Потук? Или Поток? – не понял Евтихий. – Это что – имя?

– Потык, – выговорил варвар и уставился. Русые волосы прядями липли ко лбу и вискам. – Крещён как Михайло, – добавил с вызовом, – я православный.

– О… – Евтихий смутился: варвар сносно говорил по-гречески и был к тому же единоверцем. – Ты, значит, архонт? – неловко уточнил. – Скажи, ты – князь велегезитов?

– Велесичей! – поправил варвар. – Не коверкай слова, грек! – он сумрачно глянул и, соглашаясь, буркнул: – Ну, да, я – князь.

– О… – повторил Евтихий.

Князь Потык отставил кружку в сторону и мотнул головой. Впалость его щёк скрадывала короткая бородка. Он попробовал подняться, опершись о стол руками, но грохнулся на лавку. Евтихий внимательно изучал его.

– Прости, князь. Мы, греки, слишком мало вас знаем.

– А ведь там на-аша земля, – протянул варвар и нетвёрдо показал куда-то за дверь, наверное, в сторону городских ворот. – Это мой прапра… пращур завоевал её… Да-а! – он погрозил пальцем.

– О… – сощурился Евтихий и опустился рядом с ним на лавку. – А знаешь, друг, мы, греки, предполагали, что ваша земля на севере, где с неба падает лебединый пух.

Князь резко вскинулся, полоснул грека глазами и ухватил за плечо. Рука нетрезвого князя оказалась костлявой и крепкой.

– При чём здесь лебеди и лебединый пух, ну? – желваки пробежали под скулами, с князя слетел хмель, во взгляде на мгновение мелькнула тревога: – Говори, чужак, кто тебя подослал!

Евтихий вздохнул, успокаивая:

– Ну что ты, архонт, это из книжки. Премудрый Геродот написал так со слов какого-то перса.

Архонт покивал и перенёс руку на глиняную кружку. Опустил голову, снова осоловел. Евтихий сдержанно следил за ним.

– Чего ещё написал тебе Геродот? – лениво бросил варвар.

– Написал, – согласился Евтихий и выждал, пока князь, заинтересовавшись, не обернётся. – Написал, что на севере живут скифы и к ним будто бы свалились с неба вещи из золота.

На лице князя ничего не отразилось, и Евтихий скрыл разочарование. Князь допил вино, попытался встать, но его повело в сторону. Евтихий еле удержал Потыка, подхватив его под локоть. Помог князю подняться. Пьяный покачнулся и двинулся к двери, что-то бормоча по-варварски:

– Lébed-lebiodushka, Lébed Bélai…

– Пойдём, пойдём, – не спорил Евтихий.

Ростом князь Потык оказался выше среднего и был худощавым, но широким в плечах. Евтихий вёл его к выходу, удерживая от падения. Уговаривая Потыка, он продолжал:

– У скифов были три царства… Э-э, дверь не сюда открывается, пойдём, пойдём. Жили, пишет Геродот, три брата, внуки самого Зевса, и золото упало именно к ним.

С афинских улиц дохнуло коровьей мочой. Евтихий вывел Потыка из трактира.

– Три золотых предмета – всё говорил он, – чашка, топор и плуг, горячие как пламя. Младший из братьев смог взять их в руки, когда они остыли. Вот он-то и сделался царём главного из трёх царств – золотого царства…

– С золотыми яблоками! – выкрикнул Потык, едва отдышался. – Не так это было!

Шестью годами ранее

Предместье Афин

Лебеди кружили над полем, над рощей и над посёлком. Наверное, они высматривали, кого бы заманить золотым яблочком и унести за поля и леса. Девочка закрыла глаза, но, пересилив страх, снова открыла.

За рощей – лежало поле, за ним – городские стены. Иногда в тихую погоду из-за стен долетал звон афинского церковного колокола. А здесь, на краю леса, торчала статуя лесной хозяйки, и девочка настороженно рассматривала трещинки на её лице. Сзади подкралась женщина – плечи девочки напряглись.

По плечам женщины разметались волосы. Широкие и длинные рукава неподпоясанной сорочки доставали до земли. Девочка подрагивала на ветру, стоя в одной рубашке, расшитой по краям красными как ягодный сок нитями. Женщина разомкнула тонкие губы. Сощурив глаза, она выговорила с тем усилием, с каким взрослые говорят с чужими и нелюбимыми детьми:

– Ты всегда должна… – женщина увидела, как напряглась спина девочки, и постаралась придать голосу слащавость: – Слышишь меня? Тебе следует носить такую сорочку, – женщина коснулась узоров на вороте и рукавах девочки. – Обереги сохранят твою шею и руки. А это, – она коснулась вышитого подола рубашки, и девочка вздрогнула, – убережёт твои ноги и твою честь. Да посмотри же, наконец, в глаза Старшей Матери! – не выдержала она.

Девочка быстро отвернулась от статуи, упрямо опустила глаза и стала смотреть в землю. Светлая чёлка падала со лба на белёсые бровки.

– Нашу Старшую Мать, – с усилием продолжала женщина, – сожгли греки проклятого Ставракия в год, когда ты родилась на свет. Ты родилась слабой, и в этом виноваты греки! Они подожгли посёлок, и твоей матери пришлось бежать и рожать тебя на дороге. Бедняжка много болела, поэтому спустя четыре года твой младший братик стоил ей жизни. Все беды из-за греков!

– Я её помню, – неожиданно сказала девчонка. – Я помню её! – повторила с подростковым вызовом.

Женщина, нервничая, засуетилась:

– Ну, конечно, ты помнишь свою мать… Конечно… Ты не должна… – она подбирала слова, – не должна меня бояться.

Девочка молчала.

– Все беды из-за греков, – настаивала женщина, – да ещё из-за того, что с нами не было Старшей Матери. Это я уговорила твоего отца поставить её кумир на прежнем месте!

Девочка расширила глаза и в испуге глянула на деревянного истукана. Идол безжизненно глядел деревянными глазами, выдолбленными в стволе как две огромные чашки.

– У неё клюв как у вороны, – девочка с детским упрямством отвернулась.

Женщина сузила глаза и постаралась не заметить её выходки:

– Мы зовём её Старшей Матерью, – внушала женщина, – потому что она – мать всем склавинам.

– Да, мачеха, – выговорила, глядя в землю, девчонка.

– Не зови меня так! – взорвалась женщина, но справилась с собой. – Я посвящаю тебя Лесной Хозяйке. Я – Лебедь Белая. А ты отныне не Елена, запомни, твоё новое имя: Леля, – она подобрала горсть земли и растёрла, чтобы, высыпать на голову девочки. – Я, Морена Лебедь Белая, посвящаю тебя…

– Как посвятила братика? – резко бросила девчонка и вскинула оскорблённые глаза.

Мачеха вскипела и рывком развернула Лелю к себе. Земля и грязь отпечатались на плечах Лелиной рубашки. Длинные рукава сорочки Морены взметнулись и больно ударили девочку по лицу жёсткими вышитыми краями.

– Запомни раз и навсегда! – кричала Морена, тряся падчерицу за плечи. – В том, что случилось с твоим братом, виновата лишь ты. Ты вмешалась и всё испортила! Не дала мне возможности обратить его обратно. Не смей говорить отцу, что произошло!

– Папа уже всё знает! – вскричала девчонка.

– Дура… – мачеха бессильно опустила руки. – Ты вечно всё портишь, – она выговорила чуть не плача. – Кто просил тебя вмешиваться? – она выкрикнула со злостью: – У Потыка достаточно ума, чтобы послушать не тебя, а меня. Потык доверяет мне! Что?

С гор докатились раскаты – будто бы звуки далёкого грома. Словно кто-то перебирал басовые струны цимбал или домры.

– Это яровчатые гусли? – испугавшись, девчонка зажала уши руками. – Да, мачеха?

Афины, провинциальный городок на задворках Империи

«Ай как день-то идёт да ноне к вечеру,

Ай как красно солнышко катúтца к западу.

А ведь жил Михайлушко Потык Ивановиц,

А ведь жил он в землях да во неверных же…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

Евтихий повёл князя к западным воротам. С окрестных улиц тянуло водорослями и пережаренной рыбой, донёсся собачий лай и коровье мычание. Древние Афины – городок сельский и рыбачий.

Потык, мотая головой, остановился и, чтобы удержать равновесие, расставил ноги.

– Не так это было, грек! Жили три брата, а звали их… Ык! – князь икнул и покачнулся. Ветер растрепал ему пряди волос и русую бороду. – У них… были три царства. Одно Медное… другое Серебряное и… Золотое.

Евтихий насторожился. У него губы сделались тонкими, а взгляд стал цепким и леденящим.

– Да неужели? Ты хочешь сказать, что склавинский народ помнит предание скифов о Золотом царстве? Ну-ка, скажи мне, как звали трёх братьев! Я проверю.

Потык смерил его взглядом. Евтихий был ниже ростом, но коренаст и подтянут. Смотрелся он как бывший воин или как лазутчик и соглядатай.

– Я тебе скажу, – ухмыльнулся Потык. – Первого брата звали Gorynia. Горыня, хозяин гор, по-вашему. Это ничего. Зато второго звали Ussynia.

– Как? – насторожившись, переспросил Евтихий.

– А Уссыня, – налив глаза, повторил Потык, – водяной царь. Потому как ssati – это и есть «пускать воду». Понял, что ли? – Потык осклабился.

Евтихий даже не повёл бровью. С Перейской гавани ветер принёс запах тины и моря.

– Поразительно, – восхитился он. – Геродот записал их имена по-персидски. Липоксай – царь-гора. Арпоксай – царь-пучина. Третьим был Колоксай. Как зовут у вас младшего брата-счастливца?

– Ык! – Потык отступил к стене, отдышался, держась одной рукой за камни. – Третий был Dubynia… Дубыня, лесной царь… уффф!

Евтихий раздосадовано отвернулся:

– Не сходится, князь. Я ожидал услышать другое, например, царь-солнце. У вас со скифами разные легенды! Поэтому дорогу к золотому царству ты мне вряд ли подскажешь.

Потык, качаясь, пошёл за ворота. Евтихию показалось, что пьяный вот-вот свалится. Досадуя на него и жалея, Евтихий догнал Потыка и поддержал под руки. Тот промычал и сделал страшные глаза, показывая на стражников у ворот. Стражники-греки зубоскалили, глядя на спотыкающегося князя язычников.

За городской чертой на разъезженной сельской дороге князь просветлел. Михайло Потык вздохнул полной грудью и показно приосанился:

– А ты будь осторожнее, подданный греческой царицы! Здесь кончается власть вашего Императора.

– Полно, полно, – успокоил его Евтихий. – Прямо тут на пыльной дороге и кончается, – он усмехнулся. – Здесь Греция, Михайло Потык, а правит христианская царица Ирина.

– Здесь – Склавиния! – упирался князь варваров, отказываясь идти дальше.

– Конечно, конечно, – заверил Евтихий, – и золото скифов падает у вас с неба.

– Смеёшься? – помрачнел Потык.

– Нет, просто выпытываю правду, пока ты пьян, – признался Евтихий. – Князь Михайло, здесь когда-то жил царь Мидас, который умел превращать предметы в золото.

– Не здесь жил твой царь, – твёрдо выговорил Потык.

– Верно, – Евтихий удивленно поднял брови. – Некоторые говорят, что жадный царь жил во Фригии, а это в Азии. Но всё равно, здесь Эллада, и отсюда отплыли за золотым руном аргонавты.

– Нет, не отсюда, – упрямился князь Потык. – А из Иолка, это севернее.

– О… – в который раз смешался Евтихий. – Ты, архонт иноземцев склавинов, а знаешь эллинские мифы?

– Архонт иноземцев? Кто из нас иноземец, грек!

Сельская дорога огибала холмы и ветвилась на тысячи тропок. Из оливковой рощи кричали дети – не по-гречески кричали, а по-склавински. «Князь Потык прав, – вдруг понял Евтихий. – Здесь не Эллада. Греция определённо закончилась городскими стенами».

Михайло Потык набычился, шагнул на Евтихия и сгрёб его за греческий плащ-гиматий.

– Ты – кто, пришелец? – он дохнул выпитым вином. – Ворота города позади, ты не заметил? Кругом земли славян. Здесь я правитель. Не смотри на меня миндальными греческими глазами, я не всегда таков как сегодня! Я князь этой общины и правлю ближними сёлами по нашим славянским укладам. Кого ты ищешь, грек? Отвечай же!

Худощавый, но жилистый местный архонт не выпускал Евтихия. Евтихий мягко перехватил его руку:

– Я разыскиваю Акамероса, архонта славян всей Велзитии.

Шестью месяцами ранее

Константинополь, столица Империи

«В ноябре месяце крамольники уговорили тех, кто находился во дворце Терапии под стражей, идти в великую церковь, чтобы кого-нибудь из них провозгласить царём; а войско уже собралось в церкви…» (Феофан Византиец. Хроники)

Константинополь – город царей. Он – велик, всякого иноземца он поражает многолюдством. В крупнейшем храме города – в соборе Апостолов – теснился народ. С распахнутых настежь медных дверей слепило солнце. Время от времени в вышине бил колокол.

– Император! Император! – возглашала толпа.

Через скопище народа легионеры от дверей храма до алтаря прокладывали улицу. Народ сторонился, кто-то кричал, кого-то теснили, толкали, давили. Под крики ввели пятерых. Худые и измождённые, они еле держались на ногах, и на лицах застыл ужас. Один из пятерых всё время спотыкался и хватался за поводыря.

У дверей собора зажатый тисками людского сборища стоял Евтихий.

– Кто эти калеки?

– Как – кто? Из-за них весь шум! Их привели из Терапии, из дворца Врачевания, – сказал кто-то слева, а может быть справа.

Взглядом Евтихий выхватывал из толпы военных. Бойцы проникали в собор Святых Апостолов по одному, по пяти, по десяти человек. Все безоружные и в мирной одежде, но у всех военная выправка и серая сталь в глазах. Город Царей Константинополь переживал очередной военный переворот.

– Кто эти несчастные?

– Слепец слева это кесарь Никифор, а в стороне – несчастный кесарь Христофор. А дальше – братья старого царя Анфим, Евдоким и Никита… Но у них вырваны языки.

Где-то в многолюдстве вполголоса переговаривались: «Которого из них хотят царём-то, ну, которого?» – «Да, Никифора, кесаря Никифора». – «Так он слепой, его свергнутый царь ослепил, нечестивец». – «Тогда другого». – «Ну, так которого?» – «Да всякого. Любого».

– Братья покойного императора, страдальцы-то, – кто-то жалел громче других. – Дяди свергнутого царя, бедные-то. Девери правящей царицы, калеки-то…

Порфирородные калеки жались друг к другу. Четверо, что-то мыча, показывали на двери и отчаянно мотали головами, отказываясь от короны. Вдруг резко взвился, отражаясь от сводов, окрик глашатая:

– Именем царицы Ирины – Верного Императора! Дорогу оруженосцу царицы Аэцию!

С распахнутых тяжёлых дверей всё также слепило солнце. В собор вбежал молодой и шустрый евнух в церемониальной одежде. Окинул толпу взглядом и быстро сориентировался:

– Ну и где же здесь заговор калек? Нету никакого заговора, – затянул он сладеньким голоском, – всем показалось. Несчастные пришли помолиться!

Подскочив к калекам, он окружил их лаской и опекой, слепого поддержал под руку, продрогшему помог запахнуться в плащ.

– Пойдём отсюда, сердечные, – он уговаривал, – пойдём, страдальцы. Нет никакого заговора! – возвысил голос.

Военные в храме напряжённо молчали. Приказа схватить евнуха не было, и противоречить оруженосцу царицы никто не посмел. Аэций гуськом вывел из собора искалеченных кесарей.

– Царица вас любит, сердечные, она о вас заботится. Это её сын – нечестивец и богоотступник! – вас изуродовал. Царица-то вас любила. Она-то, богохранимая, лишила мерзавца престола да самого его и ослепила через пять лет после вас. День в день, час в час, – ахал и лицемерил Аэций. – Бог-то всё видит!

У дверей евнух сдал калек с рук на руки верным легионерам. Вздохнул. Распрямился, точно скинул неудобную ношу. Поискал глазами Евтихия и властно указал на него пальцем:

– Евтихий Медиоланский! Царица требует тебя к себе. О несчастных придётся позаботиться.

Его провели во дворец Елевферия, в покои царицы. Сквозь стрельчатые окна переходов было видно, как народ расходился с городской площади и что показной «заговор калек» не удался. Евтихию ещё раз показали несчастных кесарей – сводных братьев покойного мужа царицы.

Скоро ему открыли узкую дверь и велели войти. Евтихий подчинился, за спиной дверь плотно закрылась. В кресле посреди комнаты, обитой пёстрыми гобеленами, сидела царица. Евтихий немедленно опустился на колени и лёг лицом в пол, в цветные плитки и мозаику. Лежал не шевелясь. Падение ниц – азиатский обычай, заимствованный у деспотической Персии.

Царица встала. В комнате они оставались одни, а это значило, что разговор будет трудным.

– Поднимись, – велела царица.

Голос – сочный, бархатный, глубокий. Голос властительницы, сознающей преемство от Гая Юлия Цезаря и от Святого Константина.

Евтихий поднялся с пола, замер в пяти шагах от царицы и поднял на неё глаза. Царица Ирина, женщина, что двадцать лет держит в своих руках власть кесарей, сберегла легендарную красоту. Она была несколько полна, но не выглядела старой. Впрочем, нижние веки, увы, стали тяжеловаты…

– Евтихий, а ты изменился, – заметила царица. – Возмужал, а я помню тебя юношей.

– Да, василисса…

Какое-то время Евтихий и Ирина молча рассматривали друг друга. Ирина снова сказала первой – покровительственно и с полувопросом:

– Теперь тебя называют Евтихий Медиоланский? – она вздохнула.

– Да, августа, – с почтением он опустил глаза. – Я всё больше живу в Италии, в Медиолане. Хотя прежде жил на италийском юге в греческих городах Калабрии.

– Я хорошо помню твою мать, Евтихий. Она единственная из девушек свиты, кто отнёсся ко мне с искренней дружбой. Ты это знаешь? – царица, наконец, улыбнулась.

– Отец и мать всю жизнь учили меня любить и благодарить тебя, августа.

По гобелену на стенах неслись лошади. Гобелены изображали сцены ипподромных скачек. Наверное, пыль столбом там поднималась. Казалось, что возница вот-вот вылетит из своей колесницы.

– Знаешь, меня выбрали в невесты наследнику трона только за красоту. Я простая афинянка. В Афинах всегда чтили иконы, даже тайком от солдат. А при моём императоре-свёкре и при моём императоре-муже иконы запрещались. Две иконы в моей спальне едва не стоили мне жизни, а ведь одна из них была подарком твоей матери… Мой муж не был греком, а я – гречанка. Он был наполовину хазарин. В жилах моего сына – варварская кровь, он тоже не грек.

Царица торопилась, сбивалась, меняя предмет разговора. Евтихий склонил голову и слушал. Говорили, что её муж император Леон украл из церкви венец с драгоценными камнями и носил его вместо короны. Тогда у него на голове высыпали фурункулы величиной с краденые камни, и царь умер от нагноения и заражения крови. Ирина вернула венец в церковь.

На гобеленах, размахивая руками, бушевала толпа. Возницы беззвучно раскрыли рты, и в тишине бились о землю копыта лошадей. Поворот, ещё поворот конного ристалища…

– Не понимаю тебя, Евтихий Медиоланский! – вскричала царица. – Кто ты? Сын благороднейших аристократов, потомок честнейшей христианской крови, твои предки – патриции из патрициев. Здесь, в Константинополе, и менее родовитые становились вождями и императорами. А ты?

– Мы не жили в Константинополе, – Евтихий следил за мечущейся по залу царицей. – Наше поместье стояло на том берегу пролива возле Никеи. Это далеко от столицы.

– Ты бросил дом родителей, – вспылила Ирина, – и подался на восток в армию. Ты служил на персидской границе в Армянском легионе – надежде и опоре моего трона. За выслугу и отвагу тебе открывались чины и звания. И что? Ты бросил военную службу.

– Царица! – повысил голос Евтихий, и Ирина от неожиданности замерла. – Я покинул армию, когда бойцы Армянского легиона отказались присягнуть тебе и потребовали в императоры твоего сына – изменника Церкви!

Царица осеклась, закусила губу, тряхнула головой:

– Это предлог, Евтихий! Честный и благовидный предлог! Ты захотел стать учёным. В столице за два года ты пробежал науки, на которые юноши тратят по пять или семь лет. Ты мог стать чиновником – моим секретарём и логофетом, мне так были нужны умные и верные люди! А ты бросил всё, не доучился какой-то астрономии и умчался в Италию.

Царица вспыхнула и всплеснула руками. Евтихий в удивлении поднял брови. Показалось, что возница на гобелене, всё-таки, вылетел коням под ноги.

– Августа, мне нечему было учиться в Константинополе, – сжал губы Евтихий. – В легионах на границе я выучил персидский, сирийский и армянский языки. Это было главное. Зато в университете мне не было равных в кулачном бою и в сражении на мечах, – он позволил себе гордо поднять голову.

– В сражениях на границе он учил языки, – царица Ирина опустила руки, – а на учёбе он упражнялся в искусстве боя. Что ты делал в Италии, говори? Мне сообщали: ты живёшь в монастырях у иконопочитателей, что сбежали от тирании моих мужа и сына.

Евтихий выдержал паузу, но не отвёл глаз. Царица стояла возле двери, и свет падал ей на лицо. Она неловко щурилась.

– Тебе ведомо всё о моей жизни, – он покачал головой.

– Евтихий, почему и на этот раз ты бросил всё начатое? Ты не стал монахом, – царица пыталась разгадать его, – а ведь мне так нужны умные епископы.

– Мне объяснили, что аскеза в пустыне – это не мой путь, – перебил Евтихий.

Царица молчала. Прошлась по комнате к окну и обратно. Евтихий не сводил с неё взгляда.

– У тебя какое-то каменное лицо, – не выдержала царица. – Я не могу его прочесть. В чём твоя цель, Евтихий? У тебя в жизни есть путеводное солнце?

– Моё солнце – служить тебе, о василисса, – не задумываясь, обронил он.

– Нет, с тобой невозможно разговаривать! – вспыхнула Ирина и резко открыла дверь: – Аэций! Позовите Аэция!

Она закрыла дверь. В её глазах стояла обида и непонимание.

– Я помогу тебе, августа, – вздохнул Евтихий. – Мне предстоит сопроводить в ссылку сегодняшних заговорщиков. Так решил евнух Аэций. Но не зря ты вспомнила родину, царица. Наверное, ты отправляешь ссыльных в Афины?

– Мне необходимо золото, Евтихий… – с остановившимся взглядом призналась Ирина.

По ипподрому на стенах мчались лошади. Где-то в конце дороги распорядитель держал для победителя золотой венец.

– Однажды мой сын, мой собственный сын, запер меня во дворце как узницу. Только скрытая в подвале казна помогла мне расположить охрану и армейское начальство. Я вырвалась из заточения. Меня не любит армия, меня не чтят горожане. Мой трон шатается, и шутовской заговор калек – лишнее тому подтверждение. Это всё Ставракий, верный мой логофет и евнух Ставракий. Я отправила его в почётную отставку, а он обиженно намекает мне, как легко мог бы свергнуть кого угодно и короновать кого ни попадя. Ты видел, как Аэций ладошкой усмирил бунтарей? Так никакого бунта и не было. Но чтобы сидеть на троне нужна любовь армии или, на худой конец, золото для выплаты армейского жалования.

Ирина говорила тихо и ласково, едва ли не плача.

– Я должен увезти подальше от столицы искалеченных братьев твоего мужа, – то ли спросил, то ли подтвердил Евтихий. – Увезти их в Афины к твоим родственникам. И – что потом, царица?

Ирина отошла к окну, долго смотрела на городские площади и молчала. Потом вдруг спросила – тихо, по-женски:

– Чей это город, Евтихий?

Он на мгновение смешался:

– Город Святого Константина…

– Да, Константинополь, сердце православного мира. Это Новый Рим – понимаешь? Рим, а не Греция, – Ирина обернулась и встала спиной к окну, лицо её было почти неразличимо. – Я родилась в Афинах, но Греции никогда не видела. Её больше нет, Евтихий. Ты – грек, а я – гречанка, но Греции нет. Сотни тысяч греков в жизни не были на родине, потому что двести лет там чужая земля – земля склавинов и варваров! Ставракий, мой патриций, заново покорил её, когда я взошла на трон. Эту чужую Грецию я видела из-за занавески паланкина, когда Ставракий с охраной провёз меня к новым подданным – до Верии и обратно к Филиппополю. Он так заботился, чтобы по дороге громче и громче играла музыка…

Ирина испытующе глядела на Евтихия, а тот силился разобрать на её лице хотя бы тени подлинных мыслей.

– Я не понимаю, царица. Какая музыка?

На царицыном гобелене некий возница запрягал лошадей.

– Ты поедешь к славянам, – приказала, пряча глаза, Ирина, – и если славяне действительно внуки скифов, то ты привезёшь мне из Греции скифское золото.

– Что я привезу? – Евтихий позволил себе удивиться. – Мифическое золото скифов, кое-как упомянутое у Геродота?

Ирина быстро моргнула и не нашлась, что ответить. Дверь за спиной Евтихия открылась, и в комнату ворвался – именно ворвался – евнух Аэций.

– Да, учёный италийский грек, ты не ослышался! – выкрикнул царицын любимец. – Привези верному Императору Ирине золото скифов. А не найдёшь, так разыщи хотя бы сокровище царя Мидаса.

– Что я должен разыскать, евнух? – Евтихий обернулся к нему, но сдержал себя, понимая, что на него смотрит августа Ирина.

– Не кричи, – визгливо посоветовал Аэций. – Ты учился классическим наукам, ты помнишь, что царь Мидас обрёл дар обращать вещи в золото. Узнай, возможно ли это сегодня!

К Евтихию подошла Ирина и тихо-тихо сказала, положив руки ему на плечи:

– Крестник, послушай. Ставракий действительно находил в Греции фрукты из чистого золота. Воины кололи яблоки мечами, а внутри оказывались золотые зёрнышки. Яблоки сожгли на костре, а они истекли яблочным соком. Ставракий не привёз ни одного яблока, – поспешно добавила Ирина, – он побоялся скифского колдовства!

– Учёный легионер, вспомни, что золото скифов – это топор, чашка и плужный лемех, которым варвары молились как божествам, – перебил Аэций. – Да-да, плуг, топор и чашка, но из чистого золота. Не царь ли Мидас прикоснулся к этой домашней утвари? Что скажешь?

Евтихий сжал губы в тонкую нить. Аэций порывался что-то сказать, но Ирина властно остановила его поднятой ладонью.

– Эта золотая утварь, – с трудом выговорил Евтихий, – упала, как пишет Геродот, с неба. Но древние писали, что с неба к скифам опустилась и статуя Артемиды…

Он силился что-то понять, но умолк. Ничто не позволяло сложить эти факты.

– Смотри-ка, воспитанник монахов и легионеров уже начал расследование! – не сдержался евнух. – А ещё…

– Ступай! – оборвала царица. Аэций скользнул к двери. – Впрочем, договори, – разрешила августа.

– Привези благочестивой Ирине золотое руно аргонавтов! Если Ясон взаправду похитил его в Колхиде, то он привёз и спрятал его где-то в Элладе, – Аэций мышью выскользнул за дверь.

Евнух сказал всё, что не решилась сказать царица. Наверное, он продолжал подслушивать с той стороны. Свою роль он сыграл, и зрители на гобеленовых трибунах беззвучно ему аплодировали.

– Евтихий, поезжай в Грецию. Я отправляю тебя как Одиссея на родину, – Ирина опустилась в кресло и положила руки на подлокотники. – Но бойся чужой музыки, как Одиссей боялся пения сирен. Беги от неё, крестник!

Вышитые трубачи, раздувая щёки, трубили на гобеленах в огромные трубы. Музыканты неслышно ударяли в литавры.

Предместье Афин, пограничье христианской Империи

«…ославянился весь Пелопоннес, сделался варварским, когда чума [746 года] распространилась по всей вселенной» (Константин Багрянородный о Греции)

Перистые облака похожи на раскинутые лебединые крылья. Словно целая стая поднялась и кружила в небе. А склавинские дети кричали в оливковых рощах Греции. Евтихий повторил:

– Да, князь Потык. Я разыскиваю Акамероса, архонта склавинов Велзитии.

– Ха! – выкрикнул князь Михайло. – Ищешь Акамира, князя славян-велесичей и смеешь говорить мне, что никем не подослан? Князь Акамир завтра приезжает в мои сёла. Ты знал?

– Я это знал, Потык. Не сердись. По службе мне требуется знать больше, чем разрешено знать другим.

Князь Михайло, спотыкаясь, побрёл в свои сёла. Евтихий тронулся следом, собираясь, если понадобится, уберечь нетрезвого князя от падения. Белели горы, снег укрывал их вершины. На склонах белели овцы, издали похожие на снег. А с севера плыли белые как пух облака.

– Белая Склавиния… – вдруг выговорил хмельной князь Михайло. Потык путался в ногах, держался за плечи Евтихия, но старательно брёл в деревню.

Склавиния – это славянская волость. Греция осталась за стенами Афин, где был разрушенный Парфенон и развалины театра Диониса. Белели склоны Гиметты и далёкая вершина Парнаса. Посёлок славян открылся за той самой рощей, в которой обрывали веточки с оливковых деревьев славянские дети.

– W dom gosht, – цепляясь за Евтихия, сказал Потык, – dobra polon kosht. Я говорю, грек, с хорошим гостем в дом приходит полный короб добра.

– Извини, князь Михайло, я к тебе без подарка, – Евтихий встряхнул жилистого Потыка и удобнее перехватил его за пояс.

Посёлок белел каменными домами, чьи крыши были покрыты соломой. Потык упрямо вёл Евтихия к самому высокому дому. Грек подчинился. Придерживая Потыка, он прошёл на утоптанный двор. Здесь он на миг остановился. Такие же дома – каменные, крепкие, просторные – строили греки. А варвары-склавины жили на севере в каких-то вырытых погребках. Zemlianka – вспомнилось чужое слово. Сердце протестующее сжалось.

– Морена! – закричал Потык. – Лебедь Белая!... Гость, слушай меня, гость, – Потык либо не запомнил, либо попросту не расслышал его имени. – Смотри, это моя жена, а это дочь, а это мой сын. Да, мой сын, гость!

Во дворе никого не было, и качающийся князь знакомил Евтихия с воздухом. Распахнулась дверь, и на порог вышла женщина. Вспыхнули вышитые красным рукава льняной сорочки. Она косо глянула на Евтихия, смерила его взглядом. Светлые волосы убрала под накидку, досадуя, сузила глаза. Потом скрестила на груди руки, но всё же посторонилась, пропуская в дом. Евтихий не вошёл, остался там, где стоял. Михайло Потык шагнул в дом, зацепился ногой за порог и растянулся. Бормоча под нос, он поднялся и пропал за стеной.

– Ne Potyk, a Spotyk, – бросила склавинка, презрительно сжав губы. – Lelia, ulozh otca spati! – крикнула в дом. В доме мелькнула фигурка девушки с распущенными волосами. – Kniazh, ah, kniazh, nosom w griazh!

– Радоваться тебе, добрая женщина, – по-гречески поздоровался Евтихий.

– Chrez porog ne zdrawajut, – отрезала та и громко добавила: – Он привёл в дом грека. Как это вовремя!

Снова появилась та девушка. Задержала на госте взгляд и вышла за порог. Ветерок поиграл лентой на её плече – оказалось, она успела перехватить волосы.

– Доброго дня гостю, – она глянула в глаза сдержанно, почти без улыбки.

– Не говори по-гречески! – оборвала её женщина. – Все беды из-за греков.

– Морена, в доме гость! – бросила та с вызовом. Морена передёрнула плечом и скрылась в доме. Девушка осталась победительницей. – Зайди, гость, не стой на пороге, здесь это нехорошая примета, – она прекрасно говорила по-гречески.

Светлые, серые глаза, каких не бывает у гречанок… Она посторонилась, и Евтихий прошёл в дом. Князь Потык лежал на лавке, скрёб руками бороду и во сне иногда вскрикивал:

– Гость!... Это – моя жена, это дочь и сын… сын…

Евтихий, понимающе кивнул, он разобрался – здесь была молодая мачеха и её повзрослевшая падчерица, дочь Потыка.

– Леля, угости гостя молоком и поскорей проводи, – приказала Морена, чтобы и грек это слышал.

– Леля? – Евтихий обратился к девушке. Та досадливо сузила глаза, невольно подражая мачехе, и заметила:

– Я – Елена, – и выжидающе посмотрела на Евтихия.

Тот на мгновение смешался, услыхав греческое имя, и наскоро оглядел стены. Нет, здесь не было ни одной иконы, ни изображения креста. Наоборот – соломенная кукла в углу, вся увитая лентами, ветки чертополоха над дверью, блюдечко с молоком у порога для домашних духов и гениев.

– Разве ты крещёная христианка? Прости, сестра во Христе…

Леля хмыкнула:

– Греки не зовут нас братьями и сёстрами.

Он не нашёлся, что ответить. Огляделся ещё раз. Это был добротный дом, в котором могли бы жить греки – горожане или состоятельные селяне. Такие дома строили лет двести назад, до нашествия аварских и склавинских орд. Или же дом так и стоит с тех пор, лишь перейдя к новым хозяевам?

Неожиданно из верхних комнат, грохоча по лестнице, с шумом слетел отрок. Увидел Евтихия и замер, широко раскрыв ясные и удивлённые глаза.

– Опаньки, здравствуй. А ты кто будешь? – усмехнулся Евтихий.

– Ме-ме-е-е, – вдруг проблеял паренёк и метнулся в сторону. Леля ловко перехватила его, обняла, пригладила вихры.

– Это мой брат. Мой родной брат Иоаннушка.

Тут же Михайло Потык встрепенулся во сне на лавке, застучал по ней пятками, повернулся на бок и сквозь сон простонал, почти выкрикнул:

– Что? – мигом подобрался Евтихий. – Что такое «лебид белаи»?

Леля отпустила брата, недовольно повела плечами:

– Это значит «белая птица-лебедь». Так зовут мою мачеху.

Потык во сне сморщился как от боли и зачастил почему-то по-гречески:

– Перья и пух… Везде лебединый пух… А я – горностай, я – серый олень.

Опередив Евтихия, Леля поспешно сказала:

– Ты же не хочешь никакого молока, правда? – она спросила и первой подскочила к выходу, придержала распахнутую дверь. – Пойдём, гость, я покажу дорогу. Спасибо, что ты привёл отца, он… он не всегда такой.

Она торопилась увести Евтихия прочь из дома. Евтихий пробежал взглядом по ленте в её волосах – светлых, каких не бывает у гречанок – и вышел во двор.

«Сестрица, сестрица, я пить хочу». – «Потерпи, потерпи, братец». – «Я из лужи напьюсь». – «Не пей, Иоаннушка, козлёночком станешь…» (Старая сказка)

Вдоль улочек стояли дома с невысокими оградками. За ними кричали дети, а с крыши пропел петух.

– Я провожу, – вызвалась Леля. – Вдруг ты не найдёшь дорогу к себе в Афины.

По сторонам цвели оливковые деревья. По весне, с уходом зимы, их ветви становятся такие мягкие, такие нежные.

– Елена, скажи мне, почему твой отец всё время говорит про лебединый пух? – Евтихий увидел, как у Лели сразу напряглись плечи.

Она шла немного впереди, но на ходу полуобернулась:

– А на самом деле ты хотел спросить, что это такое с моим братцем. Так?

Лента в светлых волосах Лели, краешком упав на плечо, трепетала от ветра. Леля искоса взглянула на грека, немножечко растянула губы, но так и не улыбнулась.

– Он проклят, грек. Морена говорит, что в этом моя вина.

Евтихий промолчал. Они прошли виноградники. Плети виноградных лоз с нераспустившимися листьями вились по вкопанным в землю жердям с перекладинами.

– Твой отец прекрасно говорит по-гречески… Даже лучше меня.

– Господин, ведь ты всё знаешь про лебяжий пух, – Леля глянула чуть исподлобья, с досадой. – Ты успел поговорить с отцом о делах склавинии. Зачем тогда спрашиваешь?

– Ты всегда отвечаешь только на незаданные вопросы? – Евтихий с любопытством следил за нею.

Леля блеснула в ответ глазами, что-то скрывая в них, может, и одобрение.

– Лебединый пух у нас разбрасывают по старому святилищу. А, поняла! Ты хочешь посмотреть сам? Поторопись!

Она ускорила шаг. Тонкие лодыжки, перехваченные ремешками сандалий – как у гречанок, замелькали быстрее. Красные узоры на подоле платья то обвивали ей ноги, то развивались по ветру.

Посёлок остался позади, дорога сбежала в долинку и спряталась за перелеском. Евтихий нагнал Лелю.

– Что же произошло с братом? – он неосторожно спросил. – Братик, как и ты, крещёный?

– Да, – Леля быстро опустила голову, на славянском лице резче обозначились скулы. – Он крещёный, как я и отец… Отец женился во второй раз, и Морена захотела, чтобы он вернулся к старым богам, – она сбилась с ноги, и Евтихий это заметил. – Той весной они раскидали лебединый пух вокруг нашего дома, – вспоминая, она напряглась и опять глянула из-подо лба. – Белым-бело, как будто выпал снег.

– Кто это – они? – спросил Евтихий.

– Ну, лебеди. Это означало, что они выбрали наш дом. Выбрали княжеского младенца, – она терпеливо объясняла, – для посвящения старым богам. Не знаешь, что ли – ряженые лебеди? Девы и жёнки, прислуживающие Старой Матери. Отцова Морена – одна из них. Отец не велел нам с братом даже выходить из дому, а они всё кружились и кружились вокруг, волхвовали, кобенились…

– Я не понимаю, – нахмурился Евтихий, – говори по-гречески.

Леля заскочила вперёд, повернулась к нему и выпалила тонко и раздражённо:

– Чего ты не понимаешь? А… – она сообразила. – Kobenilis – ну, плясали, кривлялись, извивались всем телом, выставляя напоказ все женские прелести.

– Для чего? – Евтихий остановился и, скрестив руки, коснулся выбритого подбородка.

– Чтобы боги на облаках возбудились похотью и излили на землю дождь, – бесстыдно сказала Леля. – Теперь всё понятно?

– Извини, продолжай, – не моргнул глазом Евтихий.

Леля смутилась и не спеша пошла к перелеску. Растрепавшаяся лента повисла вдоль спины. Евтихий невольно пробежал по ленте взглядом и опустил глаза.

– Отца затребовал князь Акамир, а он и сам с волхвами не спорит, он их боится, – она сморщила личико. – Отец запер нас одних и уехал. Морены не было дома. Только я, а мне десять лет, и шестилетний братик. Gliad tuda-siuda… прости. Я посмотрела там и здесь, а братика нет, его унесли лебеди. А как раз в тот день обавницы, прости, чародейки заговаривали на озере стада, чтобы наворожить приплод. Ну… – Леля на ходу пыталась объяснить: – У водопоя вынимают из земли след коровки или овечки и наводят заклятье. Когда скотинка, чей это след, попьёт из озера, у неё прибавится силы. Бычкам – бычья, овцам – овечья. В следах самое могучее заклятье. Понимаешь ли?

– В общих чертах, – признался Евтихий, но руки под плащом сами собой сжались в кулаки.

– Короче, я отыскала нашего Иоаннушку. Нашла вот за этим леском у Старой Матери Яги-Лады.

– Что это такое?

Леля, сдерживаясь, вздохнула. Она безучастно наматывала на палец кончик пояска – и отпускала.

– Это Мать-Судьба, мать жребия, Макошь, птица удачи, Ворона, Сова… Там стоит деревянный кумир, а Иоаннушка спокойно сидел рядом и катал по земле золотые яблочки…

– Золотые? – Евтихий не позволил себе даже приподнять брови. – Они пахли яблочным соком, а внутри были зёрнышки?

Леля странно посмотрела на него и не ответила. У перелеска шумела ольха, на лугах во всю цвели нарциссы. Тропа сузилась до тропочки, стебельки трав щекотали ноги.

– Прости. И ты увела братика прочь от этого… вашего идолища?

– Увела. Он всю дорогу канючил.

– Что делал?

– Kaniuchil – жаловался и плакал, хотел пить. А здесь рядом озерцо, на котором ворожили лебеди. Весь берег был истоптан скотиной. Я запретила ему подходить и пить воду, а он не послушался и за моей спиной зачерпнул водицы прямо из лужи. Там были следы, козьи – я потом рассмотрела. Иоаннушка тут же рядом с лужей упал и забился как в падучей болезни, даже пену пускал уголком ротика… Он больше не человек.

– Кто ж он? – хрипло выдавил Евтихий.

– …козлёнок, – выдохнула Леля с усилием. – Он мекает, а не говорит. То я, то отец иногда видим у него на ногах и руках копытца.

У Евтихия мороз продрал по коже… Расступились деревья, и на опушке вырос топорно сработанный идол в человеческий рост. Истукан из обхватного бревна изображал жуткую женщину – кривые, прижатые к животу руки, путаные складки одежд, огромная голая грудь, а на лице широченные птичьи глаза и распахнутый клюв вместо носа и рта.

– У неё клюв как у вороны, – сторонясь, бросила Леля.

– У неё и глаза как у совы, – не выдержал Евтихий.

В ивняке и в ольшанике цвели нарциссы, напоминая эллинский миф о заколдованном юноше. За перелеском белели стены Афин, некстати вспомнился Парфенон, разрушенный храм местной богини, и древние афинские монеты с пучеглазой священной совой.

– Совоокая Афина, – протянул Евтихий, глядя в округлые птичьи глаза идолища. – Вот, что значит-то «совоокая». Вовсе не сероглазая, – он с отвращением отвернулся.

– Какая ещё Афина? – брезгливо фыркнула Леля. – Это – Старшая Мать. Их две, старых богини-то – мать и дочь, Лада и Леля. Это – Яга-Лада. А Леля – это как бы я, Морена меня посвятила, – она дерзко посмотрела на Евтихия.

Евтихий резко обернулся:

– Что это значит – посвятила? Ты же – христианка, Елена.

Леля, в полуулыбке растянув сжатые губы, взглядывала из-под ресниц. Евтихий так и не понял, что было в этом взгляде и в этой полуулыбке.

– А это значит, грек, что ради мачехи завтра я буду Додолой.

– Dodoloi? – повторил он.

– Буду плясать, – бросила она, не разжимая губ, – вызывать урожай и кобениться. На мне ничего не будет, кроме листьев и веток. Захочешь посмотреть – приходи!

Стрельнула шальным, туманящим взглядом и скользнула в лес, за деревья, исчезла. Только нарциссы с жёлтыми сердцевинами цвели на поляне. Дерзко цвели – вызывающе. Как будто цветы также, не разжимая губ, улыбались шальной полуулыбкой.

Только бы успеть. Покинув дом, только бы успеть добежать. Кощ не терпит, когда заставляют ждать. Морена бежала, не оглядываясь. Пока спит Потык, пока Леля выпроваживает чужака, пока её слабоумный братец заперт в комнатёнке.

Темнело. Только вышитые обереги вспыхивали на рукавах тёмно-красным узором. Куда бежать, ей дали знать заранее. Нарциссы, в сумерках смыкая чашечки, неслись навстречу, в лугах их высыпало великое множество. За лесом у трёх дорог был над речкой привал. Впереди уже мелькнул свет от костров, пахнуло дымом.

Из-за кустарника шагнул человек. Морена, охнув, округлила глаза и остановилась. В мерцающем свете она распознала бритое мясистое лицо. Страх сменился благоговением. Морена крепко прижала к груди руки:

– Кощ Трипетович, – прошелестела срывающимся шёпотом.

Тот поднял руки и подул ей то на правое плечо, то на левое:

– Чур, чур тебя – да сохранит и убережёт.

Морена сжалась, приняв себе на плечи сберегающий наговор. Кощ Трипетович сверлил её застывшим взглядом. Даже в сумерках было видно, что он не моргает. Морена стушевалась и исподтишка глянула на Коща.

За его спиной на ремне висела полотняная сумка. Морена мигом узнала её, в испуге широко раскрыла глаза, но справилась с собой.

– Завтра минует шесть лет, – напомнил суховатым баском Кощ. – Пора! Ты обязана исправить ошибку, Лебедь Белая.

Отвести взгляд от полотняной сумки стало выше её сил.

– Леля пообещала мне, – вырвалось у Морены. – Завтра она будет служить Старым богам.

– Этого стало недостаточно, – Кощ глухо вздохнул и глянул себе за левое плечо.

Через дорогу перелетела сова. Кощ Трипетович проследил её полёт и как бы нехотя обронил Морене:

– Они мне поведали, – за плечом в полотняной сумке что-то прогудело, будто ветер провыл, – что царица греков может мне помешать и уже обрела человека, который ей послужит, а мне навредит. Навредит.

– Кто это? – одними губами произнесла Морена.

– Твой муж, Лебедь Белая, он давно предал старую веру и перекинулся к грекам. Ты и я рассчитывали на него, когда он стал твоим мужем, – тут холодок пробежал по спине Морены, – а он подвёл нас!

– Да, Кощ Трипетович, – у Морены задрожали губы.

Кощ сумрачно посмотрел на неё. В раздражении его мясистые губы вывернулись:

– Сделай всё завтра, как я велю. Тогда они заклянут нас великой силой, – Кощ подбородком показал себе за левое плечо.

Морена хотела что-то сказать, но Кощ повернулся спиной и зашагал туда, где искрились костры его стоянки.

– Кощ! – выкрикнула Морена. – Кощ Трипетович!

Кощ остановился – высокий, прямой, сумрачный, он обернулся и поддёрнул ремень на плече. Нечто внутри сумы загудело и запело чарующе и сладкозвучно.

– Скажи… – собралась с духом Морена. – Старые боги говорят с тобой сами? Устами к устам? – в благоговейном ужасе она подняла брови.

– Да. Разумеется, – голос у Коща Трипетовича сух и басовит.

– Всезнающие боги сами открыли тебе правду про Потыка? – выпалила Морена.

Кощ помрачнел. Не мигая, он уставился на Морену, избороздив морщинами лоб под чёрными, коротко остриженными волосами:

– Боги открыли это устами людей в царицыном городе Филиппополе.

Морена с облегчением выдохнула. Сердце учащённо билось.

– Не веришь? – заподозрил Кощ. – Ты мне не веришь? – в голосе зазвучала угроза. – Великие подарили мне их в тот год, когда царица с её треклятым Ставракием ездила во Фракию и Фессалию! Великие велели ждать шестнадцать лет. Скоро этот срок истечёт, Лебедь Белая!

Морена сжалась и поникла в поклоне, глаза расширились в суеверном ужасе.

– Да, Кощ Трипетович, да, великий.

Ветер бежал по ольшанику и шевелил ветви. Оставшись одна, Морена ещё долго шептала чурающие заклятья.

По пути из Сиракуз в Святую землю некий епископ Виллибольд, современник императора Льва III, написал в путевых заметках, что, прибыв в город Монемвасию на юге Греции, он очутился «в славянской земле» – «in Slavinia terrae» (Хроники VII-VIII века)

Предписание на выезд из города Евтихий получил только на следующее утро. В дорожном плаще и в шляпе с широкими обвислыми полями, чтобы защититься от солнца и дождя, Евтихий вышел из города. В последний раз за спиной мелькнул заросший деревьями языческий Парфенон, в последний раз за спиной ударил колокол епархиального собора.

Всего через половину поприща начинались склавинские сёла. За оливковой рощей над рекой, где сходились три дороги, дымились вчерашние кострища. Евтихий торопился к святилищу варварской клювоносой богини. Близ посёлка он услышал, как требовательно трубит рог. Склавины кого-то встречали.

Птицеглазое изображение Лады-Яги было украшено венками из первых цветов. Площадку перед идолищем припорошили лебединым пухом. На ветру он взлетал и оседал людям на плечи. Сюда, по-видимому, собралась вся местная склавиния – мужчины, женщины и дети. В Афинах никто толком не знал, сколько же славян живёт в предместьях.

Евтихий взглядом выхватил из толпы князя Потыка, а с ним ещё одного молодого князя – невысокого и черноволосого. Что это князь, было видно по красным сапогам и по такой же красной атласной шапке. Молодой князь осматривался, как осматриваются в гостях, а князь Михайло держался с ним почтительно.

Снова пропел рог – с таким мощным рогом хорошо охотиться на могучих туров, а не на простых оленей. Князья обернулись и вдвоём направились к Евтихию. Евтихий, не снимая дорожной шляпы, рассматривал молодого князя:

– Акамир? Архонт склавинов всей Велзитии? – приветствуя князя, он назвался: – Меня все зовут Евтихий Медиоланский.

– Евтихий из Медиолана? – Акамир скользнул по греку узкими глазами. Наверное, в жилах этого князя текла болгарская кровь.

– Августа Ирина с материнской любовью желает тебе радоваться, – передал Евтихий приветствие.

– Так ты – чиновник греческого правителя Афин? – невысокий князь Акамир старательно развернул плечи и пригладил острую чёрную бородку.

– Нет, – выдержал два вдоха и выдоха Евтихий. – Я представляю Верного Императора Ирину из Города Царей Константинополя, – он испытующе уставился на Акамира.

Взгляды скрестились. За эти мгновения решалось, кто и кому должен поклониться. В Афинах правителю города обязан поклониться инородец Акамир. Но в склавиниях афинский чиновник должен уважить местного архонта первым.

– А князь Михайло Потык тепло говорил о тебе, мой друг Евтихий, – спас положение Акамир, и оба без церемоний взаимно поклонились.

Прогремели струны – Акамир вздрогнул, звон был таким, будто терзали железную кифару или басовую лиру. У Евтихия прошёл холодок по коже, а Михайло Потык мелко перекрестился возле солнечного сплетения.

Заглушая струны, проревел турий рог, и Акамир растянул губы в подобии улыбки.

Под варварскую музыку флейт и свирелей восемь человек вынесли каменный столб с фигурами и лицами богов. Столб подняли в небо и установили. Вокруг истукана стали увиваться девы и молодые жёны, а среди пляшущих Евтихий узнал жену Потыка Морену.

– Прости грешника, Господи, – послышался шёпот князя Михайлы, Евтихий обернулся и увидел, как Потык закрыл глаза, отступая на шаг.

Морена вилась и кружилась. В распоясанной сорочке, с распущенными до земли рукавами и непокрытой головой. Выли свирели и флейты, гремели трещотки, били в ладоши мужчины и женщины. Девы и жёны скакали, извиваясь и выгибаясь. А струны всё громче. Их звон наплывает неведомо откуда – то ли из-за леса, то ли с вершины горы. Одна струна безумнее другой – то ли лира, то ли кифара, то ли цимбалы. Мороз продирал по коже от трезвона и грома.

Потык закатывал глаза и стонал:

– Боже, помоги это стерпеть и вынести!

Князь Акамир поглядывал на него с раздражением.

Девы и жёны вились всё быстрее. Мелькали их плечи и голые колени. Плясавшие выгибались, стелясь по земле. На них жадно глядел истукан, глядел всеми четырьмя грубо высеченными лицами. Бешеная музыка завораживала и подчиняла волю. Одна из дев билась на земле с криком, как в припадке падучей. Лица истукана срастались в четырёхликую голову, увенчанную алой как огонь княжеской шапкой. Что-то бесстыдное виднелось в этом столбе с размалёванным красным навершием.

– Это – уд, срамной и нечистый уд, – отплёвывался Потык. – Ах ты, Морена, Морена…

– Потык, лучше замолчи, – оборвал Акамир. – Я сам презираю самовильское действо. Но с богами не спорят.

– К-князь, какое это действо, как ты сказал? – очнулся Евтихий.

Акамир нехотя пояснил греку:

– Самовильское. Эти девки и жёнки сейчас – samowily, свита старых богов. Нимфы, по-вашему. А вон те парни – rusaltsy… э-э… лесные сатиры.

– Сатиры? – оцепенение спадало, сознание прояснялось…

«Сатиры плясали в свите безумного бога Диониса. Самый старый сатир напился допьяна и заблудился в саду. Хитрый Мидас выручил пьяного сатира и получил от Диониса дар – или заклятье? – «золотых рук». Какая же связь этих плясок с золотом царя Мидаса? Не понимаю…» – неведомо где звенели гусельные струны, от их металлического звона кружилась голова.

Перед каменным столбом вилась процессия русальцев-парней. Кто-то из свиты Акамира нечаянно заступил им путь, но был сметён прочь. Русальцы бились в экстазе, подскакивали и трясли суковатыми палками. Над палками курился дымок, дупла на их концах были заткнуты дымящимися травами.

– Что это? Что у них в руках? – выпалил Евтихий.

– Тояги, – морщился Потык, – священные жезлы-тояги.

– Нет, это тирсы, – настаивал Евтихий. – Увитые хмелем тирсы. Жезлы сатиров из свиты Диониса. Скажи, откуда это взялось в вашей вере? Вы же не эллины.

– Это не моя вера! – взвился Потык. – Это его вера! – он ткнул пальцем в сторону главаря русальцев.

Впереди шествия выступал уже не молодой волхв. Белая льняная одежда доходила ему до пят. У волхва было мясистое лицо, чёрные, коротко обрезанные волосы и голый подбородок.

– Это их главный маг? – всмотрелся Евтихий, но Потык не ответил.

– Это некто Кощ Трипетович, – вынужденно сказал Акамир. – Он с севера. С далёкого севера.

– От самих гипербореев?

Акамир сумрачно посмотрел и тоже не ответил.

К каменному столбу выскочила полуголая Леля и закружилась. Взлетали и опадали обвивавшие её листья и ветки, белело обнажённое тело. Развивались по кругу белые волосы, мелькали руки, босые ноги. Леля вдруг закатила глаза, запрокинула голову, и губы её приоткрылись. Пересохшими губами она ловила несуществующие капли дождя и дым от русальских жезлов.

– Додола! Додола! – били в ладоши парни и девки. Дым от курящихся трав щекотал им ноздри. Четыре лица каменного идола пялились во все стороны.

Кто-то толкал Евтихия в плечо. Это Потык теребил его. Казалось, что князь опять безудержно пьян и готов зарыдать хмельными слезами:

– Эй, грек, это же моя дочь, слышишь? Скажи, грек, если дочь служит срамному болвану, то значит, я отрёкся от моего Бога?

С криками люди вскидывали руки. От невидимых дребезжащих струн у Евтихия цепенели конечности.

– Что в Дионисовых тирсах, Потык? – он перекричал этот шум. – Что за травы? Отойдём отсюда! – он потянул Потыка за локоть. Князь Акамир вопросительно обернулся, и Евтихий, наклонившись к его уху, выкрикнул: – Мы христиане. Нам больше нельзя здесь находиться!

Акамир кивнул, разрешая уйти. Они с Потыком отошли туда, куда не долетал дым. Акамир переждал и скоро присоединился, важно держа руки на узорчатом поясе. Кажется, молодой князь был доволен, что ему представился повод уйти.

– А ведь я говорил, советовал князю Михайле, – Акамир усмехнулся в усы: – Не женился бы, Потык, на ведьме! – он благодушно оскалил зубы, щёлочки узких болгарских глаз стали ещё меньше. Потык пожал плечами, Евтихий сдержанно промолчал.

Русальцы разделились. Одна их часть кобенилась и извивалась точно в припадке. Другая затянула то ли песню, то ли заклинание, отбивая такт ударами рук и топотом ног. От курений глаза у них мутились, а из гортаней рвались толчки неудержимого смеха. Сдавленные голоса вытягивали по-склавински:

Izza-lesa, izza-ghor –

izza-ghor, izza-ghor

Jadzet dziadushka Jagor,

dziad Jagor, dziad Jagor…

– О чём они поют? – вырвалось у Евтихия.

Акамир, дотронувшись до узоров на сорочке, что должны были оберегать его от сглаза, с явным нежеланием перевёл:

– Русальцы поют, что из-за гор и лесов едет к нам дзяд Ягор…

Тут громыхнули струны, медный звук прожёг до кончиков пальцев. Акамир поморщился, сжал руками виски и обронил по-славянски:

– Daby im liho powylezlo…

– Что это? – Евтихия мутило от звона, дыма и выкриков русальцев. – Что это такое?

– Люди говорят, что так звенят гусли волхва, – сквозь зубы выговорил Акамир. – Гусли яровчатые.

– Дзяд Ягор – что такое? – Евтихий силился согнать наваждение, ему мерещилось, что идол сделался охристо-красным и стал сам по себе вращаться среди кружащих русальцев. – Что это – дзяд Ягор?

– Дед, хозяин, – обронил Акамир.

Zhonka na-korowe –

Отказываясь переводить, Акамир затряс головой и сжал губы. Михайло Потык, наоборот, щуря слезящиеся глаза, мстительно перевёл:

– Дзяд Ягор скачет верхом на лошади, а его жена – верхом на корове!

– А почему на корове? – смешался Евтихий, безумия русальцев не давали ему сосредоточиться. – Во Фракии я когда-то видел изваяние языческого бога-всадника…

«Во Фракии, говорят, и царствовал тот самый Мидас, – усилием воли Евтихий собрал расползавшиеся мысли. – Тамошние боги скачут на лошадях, пусть так. Но что за нелепость – верхом на корове? – Евтихий мучительно вспоминал известные ему мифы. – Зачем небесным богам – коровы? Ах да, это образ, это облака, тучные стада облаков… А вот богиня облаков Нефела стала матерью несчастных Фрикса и Геллы и послала им овна с золотым руном…»

Мысль упрямо вращалась то возле золота Мидаса, то возле сокровища аргонавтов. Евтихий ничего не мог с этим поделать.

Dzetki na-teliateh –

Unuki na-kozliakah –

unuki na-kozliakah…

– Что они поют? Переводи, князь, переводи, – Евтихий затряс Михайлу Потыка. Потык разлепил губы и выговорил:

– Все дети дзяда Ягора едут на упитанных тельцах, а его внуки… – Михайло Потык пошатнулся. – Каждый его внук… едет на спине у козлёнка!

Князь Потык упал на колени и завалился на бок, на землю. К нему бросились мужчины из местных склавинов. Потык потерял сознание. Акамир, князь велесичей, с пониманием растягивал губы в полупрезрительной усмешке:

– Совсем допился князь Потык из-за своей ведьмы. Пьяный ум к ворожбе восприимчив, – Акамир в усмешке показал зубы: – Эй, грек, ты ведь уже всё знаешь? Ну, что сынок у Потыка – козлёнок? Заколдованный он, превращённый.

Снова прозвенели дурманящие струны. Потыка унесли, а Евтихий, сцепив под плащом руки, наклонился к Акамиру и выговорил:

– Чьё это недоброе семейство едет к вам на спине сынишки князя Михайлы?

Акамир оскалился, хохотнул, пряча неуверенность, и отступил. Погладил вышивки-обереги и сделал вид, что занят разговором со своими людьми.

Над лесом пролетел звон как от перебора гусельных струн. Поднимался ветер.

Предместье Афин, затем дорога к Фивам

«Налетели на них гуси и лебеди, зашумели, закружились и подхватили. Унесли их за леса, за поля, за высокие горы…» (Старая сказка)

По утру после самовильского действа открылась беда. Девы-лебеди как тени бродили по старому капищу и по славянскому посёлку – испуганные, бледные, на все вопросы они округляли глаза и в страхе отмалчивались.

Пропала семья князя Потыка. Исчезли его жена, дочь, малолетний сын. За ночь скрылась и вся дружина русальцев во главе с Кощом Трипетовичем. На их стоянке, что над рекой у перекрёстка трёх дорог, нашли наспех затоптанные кострища и брошенный в спешке хлам.

Сам князь Михайло говорил, что очнулся от обморока ещё ночью, но ни шороха не слышал, ни следов не видал, хотя рыскал всю ночь по полям, по лесам… Здесь князь Потык менялся в лице и признавался, что рыскал по полям – горностаем, а по лесам – серым оленем. Евтихий до посинения сжимал губы и сдерживался, не зная, кем считать славянина-князя с тёмными кругами под веками – больным или здоровым?

Акамир выслушал Потыка с пониманием и терпеливо кивал ему, а после попытался допросить кого-то из старших жён-лебедей.

– На всё воля Старых богов, – с крайней неохотой выдавила одна женщина в окутывавшей голову льняной накидке и опустила глаза.

На идольском капище стоял вчерашний четырехликий столб-идол. Потык налетел на него, вцепился руками, пинал сапогами и кричал:

– Мне ли кланяться срамному уду? Мне ли чтить его и почитать? – от напора столб накренился и упал, взметнув тучу лебединых перьев. – Где мои дети, Идолище треклятое?

Что было потом, никто доподлинно не знал, но некоторые говорили, что Потык, минуя великого князя, наскоро учинил розыск и расправу, растормошил кого-то из чародеек и, до чего-то дознавшись, скрылся.

Задетый неуважением к себе князь Акамир приказал свернуть поиски. Впрочем, за околицей ржали кони, и Акамир был подпоясан мечом – князь собирался в дорогу, но нарочно тянул время. Евтихий попался на глаза князю.

– Что, грек? – тюркские глаза Акамира цепко оглядели его дорожный плащ и шляпу. – Уже знаешь? Потык в одиночку бросился в погоню. Он просто глупец.

– Князь Михайло никого не догонит? – Евтихий нервно сцепил руки, впервые он не смог унять внутреннюю дрожь.

– Нет, грек, как раз наоборот. Потык их догонит. Поэтому он – глупец, а я выжидаю, потому что догнать хочу его одного. А не всю русальскую дружину, – Акамир ухмыльнулся и мотнул головой: – Глупец Потык думает, будто они похищены!

Евтихий кое-как с собой справился. Дрожь унялась, но волнение не исчезало. В памяти возникали Лелины глаза, посматривающие исподлобья, чуть снизу, и напряжённая – точно недосказанная – полуулыбка.

– Что же ты, архонт? – неторопливо выговорил Евтихий. – Князю и правителю своего народа – да не выручить подданного с семьёй? Где это видано, Акамир! В Царьграде тебя считают главой чуть ли не всех элладских славян. Тебя, князь, а вовсе не жреца-проходимца…

После этих слов через малый час времени они выехали.

Акамира сопровождал десяток всадников, да ещё несколько человек сидели на повозках и везли собранную подать – пряжу, холсты и кожу. Добро пойдёт на рынок в Фессалониках, а вырученным серебром князь заплатит подать в Константинополь.

– Wosudar powele, my srobim, – вздохнул трубач с турьим рогом на ремешке. – Wospodin kniazh reche, my spolnim.

Вслушиваясь, Евтихий обернулся. Занятно: в словах трубача меньше шипящих звуков и больше округлого оканья. Евтихий подъехал к Акамиру.

– Твой трубач не из этих мест. Это так, князь?

– А ты наблюдателен, – князь с подозрением глянул на Евтихия. – Он с юга. Что, razumeesh slawiansku rechinu? Понимаешь его речь?

– Нет, не понимаю, – вслушался Евтихий. – Знаю несколько славянских слов и всё.

Вспомнилось, как певуче вылетала славянская речь у Лели…

С горы Парнас клочьями сползал липкий туман. По склонам пастухи прогоняли коз. Завидев людей князя, они торопились перегнать стадо в лес, но не успевали и тогда падали на колени, недоверчиво следя за обозом. Кто же они – греки, иллирийцы, славяне?

Греки когда-то верили, что на Парнасе живут музы, на вершине Олимпа – боги, а у подножия Пелеона – кентавры. Ныне здесь с оружием и обозами, как по своей земле, проезжал князь-варвар. Оповещая окрестности, над дорогами и долиной гремел его турий рог.

«Гора Пелеон и Аполлоновы музы, – мысль скользила, ища хоть какую-то зацепку. – Совоокая Афина оказалась птицеклювым страшилищем. Что сделала Афина? Она изобрела флейту. Музыка… Августа Ирина тоже говорила о музыке. Варварские цимбалы архонт Акамир назвал яровчатыми гуслями».

Запел турий рог, помог стряхнуть оцепенение.

– Князь Акамир! – не выдержал Евтихий. – Что за чудесный рог у тебя? Он нужен для охоты и войны или для служения твоим богам?

Акамир обернулся. Поначалу ничего не ответил, потом приказал трубачу:

– Podazh greku rog, tot da razwedaet!

– Ghosudar, no ne wosudar, – Акамир перевёл на своё наречие.

Рог перешёл к Евтихию. Это был окованный серебром рог лесного тура. Чернью были вытравлены узоры – всё больше цветы и травы. Но на одном узоре страдал привязанный под деревом герой, а на другом уносился злодей с пленницей, и стрела летела ему в голову, вот-вот настигнет.

– Что это – ваше предание?

– Да, – Акамир забрал рог себе. – Кощунник украл деву. Другие говорят, что жену князя. А может, не украл, может, она сама сбежала, – он нахмурился. – Так вот князь-глупец в одиночку догнал их, но победить не смог. Смерть кощунника оказалась далеко спрятанной.

– Это сам князь привязан под деревом?

– Сам. Но на дереве нашлась смерть похитителя. Поэтому злодея застрелила собственная стрела. А жену-изменницу князь поймал и казнил.

Они проезжали лес, где зеленела весенняя трава. Древние верили, что так возвращалась к людям похищенная Персефона. Зимой богиню снова увезут в царство мёртвых, но по весне она опять возродится.

– Хочешь, князь, я доскажу ту историю? Пленница ожила и вернулась к мужу. Я прав?

Акамир косо поглядывал на грека и покачивался в седле.

– Певцы иногда добавляют, – согласился князь, – что их ссора окончилась и они жили долго и счастливо.

– Архонт, ты изготовил рог с магическим весенним сюжетом. Он нужен тебе, чтобы защищаться от заклятий кощунника?

Князь сумрачно молчал. Потом сплюнул на землю – коню под ноги.

– Да, в турьем роге волховской заговор. Одна чародейка выдала его под пытками. Я защищаюсь им от чужих волхований. На всякий случай.

– А знаешь почему, – перебил Евтихий, – ты силишься заглушить заклятые гусли именно рогом?

Князь велесичей выдохнул и подстегнул лошадь. Его гнедая умчалась вперёд. Евтихий хмыкнул и опять нагнал князя.

– Князь, я не глумлюсь над твоей верой, – Евтихий поехал с ним рядом. – Но скажи… В ваших легендах гусли и рог соперничают в силе заклятий так же, как лира и флейта соперничали в баснях у эллинов?

По сторонам тянулась платановая роща, слева проблёскивало озерцо, поросшее по берегам ивами. Где-то здесь заканчивалась Аттика, древняя область Афин, и начиналась Беотия, область Фив.

– Поясни, – процедил Акамир сквозь зубы. Впереди, в половине полёта стрелы, ехали его дозорные.

Евтихий машинально намотал на руку поводья своей лошади:

– Афина изобрела флейту, но флейта уродовала лицо. Ведь, играя на ней, приходится раздувать щёки. Боги смеялись и издевались над Афиной. Лживым богам вообще свойственно глумиться, им неведома предвечная Любовь.

– Ты собрался мне проповедовать? – Акамир поднял плеть, готовясь подхлестнуть лошадь.

– Ни коим образом, князь. Просто я говорю о старых богах всю правду. Было бы хуже, если бы я отцеживал приятные мысли от неприятных.

Озерцо осталось позади, платановая роща поредела. На лужайке близ водопоя паслись козы и овцы.

– Что стало с Афиной? – Акамир разрешил продолжать.

– Ничего, князь, ничего. Разозлившись, Афина выбросила флейту. Говорят, флейту нашёл некий Марсий, пастух царя Мидаса. Того самого Мидаса, что умел превращать в золото любые вещи.

Евтихий внимательно смотрел на Акамира. Но ни один мускул не дрогнул на лице князя.

– Что – как? Как превращать в золото любые вещи? – Евтихий старался не сводить с него глаз, но лошадь под Акамиром играла, и уследить за его лицом было невозможно. – Прекрасный вопрос, архонт! Хитрый Дионис наградил этим даром Мидаса за спасение одного пьяного сатира. Ты заметил, князь, что мы снова приходим к сатирам, к ватаге русальцев? Награда обернулась проклятьем: царь едва не умер с голоду, когда хлеб и фрукты, стоило до них дотронуться, превращались в золото. Что это было – награда или злая насмешка неблагодарного божка?

– Причём здесь мой турий рог и те заклятые гусли? – Акамир вытер с лица внезапно выступивший пот.

– Это всё, что тебя волнует? – усмехнулся Евтихий, убеждаясь, что князь знает больше, чем говорит. – Чья магия крепче? Язычница-чародейка, которую ты мучил, поведала, что турий рог окажется посильней гуслей. Так что это за гусли, князь?

Акамир молчал, упрямо кусая усы.

– Ну, тогда слушай, архонт. Тщеславный царёк Мидас прославился ещё однажды. Когда пастух нашёл флейту и вызвал на состязание Аполлона с его чудесной лирой, тогда Мидас, будучи судьёй, присудил победу флейте, и Аполлон проиграл – радуйся.

– Гусли проиграли рожку? – вырвалось у Акамира.

– Ну да, лира проиграла, – Евтихий следил, как менялось лицо князя. – Но Аполлон содрал с пастуха кожу, а Мидаса наделил ослиными ушами.

В лесу раскатился дробный перестук дятла. В ответ завыла и закричала, как сиплая свирель, какая-то лесная птица. Акамир оглядывался по сторонам.

– Выкладывай начистоту, архонт! – окликнул Евтихий. – Что тебе известно о гуслях и золоте Мидаса, ставшем для него проклятием?

– Ni tsogo mne ne wemo! – взвился Акамир.

– Что это за гусли у мстительного Аполлона, что сдирают с людей кожу и превращают их в ослов? – напирал Евтихий.

– Ничего я не знаю про твоих богов, мне своих бы понять, чего они хотят! – в глазах князя горел суеверный ужас.

– Это не мои боги! – Евтихий дёрнул повод, вынуждая коня плясать. – Говори, можно ли звоном гуслей обратить человека в осла? Ну! А в козла, в козлёнка? Говори же! Ты и я думаем об одном – о малолетнем сыне Потыка.

– Это легче лёгкого, – еле слышно сорвалось с языка у Акамира. – Не смотри на меня так, крещёный грек! Знаю, что говорю. Легче обратить в осла человека, чем этот пень.

– Чем же легче-то? – Евтихий еле сдержал пляшущего коня.

– Тем, грек! Тем самым, – вскричал князь. – Чтобы пень стал ослом, надо чтобы все поверили, что это осёл. А чтобы человек стал ослом, надо чтобы поверили все и чтобы поверил он сам!

– Чем две задачи легче одной? – конь под Евтихием смирился, Евтихий жёстко натягивал повод.

Акамир ухватил под уздцы его коня, притянул к своему гнедому и, заглянув в лицо Евтихию, процедил:

– Ты до сих пор не понял, грек? – он оскалился. – Заклятый человек помогает колдуну. Не понимаешь? Ну, коли он сам поверил, что он – скот, то его вера убедит и всех остальных. Понял теперь, чужеземец?

Он бросил узду, ожог плетью гнедого и унёсся, не разбирая дороги.

День спустя дорога завела их в горы. Вот-вот начинался спуск с перевала в долину. Евтихий искал в дымке очертания Парнаса, где обитали музы и мстительный Аполлон.

– Акамир, – он окликнул едущего впереди князя. Тот вздрогнул плечами и обернулся. – Как имя идолища с птичьим носом? Повтори.

– Lada-Jaga, – выдавил князь. – Или просто Lada.

– Лато, Латона, – выговорил Евтихий на иной лад. – Князь… а ведь по эллинским мифам, Латона – это мать Аполлона и Артемиды.

Акамир промолчал. Потом покосился на едущих неподалёку склавинов, из которых по-гречески понимал каждый второй.

– Архонт, я спрашиваю потому, что, по словам Еврипида, в Тавриде, земле твоих предков, статуя Артемиды упала с неба. По Геродоту, так же упало скифское золото. Я полагаю, что вы, склавины, принесли это с собой.

– Статую и золото? – Акамир искусственно засмеялся. – Ты всё сводишь на золото, грек. Ты купец или кладоискатель?

– Нет, я о поклонении Артемиде и её брату, – Евтихий, чтобы не вспылить, стиснул зубы.

– В нашей вере нет Аполлона, – прохрипел Акамир, пощипывая короткую бородку.

– Есть, и ты его знаешь, но боишься назвать, – выдохнул Евтихий устало. – Аполлон-губитель насылал чуму и проказу, Аполлон-охотник без промаха бил дичь, Аполлон-истребитель волков сам обращался в волка. Князь, на кого это похоже?!

Впереди замаячили княжеские дозорные.

– Волти пастэр? – быстро повторил Евтихий. – Я не понял, князь, переведи.

Запел сигнальный рожок, Акамир встрепенулся. Один из дозорных возвращался, подстёгивая коня, другой, спешившись, над чем-то склонился.

– Всё. Вот мы и нашли Михайлу Потыка, – выдохнул Акамир. – Молись теперь Богу, которому ты служишь, чтобы мы нашли его живым.

Евтихий пустил коня вскачь и на два лошадиных скока обогнал князя.

Княжий дозорный трудился и разгребал землю. Бесчувственный, но живой Михайло Потык был закопан по самое горло. Из земли при дороге торчала одна его голова со свалявшимися усами, бородой и волосами.

Где-то на дороге в срединной Греции

«По долам она копала коренья-зелье лютое,

Растирала те коренья во серебряном кубце,

Разводила те коренья мёдами сладкими,

Занапрасно извести хотела молодца…»

(Старая песня)

Михайло Потык догнал беглецов под вечер. Ему посчастливилось, он услышал, как впереди позвякивают подковы. Донёсся людской говор и окрики. Князь Михайло съехал с дороги, рассчитывая лесом обойти недругов. Скоро потянуло дымом от костров, и князь спешился, чтобы приблизиться неслышно и незаметно. Но лес кругом него зашумел, ветер развеял запахи дыма и расхитил все отзвуки чужой речи.

Пришлось довериться чутью, нажитому опыту и отчасти удаче. Потык пробирался через заросли ольхи. За старым ясенем будет высотка, там он сможет оглядеться. У князя щемило сердце, а душу томила досада. Ему же говорили, что Морена сохнет по Кощу Трипетовичу. Князь не верил и всё надеялся – на что? На ясные очи Морены, на силу своих рук да на красу не седых ещё, русых кудрей?

Из зарослей выбежала к нему Морена.

– Потык! Я услышала, почувствовала, – зашептала сбивчиво. – Больше никто-никто не знает, – она бросилась к Потыку на шею. – А сердце-то не обманет, оно всегда подскажет.

Да что же ему – задушить её в объятьях и горя не знать? Эта река белых волос… эта жаркая, горячая спина… её манящее, кружащее голову дыхание.

– Морена! Лебедь Белая, – шептал и задыхался князь, блуждая рукой по её спине и плечам. Морена вскрикнула от сумасшедшей, безумной, жестокой его ласки, вскрикнула, стиснутая им до боли.

Сжать бы в кулак её волосы, рвануть их да запрокинуть ей голову, чтобы слёзы брызнули у неё из глаз.

– Ах, как же ты… – вырвалось у Потыка, и тогда вера и неверие, боль и забвение, муки и желание – всё смешалось. – Как ты… смогла? – он всё-таки запрокинул ей голову, ища в глазах хоть искорку раскаяния, признанья, но не дал ей ответить, утонув и захлебнувшись поцелуем. – Лебедь Белая… – простонал он.

– Потык… Потык! – Морена судорожно вздохнула, глотая воздух и отстраняясь. Сильные, твёрдые руки Потыка жали ей бока до крика, до синяков. Она заторопилась, округляя глаза: – Он страшен, Потык, он страшен. Он запугал меня. Я не крещёная, я не то, что ты, Потык, я посвящённая, – спешила Морена, как будто князь не дослушает её и сотворит что-то непоправимое. – Я должна им служить, старым богам, хочешь-нехочешь, а должна. Они же мстительные, они велят, приказывают. Да и сам Кощ грозится…

Нет, она не лжёт. Потыка не обманешь. Он пил её запах, тонул в её глазах – и верил ей. Так близка, так желанна – чаровница, обавница. Ум с разумом замутился, сердце стучит.

– Морена… – дышит князь. – В горле… в горле пересохло.

Чернёная из серебра фляжка выскочила из русалочьего рукава. В глазах метнулся испуг и – исчез. Потык припал губами к горлышку.

– Лебедь Белая… и о том позаботилась, – выдохнул он благодарно между большими глотками, – умная жена – счастье… Что это? – глоток застыл в горле, но сам собой пролился в чрево.

– Вино и сладкий мёд, как ты любишь, – скороговоркой выстрелила Морена, озираясь.

Лес закружился. Потык покачнулся, оступился, но устоял. Деревья то светлели, то чернели, наверное, это его зрачки то расширялись, то сужались. Князь закатил глаза и повалился навзничь. Морена кусала пальцы и тихонько скулила, гася судорожный плач.

Из-за ясеня явился Кощ Трипетович – в сером балахоне и с неизменной сумой за плечами.

– Всё, как ты велел. Я сделала, как ты велел, – выпалила Морена.

У Коща тяжёлый взгляд, он так и давит из-под прямоугольного лба. А за плечами гудит, позванивая, заклятая ноша.

– Ты теперь отрубишь ему голову? – вырвалось у Морены, она сама же испугалась своих слов и сильнее закусила пальцы.

– Ему? Срубить голову? – Кощ не говорил, а прямо-таки ронял слова своим басом. – Много чести. Слуга царицы греков – это не он. А князь Акамир.

– Великий князь?

Морена ахнула, но никто её не слушал. Из зарослей появились человек пять русальцев с лопатами и заступом. Тело Потыка перевернули. Кто-то склонился и приоткрыл ему одно и другое веко. Зрачки князя подрагивали.

– Выройте ему при дороге, – распорядился Кощ. – Закопайте по плечи, пусть животом со смертью померяется. Морена! Ступай за мной, лучше тебе не видеть этого.

Кощ зашагал в лес, к стоянке с кострами и дымом. Морена кинулась следом:

– Кощ! – окликнула. – Кощ Трипетович!

Волхв оглянулся через плечо. Ноша в его сумке дзинькнула и тихо прогудела.

– Покажи их. Покажи мне! – Морена затравлено оглянулась. – Скажи, как это было, когда Старые боги их подарили? Я же всё, что смогла, сделала! – решилась она и потребовала.

Кощ медленно спустил с плеч ремни и также медленно распутал тесёмки. Развернул льняное полотнище и вынул их на гаснущий свет. Яровчатые гусли лежали на земле и впитывали остатки сумерек. Края их замысловато изгибались как реки. Вдоль них поднимались, как колышки частокола, колки с натянутыми струнами. Струны отблёскивали как медь и переливались в вечернем свете как золото. По поверхности гуслей ярились морды зверей и ящеров с вытаращенными глазами и оскаленными пастями. Морена отдёрнула руку.

Сказывали, что когда Кощ Трипетович жил на севере Белой Склавинии в Фессалии, то был гусляром и пробавлялся на тризнах и игрищах.

– Проклятый скопец Ставракий сжёг наши сёла, и боги позвали меня скрыться в лесу, – так говорил всем Кощ Трипетович. – В лесах не было у Старых богов ни капища, ни алтаря. А простой пень, даже если это пень тысячелетнего дуба, не годился для богов, к которым я обращался.

Со слов Коща люди потом повторяли, что жертвенные курения Кощ сжёг на собственных гуслях. Кощ пел Могучим богам, раскачиваясь в лад пению, дышал благоуханием жертвы и упивался курящимися травами.

– Счастье. Я пьянел от счастья! – клялся потом Кощ Трипетович. – Я чуял в тот час присутствие Старых богов!

Листья в лесу делались зеленее, деревья казались ярче, а птицы кричали громче, загадочнее, чудеснее, туманнее.

– Я ощущал в груди жар. Он – нестерпимый. Его не передать словами, его надо испробовать. Огонь рвался наружу…

Кощ сумрачно, из-под широкого лба глядел на Морену. А та силилась впитать его убеждённость и вселить в себя его правоту. Вот только руки её не слушались – пальцы тряслись и холодели.

– Дальше, Кощ… Что же дальше?

– Ты подчинишься Могучим богам, Лебедь Белая! – Кощ с превосходством произнёс её посвящённое имя. – Как и я подчинился Могучим и ушёл в тот год в Пелопоннес к Тайгетским горам.

Кощ направился к кострам, а Морене нестерпимо хотелось обернуться и узнать, что сделали с Потыком, но страх оказался сильнее. Из долины поднимался туман, что по утру скроет гору Парнас, обиталище муз, игравших на гуслях хозяину волков Аполлону.

Где-то на дороге в срединной Греции

«Говорил князь восударь да таковы слова:

«Ужь ты вой еси Михайлушко Потык Ивановиць!

Не велел бы я брать-то Марью Лебедь Белаю:

Не будёт тебе Моренушка-то молода жона,

А будёшь-то у Моренушки, как у семи сьмертей,

У семи сьмертей – да у напрасныя…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

Через несколько дней Потык начал говорить. До этого он лишь невразумительно мотал головой и отмалчивался. Но крепко держался в седле и попеременно то гнал лошадь вперёд, то наоборот – сдерживал её, жёстко взнуздывая.

Из оцепенения Потыка вывели старые развалины. В стороне от дороги в лесу появились заросшие мхом и деревьями каменные стены. Когда-то к ним вела дорога, но она давно заросла травой и лесом. Потык придержал лошадь, приподнимаясь в седле и всматриваясь:

– То ж церковь Божья, – вырвалось у него.

Они съехали с дороги и пробрались сквозь заросли. Стены церкви были полуразрушены, камни крошились, из стыков торчали клочки камнеломки и мха. Дверей, креста и кровли не было и в помине. На крыше рос кустарник.

Евтихий спешился, скинул с головы шляпу, вошёл. За ним, также без шапки, вошёл князь Михайло. Мозаика кое-где сохранилась: Спаситель строго и бескомпромиссно смотрел с заалтарной стены. Почерневший деревянный алтарь стоял не опрокинутый и даже не сдвинутый с места – церковь никто не разрушал, не разорял, церковь просто покинули.

– Кто это на стене – ваш Бог? – Акамир, перейдя порог, остановился. – Что у Него с руками?

Христос показывал Фоме раны от гвоздей. Акамир суеверно топтался на месте, не зная, как вести себя в святилище чужого и неизвестного ему Бога. Евтихий обернулся к язычнику и сказал жёстче, чем следовало бы:

– Церковь покинута из-за вас. Здесь не служат Богу лет, наверное, двести.

– А мы не разоряли греческих молелен, – Акамир замотал головой. – Нам бы со своими богами разобраться! К чему ссориться ещё и с чужими?

Михайло Потык молча подошёл к алтарю, широко перекрестился и стал княжеской шапкой сметать с престола песок и каменную крошку. Акамир с неудовольствием наблюдал, как его подданный служит греческому Богу.

– Мы сюда пришли, как домой. Разве нам кто-нибудь воспрепятствовал? С той поры – это наша земля, – Акамир настаивал. – Мы пришли с жёнами, детьми и домашним скарбом, чтобы навсегда здесь остаться. Греки бежали как бабы, попрятались в горах и двести лет как заперлись в городах на побережье.

– Я знаю, мы всё оставили твоим соплеменникам! – прервал Евтихий ледяным тоном. – Церкви, деревни и дороги. Пастбища, пашни и домашнее имущество. Грецию не унесёшь на плечах! Всё брошенное вы подобрали, но церкви вам оказались не надобны.

Божий Лик строго поглядел со стены, и Евтихий умолк, сжав губы. Нос его заострился, на лбу собрались морщины.

– Это – моя страна, – сквозь зубы повторил Акамир. – На востоке вдоль моря – земля велесичей, на западе за горами – земля баюничей. На севере – друговичи, берзиты и ринхины, на юге в Пелопоннесе – милинги и езериты. Это – Белая Склавиния, наша земля! А греки пусть живут в городах Патрах, Афинах и Салониках, но не далее городских ворот. Твоей греческой царице достаточно земли за восточными морями!

Акамир, князь велесичей, вышел из церкви. Следом медленно вышел Михайло Потык и на пороге стал выбивать о колено княжескую шапку. Последним вышел Евтихий. Он остановился, подперев спиною дверной косяк брошенной церкви.

Константинополь, босфорская столица, был равнодушен к древней своей родине. Пять столетий императоры бросали Грецию то готам, то аварам или славянам, а пеклись лишь об азиатских границах. Да, Греции больше нет…

– Потык, смог ли ты увидеть сына и дочь? – Евтихий поднял глаза.

Михайло Потык мотнул головой.

– А язычника и мага Коща?

Потык косо взглянул на него, но промолчал.

– Ты видел свою жену, – догадался Евтихий, – Морену Белую Лебедь.

– Она мне клялась, что насильно увезена, – сдавленно выговорил князь, – её будто бы заставили старые боги, которых она смертельно боится. Ты бы поверил ей, Евтихий?

Акамир хохотнул, молодцевато притопнув ногой:

– Потык! Я ли не отговаривал тебя: ни за что не женись на той, что посвящена богам! Вот, грек из Царьграда интересуется старыми богами – расскажи ему! Э-э, княже, да ты пять лет как влюблён в неё и до сих пор не остыл к ней.

– Князь Михайло, – позвал Потыка Евтихий, – я ведь ничего о тебе не знаю. А знал бы побольше, так не ахал бы и не горевал бы без толку. Либо промолчу, либо что-нибудь посоветую.

– Мне не нужны чужие… – начал Потык.

– …Тогда промолчу! – перебил Евтихий. – А ты рассказывай.

– Хотел бы узнать – спросил бы у всякого! Лишь ленивый про меня язык не треплет.

Потык нахмурился и отмахнулся. Потом сел на камень у порога церкви. Он рассказал. А рассказывал медленно, неохотно и сбивчиво. Лет шесть или семь назад князь Потык редко жил в посёлке под Афинами, а всё больше служил у Акамира. Потык был вдов, его детей растили няньки и дядьки-холопы. Как-то по осени Акамир отправил его по славянским сёлам в poliudje…

– Куда? – прервал Евтихий. – Это не по-гречески.

– В полюдье, – сказал князь Михайло, – собирать с людей подати. Когда хищник Ставракий разорил наши сёла, а людей увёл в рабство, тогда уцелевшим склавинам велели платить дань в пользу царицы.

Евтихий промолчал: налоги платили все византийские подданные.

В тот год Потык отправился в полюдье на юг. Впрочем, про него говорили, что поехал он на озёра милингов пострелять белых уточек, или же, что охотился он у склонов Парнаса, где прекрасные утиные леса и озёра.

– Это не правда, – перебил сам себя Потык. – Я с неделю охотился в Тайгетских горах у морского залива близ Пелопоннеса.

Там, на склонах гор, где ещё уцелели развалины эллинских храмов и алтарей Артемиды, лежало святилище Лады и Лели. Говорили, что некий волхв лет десять тому назад явился с севера и славил Старых богов и богинь. Теперь в святилище у подножья гор им служили девы-лебеди, самовилы. Одну из них, от которой у Потыка затомилась душа, звали Лебедь Белая. А Морена – это её второе, непосвящённое, имя. Потык жить без неё не смог, он увёз её с собой, в склавинию близ Афин, прочь из приморского святилища.

Позже про его любовь кто-то сложил песню: злого коршуна убил, лебедь белую освободил… Глаза с невыразимой поволокой, губы – неразгаданная загадка. Косы – лебединый пух, белый ручей, бегущий по её плечам.

– Она взяла с меня слово, – выдавил Потык, – не расставаться до гроба. Когда первый из нас умрёт, тогда пусть второй не отстанет и живым сойдёт в могилу. Так порешили. Что смотришь на меня, Евтихий? Ты – грек, тебе этого не понять.

– Я пообещал промолчать, князь Михайло, – Евтихий, сжав истончившиеся губы и сузив глаза, переводил взгляд с одного князя на другого.

Акамир разгладил на рукавах вышитые обереги и, заслоняя лицо, потёр рукой бороду. После этого глухо выдавил:

– Княжеских жён нередко хоронят живыми, Евтихий. А Морена, будучи посвящена богине, вынудила Потыка дать взаимный обет. Понимаешь?

Евтихий промолчал. Акамир, пряча глаза, помялся, а потом запросто махнул рукой:

– Эй, расскажи-ка ему, Потык, как в ночи ты бегал то горностаем, то серым оленем!

– Да, горностаем и оленем, – Потык был сумрачен и силился не смотреть на Евтихия, а шарил взглядом по выщербленным камням брошенной церкви.

В те дни они ночевали с Мореной посреди поля. Отроки князя раскинули шатёр ему и молодой княгине. Вьюки полотна, взятого на полюдье, служили постелью. Горели звёзды. Дразня и подражая звёздам, вспыхивали над костром искры. Морена, обворожительная, манящая, допьяна поила его жаркой любовью и согретыми на огне травами.

В первую ночь Потык задохнулся дымом курений. Он стал горностаем. Он видел у себя лапки с заточенными коготками и, поворотив усатую мордочку, видел шёрстку на боках и взмахивал хвостом. Он выпрыгнул из шатра и рыскал по горам и урочищам, видя каждый камешек и каждую травинку. Это были урочища и горы, что они проезжали днём ранее, и ни разу не забегал он вперёд, не видел лесов и полей, что они проедут днём позже. Так продолжалось три дня и три ночи.

Насилу Морена отпоила его. Потыку вернулся человеческий облик. Но на будущем ночлеге под звёздами, среди жара любви и кипящих на огне трав, он ощутил себя молодым оленем. Да, у него удлинились ноги, быстрые как мысль или как пламя, долгая шея держала голову с вёрткими ушами, чуткие ноздри ловили запахи. Три дня он в беспамятстве носился по склонам гор, обивал на острых камнях копыта, тянул губами ледяную воду из водопада и, только вернувшись в шатёр, очнулся. – «Сними крест, – Морена выглядела измученной, под глазами чернели круги. – Сними крест, – попросила она, – он мешает…»

– Кому это мешает крест? – перебил Евтихий, но почувствовал, что Потык не ответит. – И ты… снял его?

Потык мотнул головой, а князь Акамир удивлённо поднял брови: об отказе снять крестик Потык ещё никому не рассказывал.

– Мы прожили с ней месяц, – выдавил князь Михайло, – и она… умерла.

– Ты хочешь сказать, – Евтихий не удивился, – что тебе, князь, сказали, будто бы она умерла?

Князь Михайло отрицательно качнул головой.

Он ездил на запад в страну баюничей, сопровождал послов князя Акамира. В западных склавиниях Потыка догнала весть, что его жена разболелась и умерла. Он оставил службу и бросился на восток, к Афинам, он никому ещё не верил, но на подступах к родным местам увидел перепуганные лица мужчин и услышал голосящих женщин.

В посёлке князя Потыка дожидались жрецы. Чужие жрецы – князь Михайло никого из них прежде не видел, в его склавинии не было ни волхвов, ни гадателей, и половина славян ходила в городские церкви. Пришлые жрецы были скупы на разъяснения, а князь вдруг ощутил, что теряет власть и что его обязывают, вынуждают, заставляют исполнить обещанное.

В деревянной колоде лежало тело жены. На погосте за старым капищем поджидал вырытый склеп под каменной крышей. Жрец с мясистым лицом и стриженными под скобку волосами сумрачно поднёс Потыку чашку с питьём. Зелье утопило его в зыбком сне, в котором он слышал происходившее, но не имел сил очнуться. Он не знал, сколько времени проспал в могиле, но, когда проснулся, увидел себя во тьме и духоте склепа, а рядом… Рядом лежало мёртвое тело Морены. Морена была – князь отчётливо это запомнил – белая-пребелая…

– Князь Михайло, постой. Ты не торопись! – снова остановил Евтихий. – Как ты мог в предельной темноте что-то увидеть?

Потык оторвал взгляд от брошенной церкви и – не нашёлся, что ответить.

Он помнил, что во тьме и духоте вдруг что-то прозвенело или прогремело, будто на гуслях лопнули разом все струны. Откуда-то забил тусклый свет, наподобие лунного, и из стены склепа выползла здоровенная змея…

– Это за мною приполз подземный Змей, – клялся Потык. – Тот Змей, на котором стоит Подземелье. Он собирался пожрать меня и разинул пасть… и я… и он…

Потык вытаращил глаза и умолк. Слов ему не хватало. Он раскрыл рот, чтобы что-то добавить, но просто махнул рукой в воздухе и резко выдохнул.

Князь Акамир склонил на бок голову и с недоверием прищурился:

– Потык, ну, будь же теперь искренним: Змей сожрал тебя. Не мог не сожрать. Подземный Змей всегда пожирает тех, кому жрецы преподносят питьё. Ты же выпил их травы? Значит, ты должен был увидеть, как Змей тебя пожирает.

Потык вскинулся:

– А вот я убил его! – он выкрикнул так, что Акамир на шаг отступил. – А вот я не покорился и убил треклятого Змея! – Михайло Потык озирался, ища поддержки.

– Да полно, – не поверил Акамир. – Чем ты мог убить его, в могиле-то? Голыми руками?

– Я задушил его кузнечными клещами! – взвился князь Михайло, а на лбу у него выступил пот.

Евтихий осторожно взял Потыка за локоть и хотел отвести в сторону, но тот отмахнулся. Акамир осклабился:

– Кто же это просунул тебе в гроб клещи? А, князь Потык?

Михайло Потык смешался, во второй раз не найдя, что ответить. Он хватанул ртом воздух. Евтихий видел, как мучается князь Михайло, силясь что-то припомнить.

– Вспомнил! – воскликнул он. – Я зарубил его. Я же – князь, а князей хоронят с мечом. Со мною был меч!

Акамир, князь велесичей, отвернулся и зашагал к оставленным лошадям. Потык, силясь что-то доказать, поспешил за ним. Евтихий нагнал их у лошадей, и тогда князь Акамир вдруг обернулся к нему:

– Коротко говоря, грек, закончилось всё весьма просто. О похоронах живого князя с умершей княгиней кричали во всех склавиниях. С дружиной я был неподалёку и смог в тот же день приехать. Князь Потык так орал под землёй, что его было слышно даже из-под каменной крышки. Я велел расколотить склеп и выпустить Потыка. Сей же час действие дурмана кончилось, и его самовила Моренка очнулась живёхонька.

– Но я убил его, – твердил как заклинание Михайло Потык. – Убил распроклятого Змея. Спросите у Морены! Она, как затравленная, таращила на меня глаза и твердила, что я посягнул на самого Ящера, на владыку плодородия. Я убил его – моим мечом, моими руками, моим духом! – горячился Потык – Убил пожирателя тел, хозяина смерти, подземелий и лесных чащ, вашего Ящера, владыку сов, упырей и волков!

– Молчи! – резко остановил Евтихий. – Не торопись! Как ты сказал, Потык? Повтори же: «хозяин волков». Это – Волти пастэр? Князь Акамир, такое имя ты называл?

Князь велесичей повернулся к Евтихию и зябко повёл плечами. Не ответил. Этот грек снова коснулся запретной темы. Евтихий переводил взгляд с Акамира на Потыка и обратно.

– Этот ваш Змей, он – владыка смерти и бог плодородия? – Евтихий нахмурился. – Ну да, считалось же, что смерть и плодородие идут рука об руку. У бога смерти Гадеса женой была Персефона, дочь Деметры – богини урожая…

Евтихий не договорил, замолчал и отошёл к своей лошади. Раньше обоих князей он поднялся в седло и сверху посмотрел на них:

– Князь Михайло Потык, не буду томить тебя. В краю, где ты живёшь, под Афинами, был когда-то городок Элефсин. Там устраивались мистерии в честь богини Деметры, тёщи Гадеса. В храме кого-то заживо погребали, потом оживляли, и он считался посвящённым старым богам. С тобой хотели повторить ту же церемонию.

– Меня не волнуют мёртвые боги давно мёртвых людей! – Потык в сердцах сплюнул на землю и, не враз поймав стремя, поднялся в седло. – Грек, ты поклялся хотя бы не открывать рта, коли нечего будет сказать!

Он подстегнул лошадь, но, сделав круг, вернулся, дожидаясь Акамира.

– Я понапрасну рта и не открываю, – сдержался Евтихий. – Волхвы воссоздают одни и те же самые мифы: пара богинь и один божок рядом с ними. Твои дочь и сын сейчас там, где лежит святилище Волчьего пастыря. Подземного Змея, который то ли муж, то ли сын, то ли брат пары богинь Лады и Лели.

Евтихий тронул коня. Краем глаза он видел, как Акамир теребит узду своей лошади и медлит подняться в седло. Конный Потык наклонился к нему и что-то потребовал у князя. Копыта его коня выбивали искры из дорожных камней.

Акамир нагнал Евтихия через несколько вдохов и выдохов. На скаку князь сумел ухватить под уздцы лошадь Евтихия.

– Ты мне нужен, грек! – выкрикнул Акамир. – Ты поможешь не перессориться с волхвами. Мне нельзя идти против Старых богов, я – природный князь. А тебе можно, ты – слуга греческой царицы.

Евтихий подставил лицо ветру. Когда он на миг прикрывал глаза, то вставало лицо Лели, Потыковой дочери. Перед взором вились её светлые, почти белые славянские волосы, а неясная полуулыбка сжатых губ что-то недосказывала ему.

– Куда мы едем? – бросил Евтихий.

– На север, – Акамир тянул время, он запустил пальцы в бородку. – Яга-Лада и Яга-Леля – две наши богини, третий возле них – дзяд Ягор. Его имя запретно, велесичи зовут его Велесом, а на севере – просто Змеем или Ящером.

– Где его святилище? – поторопил Евтихий.

– На севере моих земель у горы Пелеон. Это над Пегасейским заливом. Поодаль там видны развалины старого городища, кажется, Иолка.

– Таких совпадений не бывает, верно, архонт? – удовлетворился Евтихий. – Иолк – родной город аргонавтов.

– Ты знаешь больше, чем говоришь, – Акамир тюркскими глазами скользнул по Евтихию. – Константинопольская царица послала тебя кое-что разведать? Жаль. Я хотел доверять тебе.

– В город Иолк, – признался Евтихий, – Ясон когда-то привёз из Колхиды золотое руно.

– Ты постоянно думаешь о золоте, – Акамир поморщился. – Все греки такие же жадные.

После этого они долго ехали молча – Потык, Евтихий и Акамир. По правую руку сквозь платановую рощу синел изгиб Эвбейского пролива. С моря тянуло ветерком и прохладой. Молодая листва шелестела мягким, шуршащим шёлком.

– Да, я думаю про упавшее с неба скифское золото, – разомкнул губы Евтихий. – В мифах оно заменило собой упавшую статую Артемиды. Статуя тоже горела как жар, хотя была вытесана из дерева и только снаружи покрыта золотой краской. Богиня требовала человеческих жертв, особенно пленных и чужеземцев.

– И? – Акамир скосил на него глаз, он затягивал узду лошади, сдерживая её бег.

– Отцы истории писали не только о чужеземцах, – Евтихий снова недоговаривал. – Порой они проговаривались о «деторезании».

– Грек! Ты что это ты говоришь? – не вытерпел Михайло Потык. – Детям ничего не грозит. Елена не жертва, она посвящена самой Яге-Леле, она и есть сама Леля, она ею считается…

– Богиней Лелей-Ягой или её живой статуей? – Евтихий резко обернулся к Потыку. – Её живой куклой?

– Что ты хочешь этим сказать… – похолодел Потык.

– Есть старый миф о ревнивой богине Гере и о том, как Зевс, неверный супруг, посмеялся над ней. Зевс повелел изготовить женскую статую, куклу, и нарядить её в праздничное платье, будто новую свою любовницу. Куклу выточил мастер Дедал, отец Икара, и в его честь куклу назвали Дедалой… Додолой, по-вашему.

У князя Михайлы Потыка побелели стискивавшие узду пальцы.

– Что по твоим проклятым мифам должно случиться… с Додолой? – он прохрипел.

– Гера приревновала и к кукле, – обронил Евтихий и сжал губы в одну тонкую нить.

Шестью месяцами ранее

Константинополь, столица Империи

Никифор Геник – влиятельный дворцовый чиновник, вхож в личные покои царицы, соперник Аэция и Ставракия. В последствии – византийский император Никифор I (802-812)

– …И самое главное, тебе следует беречься языческой музыки, – глазки у Никифора Геника сделались масляные, а улыбочка слащавой. – В тамошних краях она весьма губительна для христианина, – Никифор многозначительно кивал, а его толстые щёчки тряслись при каждом движении. – Когда благочестивая царица ездила в Фессалию, то Ставракий, тревожась за неё, велел дворцовым музыкантам играть во всю мощь. Знаешь ли, во сколько казённого серебра обошлась эта музыкальная гвардия?

Нет, разговор начался иначе… Евтихий принял Никифора за самого Ставракия. Из покоев царицы его препроводили в другую залу, тоже украшенную гобеленами. Там его поджидал одутловатый придворный с бабьим лицом и визгливым как у евнуха голосом.

– Патриций Ставракий? – Евтихий сдержанно поклонился.

– Ну, какой же я Ставракий! – чиновник всплеснул руками, и Евтихию показалось, что от обиды у него брызнут из глаз слёзы. – Я Никифор, ты разве не знаешь, кто я? – он вдруг захихикал, с удовольствием потирая ручонки.

Гобелены в комнате были те же, что и в покоях царицы. По ипподрому беззвучно неслись кони, и беззвучно рукоплескала им толпа в амфитеатре и в ложах.

– Смотри же, вот я покажу тебе, кто я такой, – Никифор раскинул руки, указывая на гобеленовый ипподром. – Ристалище – это жизнь! Вот тут собралась знать, – он стал показывать на гобелене, – там толпится чернь, а вот и стража. Тут, – он потыкал пальцем, – ворота, в которые выносят разбившихся и проигравших, а рядом – чествуют триумфаторов. Смотри, а здесь сидит царица с её оруженосцем. Правда, похож на Аэция?

Евтихий не спорил, с ним же не собирались обсуждать портретное сходство.

– А где тут Ставракий, ау? – Никифор суетливо спохватился. – Разве его нет? Есть, – он со знанием дела поднял палец. – Ставракий – управитель всего ипподрома. Он логофет, главный счётчик, он ведает конными состязаниями. А это значит, – Никифор загадочно улыбнулся толстыми губами, – он ведает лошадьми, государственными конюшнями, снабжением армейской конницы, устройством дорог, почтовой связью, посольствами, границами и внешними сношениями, – он загибал пальцы. – Вот, что такое «логофет ипподрома». Таков византийский обычай.

– А где здесь ты, патриций Никифор? – Евтихий на время принял правила этой игры.

– Я? – рассмеялся Никифор. – А я вешал эти гобелены на стены в царицыных комнатах! Я – «логофет геникона», счётчик женской половины дома, эконом и личный секретарь царицы.

– И по византийскому обычаю, ты ведаешь хозяйством и слугами августы, а также её мыслями и желаниями, – закончил Евтихий.

Никифор с удовольствием прикрыл глаза. Пальцы в золотых перстнях сплелись и расплелись. Евтихий счёл, что ему ответили.

– Таким образом, Никифор Геник, ты хочешь сказать, что тебе ведомы мысли царицы, которые августа либо не высказывает, либо… вообще не находит в своём сердце?

– Ты поразительно догадлив, а это обычно плохо, – насупился Никифор. – Но сегодня это хорошо, поскольку царица в тебе не ошиблась. Найди ей в Фессалии доказательства неблагонадёжности патриция Ставракия!

– Найти их царице или тебе, Никифор? – кони настенного ипподрома взвились на дыбы, возница вот-вот вылетит из колесницы.

Никифор надул губы:

– Царице пора расстаться со Ставракием и сослать его в почётную ссылку. Ей будет легче распрощаться с ним, если ты отыщешь порочащие его обстоятельства. Благочестивая Ирина слишком предана Ставракию, и сама прогнать его не решается. Этот евнух когда-то покорил для неё греческую Склавинию от Фессалии до Пелопоннеса, но… кое-что утаил.

Никифор заговорщицки глянул и, потерев руки, блеснул перстнями.

– Рассуди сам, Ставракий видел у склавинов скифское золото. Доносят, что он держал в руках золотые яблоки, но… утаил их от царицы. Возможно, он выведал, в чём секрет царя Мидаса, но уже шестнадцать лет хранит тайну. Почему и зачем? Поначалу он собирался показать царице всё, как есть, даже повёз её в Фессалию, но… не довёз. Почему? Прокатил её по пограничью до Верии и – обратно в Филиппополь. А ведь Филиппополь – это скверный, неблагонадёжный городишко. Знаешь почему?

Евтихий выдержал паузу и неохотно выговорил:

– В этот город покойный государь свёкор царицы ссылал еретиков-павликан, и ещё Филиппополе много осевших славян-язычников.

Лучики заиграли на перстнях Никифора Геника:

– Вот-вот! – он обрадовался. – Язычники и еретики-колдуны. Ты знаешь, какие у них обряды! – Никифор притворно ужаснулся. – А как они наводят порчу! Знаешь ли, они закалывают быка и чародействуют над внутренностями, потом жертвенной мукой посыпают одежду недруга, и тот медленно угасает…

– Смотрю, ты неплохо разбираешься в колдовских обрядах. А, Никифор Геник? Гораздо лучше Ставракия, – нанёс удар Евтихий. Никифор вытаращил глаза. – Не обращался ли ты к колдунам за услугами?

Никифор заохал, и из его глаз ручьями полились слёзы:

– Да что ты, что ты говоришь-то, – он сжал кулаки и стал яростно тереть ими глаза, но слёзы лились всё больше и больше. – Да как ты можешь-то… Да я никогда… Сама царица тебя… А ты…

Об этой слабости Никифора – плакать от злости и злиться от своих же слёз – знало всё чиновничество столицы. Сжав губы, Евтихий равнодушно смотрел, как тот мучается.

– Ты предлагаешь мне оклеветать Ставракия? – добил Евтихий.

– Ну, нет же, – оправдывался Никифор, – просто царица, скорее поверит тебе.

– Предлагаешь мне солгать? Верному Императору Ирине солгать на её патриция Ставракия?

– А почему он не привёз ни одного золотого яблока? – опомнился Никифор. – А зачем утаил секрет царя Мидаса? А где золотое руно? А?

Евтихий стиснул зубы и промолчал.

– Молчишь? Вот-вот, – пальцами в золотых перстнях Никифор тёр себе глаза и вытирал нос. – Одиссей, да? Сирен забоялся? Так изволит говорить наша царица… Вот и беги, Одиссей, ищи золото Мидаса! Я же о тебе, о тебе забочусь, а ты меня… такими подозрениями…

Никифор Геник плакал и злился. Что-то подсказывало Евтихию, что он нажил себе могущественнейшего врага, опасного и мстительного. Не стоило бы с ним ссориться… Но Евтихий повернулся и вышел вон из комнаты.

Склавиния у развалин Иолка, города аргонавтов

«Проклятый народ, склавины прошли всю Элладу, области Фессалоники и Фракию. Захватили много городов и крепостей, опустошили, полонили и подчинили себе страну и поселились в ней свободно, без страха, как в своей собственной…» (Иоанн Эфесский, ум. в 586 г.)

Сотни дорог сплетались в одну, и каждая разветвлялась на сотни других. Дороги бежали мимо оливковых рощ, взбирались на горы к тенистым кипарисам и скатывались в долины озёр к зарослям ив и ольшаника. Понукая и пришпоривая коня, торопился на север Евтихий. Акамир и Потык отставали на два или три лошадиных скока, а княжеский обоз растянулся позади на дороге.

То там, то здесь в лесу маячил какой-нибудь идол. Даже Акамир, щуря на ветру тюркские свои глаза, не мог бы сказать наверняка, кто это был – древняя Деметра с мрачным Гадесом или славянский Велес с богиней Ладой. У покинутого греческого монастыря Евтихий не задержался. Мало ли встретится на пути заросших травою церквей!

Дороги бежали как реки, а реки – как время, из неведомого источника. Опустошённая чумой Эллада два века назад отдалась варварам. Славяне хлынули на её земли. Они осаждали Фессалоники и угрожали Константинополю. Когда власть опомнилась и в спешке создала в Афинах военный округ, склавины уже спокойно селились у величайших городов этой страны.

Пол века назад Грецию выкосила вторая чума. В тот год в обезлюдевших Афинах родилась будущая царица Ирина. Через годы по её приказу вернулись сюда византийские легионы, и грозный евнух Ставракий навёл суровый порядок. Побеждённые склавины выплатили Константинополю подать за два столетия разом: корабли с закованными рабами один за другим уходили из Пелопонесских гаваней.

Евтихию казалось, что он чувствует взгляд склавинки Лели и краем глаза видит её полуулыбку. За платановыми лесами выросла гора Пелеон, а с моря потянуло невесенним холодом. С Пегасейского залива донёсся запах водорослей и сырого песка. Там раскинулся посёлок варваров, и запахи моря смешались с дымом жилищ. Из-под греческой шляпы Евтихий высматривал, много ли народу их встретит…

Волны беспокойно накатывались на взморье, бились о каменистый берег и рассыпались брызгами. Акамир в раздражении покусывал усы. Его вынудили отойти к берегу, одного, без оружия, и Кощ Трипетович теперь с головы до ног рассматривал его, своего князя. Акамир не вытерпел:

– Ответь-ка мне, жрец! – он требовательно повысил голос. – Я не опоздал? Ты рад меня приветствовать? Рад допустить к священнодейству? – князь не спрашивал, князь настаивал.

Внизу шумел и плескался залив, а за спиной князя на отдалении столпились воины и местные славяне-велесичи. Жрец усмехнулся одним уголком рта:

– Пожалуй, ты явился чересчур вовремя, княже. Сделай-ка вид, – попросил он, взглянув исподлобья, – что ты задержался в пути, скажем, дня на два. Тогда всё пройдёт благопристойно. Так, как угодно богам.

За спиной у волхва по-над взморьем стелились дымы от костров. Из-за гряды скал доносился шум и людской говор. Акамир недовольно дёрнул плечом: брызги с залива оросили его ледяным дождиком.

– Кощ, я приезжаю, когда хочу, – князь показал зубы, – я здесь хозяин.

Из знаков княжеского достоинства на нём оставалась только алая шапка с бобровой оторочкой. Без меча на поясе он чувствовал себя уязвимым. В стороне высилась гора Пелеон, а под горой у костров уже собирался народ – мужчины и женщины. Кощ Трипетович ещё ниже наклонил голову, отчего голос прозвучал совсем глухо:

– Ты не услышал меня, князь. Жаль, – жрец сумрачно глянул из-под широкого лба. – Сказать ли русальцам, что ты велишь погасить костры богов? Сказать ли народу, что князь не велит умилостивлять Могучих и не велит молить их об урожае?

Дымы потянулись вдоль берега. У подножия Пелеона темнел близ моря заросший травой холм. Там из земли торчали поваленные колонны и края фундаментов. Говорят, это развалины Иолка. Здесь жили когда-то греки. Князь осмотрелся, мотнул головой и… вдруг отступил.

– Это моя земля, Кощ, – Акамир попытался придать голосу уверенности.

– Твоя земля? – осклабился жрец. – Ты это говоришь, а смотришь на Иолк. Смотри же, смотри на его развалины! Смотри на опустевший город тех, что отвернулись от Старых богов и умерли! Хочешь ли, чтобы земля перестала быть твоей?

Позади Акамира жители плотно обступили княжеских воинов. А те, положив копья, высматривали, договорится ли их князь со жрецом или нет.

– Волхв, – Акамир через силу выдавил, – прикажи русальцам не сдерживать моих людей, как будто они твои пленные. Кощ Трипетович! – он принудил себя произнести его имя с отчеством. – По законам предков я всегда сам приношу богам жертвы. Принести ли мне в жертву своего коня, Кощ Трипетович?

Кощ медленно покачал головой:

– Нет, княже. Времена изменились. Могучие боги объявили мне волю. Ты в жизни не совершал таких треб, какие предстоит совершить! Я не допущу к этому ни тебя, ни твоих людей, княже, – вдруг выговорил Кощ, – ибо ты осквернён. В твоём кругу есть греки и те, кто отрёкся от Старых богов.

Акамир снова закусил усы, а Кощ мрачно наклонил голову, показывая, что разговор окончен. Князь, не простившись, вернулся к своим людям. Море, налетев волнами на берег, опять оросило его холодными брызгами.

Склавиния под Иолком

«Не жона была она вековечная,

Потерял он за ей буйну голову,

Он ходил-гулял на царёв кабак,

Напивался вина ведь да допьяна…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

Вечером тень Пелеонской горы затопила склавинию. В дымы костров врезались снопы искр, пламя трещало, а искры сеялись в небо и таяли. У костров извивались русальцы и голосили местные жители в масках с точёными рогами и мочальными бородами.

– Они будут петь и плясать до рассвета, – морщился Потык.

В непривычной славянской одежде Евтихию было тесно и неудобно. Ещё было жаль расстаться с греческой дорожной шляпой. Зато с бородой на щёках – Евтихий в пути не касался бритвы – он мог вполне сойти за варвара.

Искры прочерчивали небо. Изредка душу мутил перебор гусельных струн. Три истукана стояли вдоль взморья в полёте стрелы друг от друга, славянские идолы в знакомой манере – грубые, нескладные каменные фигуры. Евтихий силился понять, кого они изображают – мужчин или женщин.

– Потык, у велесичей праздник? Или это особое действо? Чрезвычайное?

Потык не ответил. Михайло непрестанно оглядывался, кого-то ища среди жителей.

Евтихий определил: дальний идол изображал Ладу, а ближний Лелю. Обе фигуры – женские. Но у дальней преувеличены грудь и живот, а ближняя истончена как подросток. Сполохи костра освещали маловыразительные лица. Третий истукан напоминал не человека, а зверя или ящера, грызущего хвост. Это Ящер Ягор. Таков волчий пастырь и змей подземелий.

– Потык, – Евтихий преодолел ползущий по спине холод. – Объясни, почему гусли – jarówchaty? – он всматривался в скачущих русальцев, выискивая, кто из них перебирает холодящие душу струны.

– А? Какие гусли? – Потык резко оглянулся. – Явóрчатые, встарь говорили явóрчатые, это после всё исковеркали! Кленовые, значит. Дерево такое в лесу – клён-явор.

– Так-так, – соображал Евтихий. – Явор… Что значит – jawor?

– Сильный, могучий, – князь Потык раздражался.

– В свите Акамира некий северянин всё произносит на свой лад, он говорит «wo» вместо «gho». Потык, это не явóрчатые гусли, а ягóрчатые. Гусли дзяда Ягора, понимаешь?

Скачущие в рогатых масках русальцы, притоптывая у костров, затянули в вечерних сумерках песню:

Ogni goriat goriuchii,

kotly kipiat kipuchii,

Nozhi tochat bulatnyi,

hotiat mene zarezati…

– О чём они поют, опять про дзяда Ягора? – оборачиваясь, спросил Евтихий.

– Нет. Они же в масках козлищ, – отмахнулся Потык. – Это – «страдания», ну, песни такие, русальцы изображают плач приносимого в жертву козла.

– Неужели? – Евтихий не дрогнул ни одним мускулом. – Ну, прямо греческая трагедия, театр бога Диониса, точь-в-точь.

– Морена! – Потык вдруг кинулся через площадь, и пыль полетела из-под его сапог.

Морена вышла из-за изгороди, только что появилась в белой ритуальной сорочке без пояса. Увидела Потыка и метнулась в сторону.

– Стой же, Морена! – дощатая изгородь сотряслась, Потык налетел на неё плечом. Морена взвизгнула и вывернулась из-под его руки. Рукава сорочки распустились до земли и взлетели к небу. Морена вытаращила глаза, заслонилась руками и закричала:

– Потык, Потык! Сбегутся русальцы, не трожь меня!

Князь Михайло замахнулся раскрытой пятернёй, Морена зажмурилась, но Потык рубанул рукой в воздухе. Над кострами у взморья взметнулись снопы искр.

– Беги, зови всех, Лебедь Белая! – то ли вскричал, то ли простонал князь Потык. – Эх, наказал меня Бог женою-язычницей. Зови волхва-полюбовника, пусть отрежет мне голову или зароет меня живьём…

– Нет, не полюбовника, – Морена оправдывалась, – нет, он только усыпил тебя, – она на шаг отскочила от Потыка, рукава сорочки взметнулись лебедиными крыльями. – Ну, почему ты опять здесь, Потык? Уходи же, прошу тебя. Ты всё испортишь!

– Испорчу? – князь шагнул ближе и задохнулся. – Мешаю? Что – силою увёз тебя жрец? Силою – да?

Морена отскочила, затравленно озираясь. Увидела поодаль русальцев и осмелела. Стрельнула на Потыка узкими глазами, выпростала из рукавов руки, подхватила непокрытые свои волосы и выпалила:

– Мешаешь, Потык! Прежде всё портил, так и теперь портишь. После тебя Старые боги гневаются и требуют большего!

– А где мои Леля и Иоаннушка?! – Потык взревел и кинулся к ней. Морена отскочила ещё дальше и опять выкрикнула:

– А их выбрали Старые боги! Уйди, Потык, не лезь не в своё дело. Дай хотя бы детям стать жрецом и жрицей тех, от которых ты отвернулся.

– Это мой Иоаннушка-то – жрец? – князь Потык захохотал с горечью, ладонью утирая на щеках то ли слёзы, то ли поднятую с земли пыль. – Мой Иоаннушка, да?

Задребезжали гусли, русальцы в масках козлищ запели, исступлённо скача и притоптывая. Языки костров высвечивали мёртвые лица богов.

– Морена, – взмолился Михайло Потык. – Где они заперты? Лебедь Белая… – он молил её. – Выпусти их, прошу. Ай, да чтоб этому Кощу Трипетовичу пусто стало!

Морена затрясла головой так, что волосы заметались по плечам:

– Нельзя, Потык, никак нельзя. Могучие разъярятся и захотят чего-то пострашнее. Не гнался бы ты за нами, так всё и прошло бы спокойно. Смирись, Потык! Леля с Иоаннушкой предназначены им. Склавины от Пелопоннеса до Фракии будут петь про них песни!

– За что, Лебедь Белая, за что? – князь Михайло спросил сухим и севшим голом. – За что ты сделала Додолой мою Лелю, а? Кому нужно, чтобы она стала живой куклой?

Морена непонимающе округлила глаза. Затравленно оглянулась. Загремели заклятые гусли, и над взморьем взметнулось вверх пламя. Каменная морда Ящера осветилась и будто оскалилась. Потык глянул в ту сторону, обернулся опять – Морены перед ним уже не было.

Склавиния под Иолком

«…в начале правления Ираклия славяне захватили у римлян Грецию и персы захватили Сирию, Египет и множество провинций…» (Исидор, епископ Севильский)

Акамир появился на пороге и спустился с крыльца во двор. Ветер задувал с моря, и дым окутывал склавинию с ближними скалами и развалинами греческого Иолка.

– Князь, с тобой хотят говорить римляне, – так передали Акамиру славяне.

Римлянами звали себя византийские греки. Они дожидались князя вне дома, их было двое. Римляне стояли в дорожных плащах и в широкополых греческих шляпах, под которыми хорошо прятать лица не только от солнца.

– Так вы – элладики? Мне передали, что вы хотите поговорить, – Акамир оценивал их взглядом. – Вы чьи?

Элладики, то есть живущие в Элладе греки, держались прямо и подтянуто. Хотя оба стояли без доспехов и оружия, но на их открытых до локтя руках отпечатались следы латных поручей. Это выдавало в них воинов.

– Приветствуем тебя, архонт, – начал первый из них, что помоложе. – Мы говорим от лица Элладской фемы…

– Фемы? – остановил Акамир. – Ах да, ваш военный округ.

– Военный округ Афин и всей Эллады, – уязвлено напомнил элладик, – округ, к которому приписан и ты вместе с твоим народом.

– Неужели? – Акамир усмехнулся. – А мой народ знает об этом?

Элладик стерпел иронию и по-военному отчеканил:

– Для тебя и для твоего народа, архонт, будет лучше знать и помнить об этом. В греческой армии – гарантия твоей власти, архонт. Но мы увидели, что народ чтит тебя меньше, нежели какого-то волхва.

– Вас не пускали? – перебил князь.

– По счастью, мы умеем убеждать. Людям волхва пришлось принять к сведению, что римляне пользуются особыми правами.

Акамир с неудовольствием промолчал. С залива потянуло дымом, донеслись крики русальцев и песни самовил. Вперёд вышел второй элладик – постарше и с выцветшим взглядом.

– Князь Акамерос, – голос элладика был таким же бесцветным, как и его глаза, – мы следовали за тобой от Афин. Но догнали тебя только сегодня… Архонт, тебе следует стать правителем всей Эллинской Склавинии, верной Христолюбивому Императору.

Старший элладик умолк, что-то высматривая в глазах Акамира. А князь молчал столько, сколько мог. На берегу залива заходились в крике русальцы. Всей гурьбой они двинулись по улицам и переулкам посёлка. Младший из римлян брезгливо поглядывал на рогатые маски с прорезями вместо глаз.

Наконец, Акамир отрывисто бросил:

– Элладики, вы от Константина, правителя Афин и родственника царицы Ирины?

– Мы от легионов Элладской фемы, – повторил старший из римлян. – А упомянутый тобой правитель держит в заточении безвинных родственников молодого царя, свергнутого своей матерью.

– И? – коротко спросил Акамир.

– Kniadz Okamer… – элладик попробовал заговорить по-славянски. – Когда ты выступишь в поход вместе с твоим народом, что приписан к Элладской феме,… тебя поддержат ударами с флангов элладские легионы.

– А я выступлю в поход? – тянул время Акамир.

– Конечно, kniadz, выступишь. С поддержкой легионов ты овладеешь Афинами и освободишь кесарей. Тогда мы провозгласим кого-нибудь из них Императором. Решайся, kniadz!

Русальцы гурьбой – в масках козлищ, с тоягами, с курящимся зельем – выдвинулись на улицу перед княжеским домом. Акамиру успели опостылеть их крики и вопли.

– Что я получу, – он медленно сглотнул, всё ещё колеблясь, – помимо славы на устах у славянских племён? – его тюркские глаза сощурились.

Греки быстро между собой переглянулись.

– Архонт! – пообещал младший из них. – Ты заслужишь у нового Императора придворный титул и сан патриция.

– Сан патриция? – не дал ответа Акамир.

– Этот сан с гордостью носит Карл, король франков! Ты станешь правителем славянской Греции…

– Нет, не Греции, – перебил Акамир, – а Белой Склавинии, всей земли от славянской Фракии до славянского Пелопоннеса.

Времени на переговоры не хватало. Толпа русальцев в козьих личинах с воплями и с курящимися травами всё приближалась.

– Хорошо, архонт, ты получишь в управление всю вашу Склавинию.

– Не в управление, нет, – Акамир цепко глядел на элладиков. – Мои склавины получат ту же самостоятельность, что была у нас до времён евнуха Ставракия. А я – сан государя и титул патриция. Как у короля Карла!

Акамир ожидал ответа, а греки озирались на толпу русальцев.

– Да, kniadz Okamer, можешь считать себя государём Белых Склавинов. Пошли верных людей, пусть нас безопасно выведут за пределы посёлка… Но архонт! Элладские легионы поднимутся не раньше того часа, когда поднимешься ты.

Акамир, раздумывая, склонил на бок голову. На что-то решаясь, он гладил обереги, вышитые на рукавах сорочки.

Вышитые красными нитями обереги трепетали при каждом её движении. Морена то откидывала назад непокрытые волосы, то нагибалась к огню. Огонь полыхал в печи посреди дома. Дом был нестерпимо натоплен, и по лицу струйками сбегал пот. В зёве печи плескались кипящей водой бронзовые чарки. Она нагибалась – и тогда неподпоясанная лебединая сорочка прилипала к спине и бёдрам, – брала чарки под изогнутые ручки, распрямлялась и переносила их на каменный пристенок возле печи.

Чарки с кипящей водой посвящались богам. Над ними священнодействовал Кощ, он вскидывал руки, простирал их, отчего распахнутый ворот сорочки расходился шире, и Морена видела на его груди ожоги и шрамы – следы жреческого посвящения.

Кощ Трипетович сыпал в чарки соль и порошки трав, вода вспенивалась, и дурманящий запах солей и зелья окутывал Морену. Лебедь Белая расширяла глаза, гадая о том, что видит в бурлении воды и в отсветах огня Кощ Трипетович. Отсветы и сполохи на стенах усыпляли её, она наблюдала чародейство – действо над чарками с водой – уже не первый раз.

– Они гневаются, – выговорил Кощ Трипетович. – Те, кто правят яровчатыми гуслями, теперь в гневе… Беда! – жрец бессильно опустил руки.

Жар теснил грудь, дым сушил горло и колол глаза. Лебедь Белая отпрянула: с домашнего алтаря, с печного пристенка, на неё косились морды зверей и ящеров. Они скалили зубы с оклада заклятых гуслей.

Кощ протягивал к ним руки, и гусли сами собой дребезжали. Морена каждый раз вздрагивала и ещё на один шаг отступала к окну или к двери. За окнами русальцы исступлённо справляли тризну по жертвенному козлищу.

– Что это? Кто этому виной? – вырвалось у Морены. Взгляд ящеров с гусельного оклада сделался невыносим. Ей захотелось выскочить из дома, из томящего жара к холоду морского залива, или же… или же броситься на того, кто повинен в гневе богов, кто посмел противиться воле Могучих.

– Он им мешает, – Кощ Трипетович вглядывался в бурление воды. – Тот, кто мешал Могучим и прежде, – Кощ задержал руку над бронзовой чаркой, – слуга и наушник греческой царицы.

– Князь Акамир? – вылетело у Морены.

– Не знаю, Лебедь Белая, не знаю, – Кощ доверительно посмотрел на неё.

В такие мгновения Морена почти любила Коща. Взгляд такой прямой, уверенный, гордый, и в то же время – доверчивый. Кощ простёр руку к яровчатым гуслям, долго не прикасался к ним – и вдруг резко ударил пальцами по струнам, сверху донизу, точно не струны это, а лебеди, и не пальцы у него, а десять коршунов.

Струны взгремели, Морена покачнулась, стена и печь поплыли у неё перед глазами, а лебеди всё кричали, кричали – чудилось Морене. Кощ Трипетович, наклонив на бок голову, слушал звон, а глаза его то сужались, то расширялись.

– Нет, это не Акамир, – с усилием воли признался он.

Кощ Трипетович согнулся над чарками. Ждал и смотрел, слушал, но всё чаще закатывал глаза. Морена боялась шелохнуться. Вдруг чародей говорит сейчас с Могучими? С теми, кто теперь в гневе…

– Этого князя Акамира… – Кощ, не открывая глаз, разомкнул губы, – вовлекают в чужие замыслы… – Кощ распахнул глаза и уставился на Морену.

Под его отсутствующим взглядом Морене сделалось жутко. Травы в кипятке уже выварились и стали томить её горько-сладким своим духом.

– Кто им помеха и враг? – не выдержала Морена. – Мой муж, что ли? – она содрогнулась и сразу обмякла, поникла плечами.

Жрец распрямился и опять потянулся к заклятым гуслям. Он точно подавал руки кому-то невидимому, чья одна только тень металась по стене за печным алтарём. Морена в страхе закрыла глаза и не увидела, но услыхала, как Кощ ударил по струнам… От медно-струнного перебора закружилась голова и перепутались мысли. Воля ослабела, и ей захотелось подчиниться, покориться, отдаться…

– Нет, это не он! – вырвал её из забытья окрик Коща, Морена с обожанием раскрыла глаза. – Не врёт ни одна струна. Но твой Потык вмешивается, Лебедь Белая, и я не пощажу его в другой раз! Ящер Ягор – мститель, он не забыл нанесённой ему раны. А вот ты оплошала, Лебедь Белая, ты тогда оплошала.

У Морены похолодело сердце, она сглотнула слёзы.

– Я… в тот день… в подземелье… – Морена оправдывалась. – На Потыке даже крестика не было, я смотрела. Он как-то сумел… воспротивиться… – она замолчала.

– Не прекословь, – Кощ Трипетович обернулся к ней. – Тогда те, кто правят Яровчатыми гуслями, не забудут твою верность.

Морена увереннее поглядела на печной алтарь. Морды зверей и ящеров уже не казались ей чужими. Она осмелела и протянула к ним руку. Кощ благосклонно молчал. Морена коснулась дальней струны, зацепила её пальцем и выпустила – как тетиву лука. Струна-тетива пропела, прогудела, и Морена ощутила в душе горячее чувство власти над кем-то. Кому-то другому, а не ей, в этот миг стало дурно, и у кого-то другого – не у неё – от звона струны стиснуло подвздошье.

– Ты слышала? – поощрил жрец. – Ощутила в душе поступь дзяда Ягора?... Могучие в гневе. Им вредит тот, кто ещё не нашёл своё солнце. Чужак.

Кощ Трипетович повернулся, собираясь выйти из жаркого дома-святилища. Он распахнул дверь, и в дом ворвались крики и гомон русальцев.

– Кощ! – резко окликнула Морена.

Ежели одно лишь прикосновение к заклятым струнам дарит гордое возвышение духа, то каково же это – играть на них и владеть ими?

– Кощ Трипетович!

Волхв оглянулся. Морена заслоняла от него алтарь с заклятыми гуслями.

– Скажи, – Морена уже не опускала перед ним глаз и не расширяла их от ужаса. – Что ты видел шестнадцать лет назад в том лесу, когда жар огня душил тебе грудь?

– Душил… – повторил за ней Кощ. – Как верно ты сказала, душил. Мне явился дзяд Ягор, Лебедь Белая!

В тот день, в лесу, над сожжёнными в честь богов старыми гуслями явился Кощу всадник, охваченный огнём как золотом или же… золотом как жарким огнём!

– Нет, не всадник… – Кощ Трипетович мучительно вспоминал. – В начале он показался мне Змеем, летучим Змеем… – так тяжко вспоминают только давний сон или бред. – Дзяд Ягор явился мне на золотых крыльях.

Да, полыхал огонь, курились травы, туманились стволы деревьев, а дзяд Ягор извивался как змей или парил как охваченный жаром всадник. Золотая борода струилась до земли, а крылья, огромные огненные крылья, полыхали за его спиной.

– Огненные? – Морена прижала к груди руки.

Кощ не ответил. В тот день, в лесу, он отчётливо видел столбы чёрного дыма над крыльями своего Могучего бога.

– Тьма и огонь, чернота и золото, – Кощ Трипетович глядел в одну точку. – Я вопил и катался по траве от боли, ужаса и восторга. Ещё я до слёз жалел мои старые сгоревшие гусли.

– Бедный, – Морена подошла ближе. – Ты плакал о старых гуслях, когда Ящер Велес дарил тебе власть над целым миром.

– Ягор-Велес открыл мне глаза. Я думал, он мне сожжёт их дотла своими чёрными пальцами!

– У Ягора-Велеса чёрные пальцы? – Морена подняла брови. Каким же слабым вдруг представился её этот мощный мужчина Кощ Трипетович. Как маленький.

В тот день, когда огонь жёг ему грудь, Кощ Трипетович увидел перед собой Гусли – иные, не такие, как прежде. Каждый изгиб, длина и толщина каждой сторонки – особые. На них и струны запоют иначе – властно, беспощадно. Звук будет такой, что подчинит себе волю всякого, кто его услышит…

– Да! Вот так же подчиняет волю кому-то из Могучих курение священных трав, мелькание огней и раскачивание в лад. А ещё бешеная пляска самовил… и кружение русальцев.

Видение пропало, а Кощ… Кощ изготовил заклятые Гусли. Во сне дзяд Ягор велел ему ждать.

– Он наказал мне: ждать столько лет постольку, сколько в году времён года. Четырежды четыре, Лебедь Белая!

– Шестнадцать лет минуло, – она кивнула, а жар от печи душил её, мокрая расшитая сорочка облепила всё тело.

Кощ Трипетович плотно закрыл дверь, подошёл ближе и – взмахом руки опрокинул с алтаря бронзовые чарки. Чарки загремели по полу, Кощ подхватил с печного пристенка заклятые гусли.

– Морена, тем, кто говорят со мною, уже мало одной лишь вертлявой пляски твоей падчерицы, – жрец остановил на Морене тяжёлый взгляд.

– Кощ, нет! – Морена заполошно выкрикнула. – Нет, Кощ, нет! Ты знал это? Знал заранее? Поняла… Ещё тогда, когда ты звал с собою меня и Потыковых детей, ты знал, что всё так и будет! Знал? – она выкрикнула.

Кощ Трипетович, следя за каждым её движением, молча уложил гусли в полотняную сумку. Отойдя к двери, рывком распахнул её и вышел. На улице заходились в крике русальцы, жалеющие жертвенного козла и деву-додолу.

– Ко-ощ! Ко-ощ! – ещё кричала Морена, а русальцы стенали и пели о муках Додолы и о предсмертном страхе приносимого в жертву козляти…

«…плачет и стенает козлёночек, а сестрица из-под воды отвечает:

«Тяжёл камень ко дну меня тянет,

Лютая Змея мне сердце вынула…»

(Старая сказка)

В эту ночь как никогда шумело и плескалось море. С отливом берег обнажился, и волны, ярясь, набрасывались на мелководье, так что брызги доносились до костров у статуй старых богов. Перед кострами кружились лебеди-самовилы и причитали жалобными голосами:

– Потык, о чём поют танцовщицы? – Евтихий в темноте прислонился к воротам одного дома. Князь Потык сидел на земле, поджав ноги и в отчаянии обхватив голову руками.

– А… самовилы? – он отнял от головы руки. – Не слушай их. Они теперь лебеди, плывут по морю и причитают об утопленнице.

Евтихий пожал плечами. Потык был измождён и, кажется, утратил последнюю решимость. Час назад они ненадолго расстались. Евтихий успел обойти весь посёлок, а Потыка нашёл на том же месте и в той же безвольной позе.

– Нашёл ли, наконец, сына и дочь, князь Михайло?

Тот поднял голову и снизу, с земли, взглянул на грека:

– Нашёл? Я-то нашёл… А ты, грек, нашёл ли золотую баранью шкуру, а?

Рядами набегали на берег залива волны, при луне и в свете костров казалось, что некто нарочно волнует их. Час от часу звенели гусли – раз от разу всё томительней и неспокойней.

– От князя Акамира вышли два элладика, – Евтихий силился расшевелить Потыка. – Вышли в надвинутых на глаза дорожных шляпах. Я не захотел с ними встречаться, – Потык и бровью не повёл, тогда Евтихий продолжил: – Я обошёл склавинию, здесь есть ещё один двор, крупный как княжеский. Оттуда недавно вышел этот жрец, как его – Кощ Трипетович? Твоя дочь Леля и твой сын, скорее всего, там.

– Да, я знаю, – обронил Потык. – Что же мне – броситься с кулаками? Здесь никто не поможет. Акамир занят, люди слушают только волхва, а двор стерегут русальцы.

– Там есть окно…

– Да, я видел. Человеку в него не пролезть, можно только передать слово. А что мне сказать дочери и сыну – что я не сумел спасти их?

Евтихий раздражённо махнул рукой и отошёл. Волны в заливе походили на струны, будто некто перебирал их невидимыми пальцами.

– Просто скажи им, что мы здесь! – вырвалось у Евтихия.

– Грек, – вдруг позвал князь Потык. – Ты не договорил тогда… Скажи, что хотела от куклы злая богиня Гера? Я про Додолу…

– Про Дедалу? – Евтихий рывком поднял Потыка на ноги. – Слушай меня, князь! Мы пролезем на тот двор и попытаемся что-нибудь сделать для Лели. А ревнивая Гера… Она просто превращала соперниц в коз и коров. Помнишь, на ком в вашей песне едут жена и внуки дзяда Ягора? Вот так-то, Потык.

Пропели изматывающие душу струны. Казалось, что чем громче и чаще гремят гусли, тем больше волнуется море в заливе.

– Поют только женщины-самовилы. Ты слышишь, Потык? Русальцы спят, – Евтихий растормошил Потыка.

Никто из русальцев на пути не встретился, а двор жреца не был и заперт. Только у ворот спал один страж в кожаной маске козлища с рогами, мочальной бородой и прорезями для глаз. Евтихий, постарался не наступить на него, проходя мимо.

– Дом открыт, но в доме их нет, грек, – одними губами сказал Потык. – У овина заколочена дверь, они там, а сзади то крохотное оконце.

У овина, не шевелясь, спал второй сторож в похожей маске. Окошко с обратной стороны чернело под самой крышей. Потык ухватился за торчащие из стены камни, немного взобрался, но дотянуться до окна не сумел.

– Годы уже не те, что ли – а, грек? – охнул с самой земли и взмолился: – Заберись лучше ты, я только шуму наделаю.

Евтихий взобрался, припав грудью и коленями к камням и глиняным выступам. Внутри к окошку метнулась Леля. Свет из окна слабо падал ей на лицо, высвечивая лоб и белизну волос.

– Леля… то есть, Елена, мы здесь, – Евтихий смешался, не зная, каким именем называть её.

– А, грек Евтихий, – не удивилась Леля. – А ты, всё-таки, разыскал нас, ты – молодец, – добавила как-то странно, чуть снисходительно улыбаясь.

– Иоаннушка с тобой? Да, вижу. Он спит, верно? – Евтихий обежал взглядом темницу. Отрок, свернувшись калачиком, спал в углу на рогожке.

Леля промолчала, и луна высветила её полуулыбку. Это странное, загадочное очарование начинало мучить Евтихия. Или виною тому заклятые гусли, звенящие время от времени?

– Где отец? – прошептала Леля, и Евтихий в первый раз увидел на её лице тень беспокойства.

– Он здесь, внизу.

– А где князь Акамир? – быстро спросила Леля, и тень беспокойства стала заметнее.

Евтихий помолчал. С берега доносилось пение самовил. В глазах Лели стоял вопрос.

– Да, Акамир тоже здесь, – ему пришлось подтвердить. – Но, судя по всему, князь теперь занят.

– Никогда не говори так, – перебила Леля. – Понятно тебе, грек?

Евтихий подался от окна назад и спрыгнул на землю. Он чувствовал укол досады. Уж не ревность ли? Леля манила и раздражала, влекла и отталкивала.

– Как они? – немедленно спросил Потык.

– Постарайся понять, князь Михайло, – Евтихий заговорил жёстко и требовательно. – Пляшущая Додола прельщает бога дождя красотою и наготой. Кукла Дедала тоже становилась любовницей бога грозы, но чтобы богиня не ревновала, куклу ежегодно топили в море. Что-то подсказывает мне, Потык, что Дедала не всегда была куклой. Теперь о козлёнке.

– Не смей так говорить о Иоаннушке! – вспыхнул Потык.

– Нет, о козлёнке, князь Михайло, я говорю о козлёнке. Старая Божья заповедь запрещала варить в молоке козлёнка. С чего бы это, ответь! Читал ли ты Ветхое Писание?

– Я, – Потык отступил перед его напором, – я не умею читать по-гречески.

– Ах, так? Прости. У варваров был обряд, когда детёныша скота варили в кипятке или в молоке и так заклинали богов плодородия. Но за неимением детёнышей скота при недороде или бескормице… В общем, случалось, что на церемонии погибали и дети, поэтому Бог проклял этот обряд.

Под окном темницы Михайло Потык опустился прямо на землю. Его долговязая фигура сложилась, он снова опустил голову на руки.

– Мне, – выговорил он, – надо всё осмыслить. Собраться с мыслями и решить, что мне делать.

– Сиди и жди меня, князь Михайло, – приказал Евтихий. – Я навещу кое-кого в этом доме. Я не верю, что дом пуст.

Евтихий короткой перебежкой пересёк двор и толкнул незапертую дверь большого дома.

«А как закатилось тут соньче да красное,

А как потухала тут заря вечорняя,

Обернулась де Моренушка зьмеёй лютою,

Ишша та зьмея была да смрадь-язычница…

Ишша жгёт она огнём да жалит жалами…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

– Не двигайся! – Евтихий плечом придержал дверь. На полу разлита вода, рассыпаны порошки трав, опрокинуты бронзовые чарки. В печи теплятся угли. В доме темно и жарко.

Морена заметалась и на какой-то миг застыла, стоя в полуобороте.

– Не двигайся, – повторил Евтихий. – Теперь зажги огонь. Медленно.

Морена скользнула вдоль печи и, оглядываясь, сунула пучок лучин в угли. Те затрещали. Она тут же выхватила пучок и, закрываясь огнём, отпрыгнула в сторону – к окну, чтобы прорваться к двери.

– Ни с места, говорю! – Евтихий захлопнул за спиной дверь и перехватил её руку с факелом, другой рукой ухватил Морену за плечо и с силой развернул к себе. Она боролась и попыталась ткнуть огнём ему в голову. Сжав запястье, он отвёл её руку как можно дальше. – Теперь отвечай, Морена, я буду спрашивать.

– Ne wem, ne pytaiu grechesku rech, sudar! – вскрикнула Морена.

– Не лги, ты понимаешь и говоришь по-гречески, – оборвал Евтихий. – Не лги, Lebid Belai. Ведь так тебя называют?

Одна лучинка в её руке обломилась и с шипением упала на глиняный пол. Морена сдалась.

– Плечо отпусти, грек, – она, поморщившись, прошипела. – Больно же… И руку, руку отпусти.

Он отобрал у неё факел и несильно подтолкнул к печи. Загородил ей путь к выходу.

– Ты давно знаешь жреца? Отвечай, – он качнул связкой горящих лучин, огонь выхватил из полумрака лицо Морены. Её испуг быстро прошёл.

– Ведь я-то узнала тебя, грек, – Морена чуть коверкала речь на славянский лад. – Ты с Потыком гулял в питейном доме-то, и тебя-то Лелька провожала вон из склавинии. Так чего тебе здесь надо-то, грек? – Морена выкрикнула, подалась вперёд, глаза блеснули: – Поняла! Ты и есть слуга греческой-то царицы!

– Вот как? – Евтихий не упускал ни одного движения. – Коща Трипетовича предупредили? Хорошо. Кто обо мне донёс? Ладно, я знаю. Никифор Геник и его люди из Филиппополя.

– Ne wem grechesku rech, – Морена упрямо сжала губы и с сожалением поглядела на факел.

– Сколько времени ты знаешь Коща? Быстро! – он шагнул на неё, оттесняя её к печному пристенку. – Ну! – пугая, он замахнулся огнём.

Та охнула и закрылась руками:

– Давно, семь лет, с девичества, я-то не помню!

– Откуда он взялся? Ну! – огонь снова высветил её лицо.

– С севера, из Фессалии, я-то не знаю! – она наткнулась спиной на пристенок с парой несбитых чарок. – Грек! Не делай ему ничего дурного – он велик!

Евтихий опустил огонь, подсвечивая домашний алтарь и сброшенные на пол бронзовые чарки.

– Чем он велик, Белая Лебедь?

– Не греческого ума дело! – огрызнулась Морена. – Кощ соберёт склавинов Эллады. Кощ вернёт Старых богов. Это наша страна, а не греков.

– Для этого понадобилась семья князя Михайлы? Ну!

– Нет! – взвизгнула Морена и замотала головой. – То есть, да. Нет, не для этого.

– Быстро отвечай, – Евтихий шагнул к ней, снова ухватил за руку и развернул лицом к алтарю. – Час назад жрец был здесь и волхвовал над чашками. Не верю, что колдовством он собирал элладских склавинов. Говори, зачем тебе князь Потык с его детьми! Зачем хоронила его заживо и что натворила с его сыном? – Евтихий встряхнул Морену сильнее положенного.

Моренка ахнула будто от боли, Евтихий отпустил её, та отшатнулась и упала рукой на печной пристенок, ловко вывернулась и выскочила на ту сторону печи, за алтарь.

– Всё это Кощ, это Кощ так решил, – она зачастила, – что надо-де посвятить Старым-то богам знатного человека, тогда это-де укрепит да усилит Старых-то богов.

– Если у Старых богов не хватает силы, значит, они не всесильны, и тогда это не боги. А если не боги, то – кто? – Евтихий оперся о печной алтарь руками и наклонился вперёд, к Морене. Та отступила и вжалась спиной в угол комнаты.

– Это Потык всё испортил, – потерялась Морена. – Потык не подчинился Могучим, – она заторопилась, – он уверял меня, что он-де убил… – её глаза расширились в суеверном ужасе, – он-де убил самого Велеса Ящера. Тебе не понять, грек! – она выдохнула. – Ящера нельзя убить, на Ящере стоит мир. Он лжёт… Нет? – она испуганно взвизгнула.

Евтихий встряхнул факелом, и ещё две лучинки, треща, упали с него на печной алтарь старых богов.

– Нет, Потык не лжёт, – Евтихий не спускал глаз с Морены. – Уверяю тебя как христианин, Ящера и Змея можно убить – одним словом, мыслью, движением сердца. Так это Кощ убедил тебя посвятить богам христианина? Отвечай! Поэтому ты не отпускаешь детей князя Михайлы?

– Детей? Лельку с Иоаннушкой? – Морена осмелела. – Угомонись, грек, Лелька с детства посвящена богине, как и я. Ты не знал, грек? Я-то посвящена Яге Ладе-Морене, а Лелька-то – ее дочери.

– А Иоаннушка? – Евтихий резко смахнул с печного пристенка догоревшую лучину.

– Ну что, что – Иоаннушка? – взвилась Морена. – Что ты в этом-то понимаешь, чужак? – она оскорбилась. – Иоаннушка – это ошибка, клянусь. Всё Лелька, Потыкова дочка, она-то вмешалась и всё погубила. Я-то посвящала его, а заклятье-то обернулось проклятьем. Ведь гусли-то, гусли уже звенели, а ребёнок-то к ним восприимчив, нельзя-де было отвлекать его.

Лебедь Белая осеклась, понимая, что наговорила лишнего.

– Заклятые Ягорчатые гусли, – отчётливо выговорил Евтихий.

Морена вскинула к груди руки, в волнении закусила палец, но справилась с собой.

– Нельзя даже произносить это, грек, нельзя! Это слово заклято, заповедано. Оно не для твоего рта! Яровчатые, говори, яровчатые. Да, то гусли Могучего дзяда Ягора.

– Змея-Ящера, которого убил твой муж, – жёстко сказал Евтихий. – А две Яги, мать и дочь, это змеихи помельче, да? Вон, самовилы поют на взморье про лютую змею, что сосёт сердце утопленницы. Это ей ты посвятила дочь Потыка Елену?

– Да пропади ты, грек, сгинь и не вмешивайся, как вмешивалась малолетняя Лелька! – Морена шагнула на него, выходя из-за пристенка. – Дай сюда огонь! – она выбросила руку к факелу, Евтихий отдёрнул свою и отступил на шаг. – Сам Ягор-Велес явился Кощу крылатым ящером и дал ему невиданные gusli-samogudy! – выкрикнула по-славянски. – Они заиграют, а ты запляшешь! Уйди с дороги, чужак! – Морена шагнула к нему, шагнула к огню, и Евтихий, чтобы не ожечь её, отступил к двери.

– Не обожгись, – предупредил. – С этим огнём играют те, кто сам сгорел дотла. Душеньку побереги, – он холодно добавил.

Лебедь Белая сузила глаза и усмехнулась:

– Вы все запляшете. Загремят дзядовы гусли, и завтра же явится из пучин дзяд Ягор.

– Уверена? – остудил Евтихий.

– Я сама волхова и знаю, что говорю! Неведомый звон усыпляет волю. Выпитые травы, пестрящие одежды, дым от курений, затягивающие пляски! Когда воля подчинится Могучим, тогда дзяд Ягор и явится.

– Вот теперь я тебе верю, Лебедь Белая, – Евтихий опустил догоревший факел, бросил его на пол и втоптал в сырую землю. – Внушение, захват личности, управляемый бред. Я это видел, случалось.

– Что ты врёшь, грек? – вспыхнула Морена. – Что ты знаешь о Старых богах! У вас свои пророки, у нас – свои. Не только у греков есть истина!

– Истинные пророки не учат превращать детей в козлят и топить девиц в море.

Евтихий распахнул дверь и вышел из жарко натопленного дома в ночной холод. На взморье девы-самовилы жаловались на судьбу и тоскливо пели о бедной утопленнице.

Велес (Волос) – древнее славянское божество подземного мира, лесной чащи и урожая. Возможно, тождественно подземному змею Ящеру.

Велесичи (велегезиты) – в VI-X веках славяне, что обитали на востоке Греции в прибрежной области от юга Фессалии до предместий Фив и Афин.

Волос (Βολος) – греческий город, выстроенный в новое время у Пегасейского залива возле развалин Иолка, родины аргонавтов. Связанно ли имя города с именем главного бога обитавших в тех краях славян-велесичей, не известно.

…Перебор струн. Такой томительный, угнетающий душу. Басовая струна пропоёт, и сразу за ней тонкая. Низкая – за ней высокая. Это не песня. Другое. Названия этому нет. Звуки тянут жилы и душу, тянут кровь – и вынуждают уснуть, забыться мёртвым сном, покориться…

Леля распахнула глаза, очнулась. Ноги застыли от холода, а в груди – жар от выпитых трав, что подали ей посреди ночи. Больше не вспоминается ничего, почти ничего… А перед ней, оказывается, не гусли – море с бегущими волнами-струнами.

Она не лежит – стоит. Руки затекли, не чувствуются. Она попыталась размять их, но ощутила их за спиной связанными. За нею – столб, врытый в землю. А море поднимается с приливом и лижет ей холодом ноги. Ногам нестерпимо холодно – а в груди горячо от дурманящих трав.

– Мачеха! – вспомнилось.

Лебединым крылом реют перистые облака над морем – как рукава самовильской сорочки. На мачеху нет ни обиды, ни злобы – на сердце безволие от выпитых трав. А заклятые струны томят душу, кружат голову и душат грудь. Столб за спиною так крепко вкопан – не покачнётся.

– Иоаннушка! – вспыхнуло в голове.

Леля вспомнила: им дали пить горький напиток. Их повели. Иоаннушку – к кумиру Старшей Яги, где с вечера горели костры и кипела вода. А её – на песок под высоким взморьем, на берег, что затопляется приливом.

Леля мотнула головой – перебросила её с плеча на плечо. Волосы облепили лицо. Море подступало. Скоро из пучины поднимется Ящер и проглотит её. Заклятые гусли бренчат и топят в тоске душу. Неужто эта тоска, это вытягивающее жилы смятение – теперь навсегда, на целую вечность? Кажется, змеиные глаза уже блестят из-под воды, из бездны. Или это встаёт солнце. Рассвет. Дурман кружит ей голову, стынут в воде ноги, теряется остаток воли, дух угасает.

Сквозь наваждение слышится то ли прошлое, то ли будущее. Морена кружится в заклятой пляске, плеща лебедиными рукавами. Иоаннушка непонимающе глядит на котлы с кипятком. Море плещется у её колен и взбирается выше. Бренчат яровчатые гусли. Скачут русальцы в масках козлищ, кто-то протягивает маску и Иоаннушке. Где-то раздаётся голос, слышится, как кто-то спрашивает:

– Верно ли, грек, что Карл, король франков, носит сан римского патриция?

Кто-то разрезáл ремни на её руках. Леля опомнилась. Евтихий, знакомый грек, за плечи удерживал её от падения. Она повисла у него на руках, и он перенёс её выше, на скалистую отмель, куда не поднимался прилив. На высоком берегу ждал, опираясь на меч, князь Акамир.

– Акамир, – Леля протянула с нежностью и благодарностью. – Мой спаситель.

С Евтихия струями стекала вода. Щемило сердце. Он придерживал Лелю, и прикосновение к её спине волновало и тревожило. Белые, разметавшиеся по плечам и шее волосы. Плечи, обтянутые тонкой сорочкой. Босые, порозовевшие ноги. Он думал обернуть их плащом, но плаща не было, Евтихий стоял в варварской одежде, а Леля благодарила Акамира.

– Где мой брат, где отец?

– С ними мои люди, – Акамир взглянул на неё. – Не бойся, – и добавил: – Бедная девушка, ne trewozh sebe za otca i bratca. Ja jesm kniazh. Ja da nikto bole.

Леля улыбнулась – как прежде, сжатыми губами, недосказанной полуулыбкой. Акамир в княжеской шапке, с мечом и в лучшей своей одежде держался с ней горделиво. Он – князь, и над склавинией вот-вот взовьётся его знамя…

– Зверь! Ящер из моря! – закричала Леля, обернувшись и показывая на восход.

Евтихий резко повернулся, а князь лишь поднял голову. Ничего не было. Гремели заклятые гусли, и в такт им Леля то расширяла, то прикрывала глаза. Акамир обеспокоено водил головой. Ещё миг, и он против воли тоже увидит в волнах морского Ящера. Евтихий ухватил Лелю повыше локтя:

– Стой, Леля, стой. Не слушай гусли! Выгони их из сознания. Ты и теперь что-то видишь посреди моря?

Леля, округлив глаза, кивнула и подняла руку, указывая:

– Вот зверь. Он как змей, которого убил отец, – Леля вскрикнула: – У него и рана на голове от меча!

– Рана от меча? – выкрикнул Евтихий, сознательно не глядя в море, стоя к нему спиной и заслоняя обзор Леле.

Ещё пол мгновения, и Ящера непременно увидит князь Акамир. Он верит волхвам, а значит сам же усилит наваждение и откроется навстречу тому, что лезет теперь из бездны.

– Победи его, Елена! – Евтихий велел, зовя её христианским именем. – Верою, словом, крестом, что ты носила, светом, что у тебя в сердце – победи его!

– Сги-и-инь! – в крике изогнулась Леля. – Сги-и-инь!

Запел княжеский рог. Акамир вскинулся. Соперничая с рогом, громче зазвенели гусли. Турий рог заглушил их своим рёвом, но трубачу не хватило воздуха. Звон гуслей врывался в промежутки, в которые трубач вдыхал и собирался с силой. Заклятые струны всё пели и пели, а потому море вздымалось выше и выше. Взметались волны, они колебались как струны, кем-то перебираемые и гонимые с морской глади на берег.

В склавинии поднялось знамя Акамира. Вооружённые люди высыпали на берег. Кто-то затаптывал костёр перед идолом Велеса-Ящера.

– Это твой отец, Леля, а с ним мои воины, – Акамир вытянул меч из ножен. – Сейчас мы уведём твоего братика, потерпи. Ну что, грек? – бросил он походя. – Верно ли, что франкский король Карл носит сан римского патриция? – он засмеялся.

Кажется, люди князя не опрокинули русальцев, а только оттеснили к развалинам Иолка и дороге на север. Всё шло не так, как задумывалось. Русальцы дали отпор княжеским людям. Крики, шум, сполохи огня и дым – кто-то повалил в костёр кипящие котлы. Рослый и худой славянин в одиночку отбивался мечом от двух русальцев. Леля узнала отца и бросилась к нему в самую гущу:

– Отец! Отец, берегись, – её заслонили.

Знамя Акамира наступало, но русальцев попросту выпускали. Их всего лишь выдавили из склавинии на дорогу. Евтихий с досадой оскалился. Зря это, зря! Ложная победа – сделано всё, чтобы упустить волхва и его русальцев.

Померещилось, что Леля с братом мелькнули за чужими спинами и пропали. Кажется, скользнула вдоль затоптанных костров Морена. Русальцы уходили. Вон – на северной дороге сам Кощ Трипетович, он далеко, он в безопасности, вот выхватил из-под холстины огромные гусли, полыхнувшие золотым огнём…

Гром. Волхв ударил по басовым струнам… Под Евтихием заколебалась скала. Что-то полыхнуло в воздухе. Люди шарахнулись и рассыплись в разные стороны. Завизжали и заголосили склавинские женщины.

Посреди пустого поля осталась стоять в полный рост каменная человеческая фигура, кое-где затянутая сизоватым мхом.

«Обёрнýли де Михайлушка да серым камушком,

Не видать Михайлушку да света белого,

И лежать ёмý-то здесь да веки-пóвеки,

Сами бó уехали да во чистó полё…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

Князь Акамир был бледен. Он силился не смотреть на каменную статую – было страшно. Зачем-то он, не переставая, говорил и говорил Евтихию, точно оправдывался:

– Ну, не мог же я, – у Акамира сел голос, – не мог же я погнаться за русальцами всей дружиной…

Посреди поля камнем застыл Михайло Потык. Евтихий медленно обходил его, осторожно ощупывая. Ну, камень же, чистый камень. Поодаль толпились, боясь подойти, люди. На лицах мужчин – суеверный ужас. Женщины сдавленно голосили. Долговязый и жилистый Потык стал серым, холодным и твёрдым как камень-песчаник. Лицо искажено в гримасе, рука занесена для удара. Но даже меч и измятая одежда – и те как будто из камня.

– Погнаться за русальцами и жрецом я не мог, Евтихий. Народ меня бы не поддержал, – твердил князь Акамир.

Князь прятал лицо в ладонях. Русальцы сбежали, но увели с собой Лелю и Иоаннушку, а Потык не сумел отбить их. Народ видел всё, что случилось, и теперь причитал в страхе:

– Белый же, весь белый... – кто-то обронил по-гречески. – Прямо точёный камень, застыл весь…

Евтихий прислушался.

– Как это – белый? Кто сказал – белый? Он же серый, как… – Евтихий трогал и ощупывал Потыка. – Наваждение… Каждому видится своё… Но ведь ни одного живого места нет, всюду камень!

Акамир на два шага приблизился:

– Грек, ты пойми меня. В моей склавинии я – повелитель. Но погнаться за жрецом всех склавинов – это война против богов. Это вызов всем склавиниям Эллады. Люди меня отвергнут!

Не слушая его, Евтихий заскочил туда, где у камня было лицо, и выкрикнул:

– Михаил! Проснись, Михаил. Не верь заклятью, не подчиняйся, не давай ему над собой власти. Проснись!

Окаменевший Потык не шевелился. На каменном лице – всё та же гримаса боя, а в разрезе глаз – та же боль.

– Михайло, не поддавайся, – упрашивал Евтихий. – Сам не поддашься – и другие вслед за тобой не поверят. Наваждение пропадёт, сгинет.

– Не поймут меня люди – вот эти женщины и не поймут! – твердил князь Акамир, стараясь даже краем глаза не смотреть на Потыка.

Склавинские женщины той порой заново возливали масло и мёд на кострища богов. Там, где угли были ещё горячи, масло в мгновение ока вспыхивало. Женщины с трепетом смотрели на кумиры богинь и запевали обрядовые песни. Искры уносились вверх и тонули в столбе дыма.

– Михаил! – Евтихий ударил Потыка по щеке, боль от удара по камню пронзила руку до локтя. – Ты слышишь меня, ты видишь, ты говоришь. Заклятье не имеет над тобой власти – как же ты это забыл?! – Евтихий с горечью выкрикнул. – Ты же крещёный.

Из княжеского окружения вышли к кострам несколько мужчин. Они оттеснили женщин и стали мстительно затаптывать костёр Ящера-Велеса. На оскал каменного звероящера они предпочитали не оглядываться. Княжеский трубач робко подул в турий рог, видимо, надеялся одной магией одолеть другую.

– Евтихий, выслушай! – Акамир пробовал отвлечь грека. – Я уже приказал сломать идол Ящера. После того, что было, мы не станем чтить Ягора-Велеса. Ты слышишь? – Акамир искал поддержки. – Оставь, грек, Потыка уже не вернёшь…

Евтихий, не слушая, тряс каменного Потыка и что-то говорил ему. По лицу Евтихия струился пот.

– Я сейчас прикажу – ты слышишь меня? – прикажу вместо Ящера, – Акамир прятал глаза, – поставить другого бога, поблагороднее. Не знаю ещё которого – может, Громобоя, владыку молний-перунов ? Но старухи-то всё равно будут чтить Велеса. Даже тайком от меня.

Евтихий схватил окаменевшего Потыка за плечи:

– Где твой крест, князь Михайло? Очнись! – он срывал голос. – Где твой крест?

Ища крестик, он водил рукой по каменному воротнику Потыка. Не находил. Отступил, разглядывая трещинки. Камень-песчаник казался таким, будто простоял здесь века. Мох бежал по складкам окаменевшей одежды. Евтихий сорвал с себя нательный крестик и, путаясь в шнурке, надел его на Потыка.

Отвернулся.

За спиной чувствовался холод камня. Но вдруг человек застонал в голос, Михайло Потык с плачем повалился на землю. Акамир, побледнев больше прежнего, в ужасе отскочил и затеребил вышивки-обереги на сорочке. Потык выл белухой и катался по земле, терзая на щеках бороду и голося во всё горло:

– Они увели-и! Они всё же увели-и их!

К нему бросился Евтихий, склонился, удержал его за плечи и не столько поднял Потыка, сколько усадил на земле. Вокруг метались и суетились люди. Одни в страхе разбежались, другие из любопытства полезли вперёд. Акамир оглядывался на тех и других, тщетно ища трубача с турьим рогом.

– Каменный князь Потык ожил?

Потык вдруг вскочил на ноги.

– Я восемнадцать лет служу тебе – wieroju ta prawdoju! – выкрикивал он Акамиру, путая склавинские слова и греческие. – Ja zh za radi tebia кровь мою проливал, krew liwal, а клятву тебе не порушил. De zh je twoja prawda, княже, где ж твой закон? Зачем моего врага выпустил, князь? De zh je moiy dzetchi, de moi syn ta moia doch, Okamere? Или ты не князь надо мной боле?

– Потык, Потык, мы похитителей догоним, клянусь тебе, кровью моей клянусь, – торопился Акамир. – А Ящера немедленно велю свалить. Nie bogh on nam bole, Potyche! Не бог он нам, и мне более не надобен.

Понимая их через слово, Евтихий вглядывался им в лица и соображал:

«Так, третий кумир они свергают. Постой-ка… Остались же Лада с Лелей, две старые богини…»

– Остановитесь! – он перебил их. – Жрец будет рассуждать так же, как вы. Ящер до поры ему не надобен. Его культ не оправдал себя! Акамир, где почитают ваших богинь, но без Ящера?

Акамир, нахмурясь, повернулся:

– Везде, – он, наконец, обронил.

– Нет, не везде, – не согласился Евтихий. – Где-то есть особое место, там их почитание сильно настолько, что… культ Ящера попросту не нужен. Где это?

– Везде, – повторил князь. – Эти богини – матери всходов и урожая. Стоит весна, и богиням молится каждый.

– Нет-нет, – Евтихий затряс головою. – Ну, смотри, князь, здесь в Иолке – вода, море, водный ящер, змей из бездны. А там, я уверен, наоборот: огонь, солнечный жар, пекло из преисподней. Что это может быть, князь?

Акамир спокойно покачивал головой:

– Я тебя не понимаю, грек. Я тебя не понимаю.

Дорога на север

«Они [склавины] осаждали ромейские города и крепости и говорили жителям – выходите, сейте и собирайте жатву, мы возьмём у вас только половину подати» (Иоанн Эфесский. Чудеса Святого Димитрия. Об осаде Фессалоник славянами)

Перистое облачко, похожее на лебединый пух, вдруг напомнило ему волосы Лели. Облачко улетает, и кажется, что оно зовёт за собой. Образ Лели вставал перед глазами: вот, она поднимает руку, чтобы отвести ото лба волосы, падающие на светлые брови и ресницы. Сквозь руку просвечивает солнце.

Вспомнилась Лелина полуулыбка, такая нечёткая, недосказанная – улыбка сквозь сомкнутые губы. И глаза – зовущие, но неподпускающие, удерживающие…

– В конце концов, мне скоро тридцать, – выговорил Евтихий, но, к счастью, его никто не услышал.

Дорога текла на север – вслед за облаками. Мимо проплывали сады, а в садах работали склавинские женщины. В поле мужчины запахивали землю. Евтихий оглянулся: Михайло Потык был мрачен, а князь Акамир – встревожен. Его трубач готовился, случись что, трубить в турий рог.

Ветер дул с моря – весна не окрепла. Придёт лето, ветер задует с прогретой солнцем земли, и облака побегут с севера. Осенью и зимой облака бегут с моря на север – греки верили, что это бог солнечного света Аполлон улетал на крыльях лебедей к гипербореям, на север. Весною он на лебединых крыльях и возвращался.

Крыльями лебедей грекам, как и славянам, казались перистые облака…

Евтихий приподнялся в седле. Кажется, мысль начинала сплетаться в целостный узор:

«Аполлон улетал на север. А на севере лебединый пух падает хлопьями с неба... Скифское золото тоже падало с неба. Лебединый пух – это снег. А что это – золото с неба? Статуя Артемиды упала с неба, кукла Дедала упала с неба, золотой овен упал с неба…» – Евтихий обернулся, скользнув взглядом по спутникам.

– Акамир, князь! – он окликнул. – Куда пропало золотое руно из Иолка?

Акамир поморщился и замотал головой:

– Никуда, Евтихий! Не знаю, где искать Коща Трипетовича, если ты об этом! Они ушли на север, и говорят, что сам Кощ родом оттуда.

– Акамир, я не задаю праздных вопросов. Куда исчезло из Иолка золотое руно?

Соображая, Акамир втянул голову в плечи:

– Никуда не исчезало, – повторил он. – При велесичах руна уже не было. Вернее, – поправился он, – руна не было вообще.

– Не правда, князь, золотое руно было, – Евтихий придержал лошадь, чтобы ехать бок о бок с Акамиром. – Аргонавты вывезли его из Колхиды и привезли в Иолк на родину. Где же руно?

– Тебе виднее, грек, – Акамир прищурил тюркские глаза. – Руно, руно… Что это, откуда взялось? – бросил он.

– Мифы говорят, – Евтихий мельком взглянул на князя, – что царских детей Фрикса и Геллу злая мачеха хотела принести богам в жертву. Но настоящая мать, богиня-облако, послала им с неба овна с золотой шерстью. На его спине брат и сестра уплыли за море в Колхиду, но маленькая Гелла по дороге утонула в пучине.

За его спиной князь Потык выругался и зазвенел удилами коня. Евтихий через плечо обернулся:

– Да, князь Михайло, девочка утонула, как и полагалось утонуть приносимой в жертву Додоле… Акамир! – Евтихий перебил самого себя. – Скифы почитали трёх братьев, которым упало золото с неба.

– Я не успеваю следить за твоей мыслью, – признался Акамир.

– А македонцы говорили о трёх братьях-пастухах, которым царь не заплатил за работу и дал вместо золота лишь свет из окошка. Тогда младший брат очертил на полу место, куда падали солнечные лучи, и щедро зачерпнул их за пазуху. Ты ищешь связь, Акамир? А я ищу Лелю и Иоаннушку.

– Продолжай, грек! – не вытерпел Потык, он подхлестнул коня и нагнал их, вклинился между ними, оттеснив лошадь Евтихия.

Евтихий проводил взглядом деревушку, как ему показалось, брошенную, с выбитыми окнами и покосившимися крышами.

– Братья-пастухи ушли и поселились, как говорят, недалеко отсюда, – Евтихий вывернул шею, рассматривая брошенные дома, деревенька не давала ему покоя, – во Фракии, около садов царя Мидаса. Тех садов, где Мидас поймал и отпустил сатира, чтобы обрести дар превращать вещи в золото. Князь Михайло! Какие мысли к тебе приходят?

Потык промолчал, перебегая глазами со зрачка на зрачок Евтихия.

– Тот пастушок стал великим царём и, как говорят, предком Александра Македонского, – Евтихий закончил.

– Неужели? – терпение у Потыка кончилось.

– Это так. Ведь пастушок взял в награду не что-нибудь, а солнце Македонии. Золото с неба – это солнце. Архонт, князь Акамир! Помоги моим мыслям, скажи, где на севере Белой Склавинии святилище женского божества солнца?

– Нигде, – фыркнул Акамир. – Солнце – это мужчина. А луна – женщина.

Евтихий умолк, нащупываемая ниточка зацепилась. Мысли застыли. Что-то ещё мешало решить задачу… Навстречу ползла вдоль дороги другая брошенная деревня, заросшая бурьяном по самые крыши.

– Чьё это, князь? – Евтихий вывернул шею. – Чьё это жильё? Его покинули греки?

– Его покинули славяне! – рявкнул Акамир. – Этой дорогой шёл на юг Ставракий и его легионы! Ты не знал об этом, Евтихий? Шестнадцать лет назад он увёл в рабство всех жителей.

Евтихий закусил губу. Смутившись, он смог сказать:

– Эта земля не раз переходила из рук в руки, как…

– Как золотое руно, – не выдержал Потык. – Грек, – взмолился он, – ну, зачем ты рассказал, что греческая девочка Гелла утонула как Додола! Не мучь меня.

– Стой, Потык! – мысли, наконец, сплелись в общий узор. – Гелла утонула. А что стало с Фриксом?

Потык в отчаянии затряс головой:

– Не томи. Скажи, что он стал царём и чьим-то там предком, – Потык умоляюще поглядел на Евтихия.

Грек стиснул зубы и накрутил на кулак повод уздечки.

– Отрок добрался до берега, его принял колхидский царь, а золотого барашка принесли богам в жертву. Боги якобы предсказали, что покуда шкурка барашка, золотое руно, хранится в Колхиде, этот царь будет править страной. Но что стало с Фриксом? Мифы молчат.

Потык побледнел и запустил в бороду пальцы.

– Ясон похитил золотое руно, украл солнце Колхиды, и царя сверг родной брат, – Евтихий сильнее взнуздал лошадь. – Руно похищено, но не странно ли, что в этих мифах маленький Фрикс больше не упоминается?

– Не надо, не говори… – на щеках у Потыка заходили желваки. – Мальчика убили вместе с его барашком.

По сторонам тянулись поля, далеко на краю одного поля горело соломенное чучело: славяне справляли весенний обряд. Евтихий взглядом проводил полыхавшее чучело. С него клочьями разлеталась солома, и на ветру развивались горящие рукава белой сорочки.

– Сестрица утонула как Додола, – сжав губы, заключил Евтихий, – а братца заклали как козлёнка! Мачехино жертвоприношение состоялось, не смотря ни на что. Даже на помощь богов. Что это за дьявольские боги, которые глумятся над малыми детьми?

– Не смей хулить старую веру, – прикрикнул Акамир. – Хули своих предков-эллинов, если их мифы тебе не по нраву!

– Кощ Трипетович воспроизводит этот старый миф, – не слушал Евтихий. – Додола должна утонуть, а мальчик-козлёнок должен пострадать. За это нечто пообещало волхву солнце Белой Склавинии. Кощу нужна княжеская семья: брат с сестрой да мачеха-язычница. Всё как в мифе.

Здесь Михайло Потык ожёг коня плетью и унёсся вперёд, давя в груди плач от бессилья. Евтихий с сожалением поглядел ему в спину, долговязый и широкоплечий князь сутулился и тряс головой из стороны в сторону.

– Акамир, вспоминай, – потребовал Евтихий, – где в северных краях близ Македонии и бывших садов Мидаса лежит подходящее святилище? Оно непременно связано с огнём, хотя и необязательно с солнцем.

– Везде, – не задумываясь, бросил Акамир. – Сейчас весна. Весеннее чучело из соломы горит повсюду. Это чучело Лады-Яги, она сгорает в огне, чтобы возродиться в посевах.

– Не то, – поморщился Евтихий. – Где превозносят не просто Ладу-Ягу, но Ягу, сжигающую и сжирающую детей?

Акамир поёжился. Евтихий не упустил это движение. Князь отвёл глаза в сторону и обронил:

– Везде, но… – он замолчал.

– Ты сказал «но», – надавил Евтихий. – Ты знаешь, такое место.

– Морена. Там её называют Ягой-Мореной, матерью смерти. Это в Фессалии близ вашего городка Верия. Но, Евтихий…

Евтихий пришпорил коня, подхлестнул его и скоро нагнал Потыка:

– Князь Михайло! Мы едем под Верию к святилищу Яги-Морены. Архонт Акамир наконец-то понял, где искать твоих сына и дочь.

Понукая лошадь, догнал их разгорячённый Акамир:

– Евтихий! Под Верией не моя земля. Я там не князь! Там не велесичи. Там – друговичи!

– Другубиты? – повторил на греческий лад Евтихий. – Так что ж? Решайся! – он смерил архонта взглядом.

Акамир колебался, крутил на руке петлю из уздечки. Наконец перехватил поудобней рукоять плётки.

– Да – что мне до того? Мне же пообещали, Евтихий. Я стану архонтом Белой Склавинии. Суверенной и вольной Склавинии! Какой она была до треклятого Ставракия. Евтихий, мы едем к Верии. Ведь это правда, что сан римского патриция носит сам Карл, король франков?

Играя плетью, Акамир подстегнул лошадь. Из-за холма появилась ещё одна деревня, обезлюдившая тогда, когда всех увёл в рабство патриций Ставракий.

Шестью месяцами ранее

Константинополь, столица Империи

Ставракий – евнух царицы Ирины, патриций и логофет ипподрома. Первое упоминание в византийских хрониках – под 782 годом. В 783 году совершил военный поход против элладских славян от Фессалии до Пелопоннеса. Полководец и дипломат, расчётливый политик, фактический правитель государства. В 784 году сопровождал Ирину в поездке по Греции до городка Верия. К 799 году отстранён от власти молодыми соперниками…

В тот день, когда Евтихий вышел от Никифора Геника, его настойчиво просили пройти дальше и провели в самое дальнее крыло дворца. В особых покоях его ненадолго оставили одного. Там на стенах висели те же гобелены с вышитыми ипподромными скачками.

Немного погодя из дверей напротив, не торопясь, вышел грузный человек в расшитой золотом парче. Так Евтихий впервые в жизни увидел Ставракия. Патриций и евнух отдышался, опершись рукой на спинку высокого кресла.

– Что? – Ставракий задержал на Евтихии взгляд человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись. – Этот, как его, Никифор – перехватил тебя? Опередил, мерзавец…

Голос у евнуха был неожиданно низок и глух. Ставракий глядел тяжело и, наверное, ждал каких-то внешних знаков почтения. Евтихий склонил голову и в поясном поклоне коснулся рукой пола. Ставракий удовлетворился.

– Что? – повторил дружелюбнее. – Мерзавец успел наговорить обо мне? Дай я повторю: я-де возил царицу во Фракию и Фессалию, я-де – хищник, я-де домогаюсь престола, хоть бы и не для себя, ну так для своих родственников. Что-то ещё, а?

– Благочестивая августа Ирина вспоминала, как ты привёл её к власти, патриций Ставракий, – выговорил Евтихий.

Евнух довольно покивал головой:

– Да, она это помнит, – он поджал губы. – Я поддержал её, когда все её предали – все чиновники умершего мужа. Она металась без власти, без должного почтения к её сану, она в отчаянии ставила на государственные посты своих евнухов – постельничих и стольников. Других преданных слуг у Афинянки не было!

Он звучно засопел, изображая смех. Евтихий молчал, не выражая ни отношения к услышанному, ни чрезмерного почтения к Ставракию.

– Меня в детстве оскопили, чтобы я не мог прикоснуться к женщине, – вдруг вспомнил Ставракий, – но я сделал для империи больше, чем иной из мужчин. Я водил в бой легионы, я замирил восточные границы, я покорил западные окраины. Я усмирил даже столичный гарнизон, когда это понадобилось. Владей, благоверная царица Ирина! Знаешь, кто был счётчиком ипподрома прежде меня? Изменник Григорий! В день воинской присяги они подняли бунт и потребовали в императоры старшего из пяти братьев умершего царя, покойного мужа царицы. Армия не желала императора-женщины! А царица милостива: царица лишь высекла зачинщиков, а братьев-кесарей постригла в священники.

Евтихий поднял глаза:

– Показным заговором калек ты напомнил об этом нашей августе?

Ставракий невразумительно хмыкнул и усмехнулся. Погрозил пальцем и повторил со старческой настойчивостью:

– Всего лишь высекла одних и всего лишь постригла других. А её сын, войдя в возраст, велел вырвать дядьям языки, а старшего из них – ослепить! Я всю жизнь враждовал с ним. Он отправлял меня в изгнание, а царицу-мать запирал под арестом, всё, что хотел, то и творил. А августа мирилась с ним после каждой ссоры. Это же я настоял на его свержении – мой грех, моя вина! Армия, легионы не прекращали бунты кто за, а кто против молодого императора. Это стало невыносимо. Я заставил, да, я заставил царицу сместить её сына. А уже внешние обстоятельства вынудили меня ослепить его – уже свергнутого! Суди, карай меня.

Ставракий брызнул слюной и замахал руками, гоня от себя воспоминания. Чуть покачнулся – и недовольно пробурчал, когда Евтихий развернул к нему тяжёлое кресло. Ставракий сел. Старчески всплеснул руками:

– Не для неё же, не для царицы Ирины, а ради Империи и трона, ради христианского государства! Я прошёл с легионами всю Грецию, нет – Склавинию! Греции больше нет, мы потеряли её – нашу родину. А я заставил варваров покориться и заплатить дань Империи, – горячился Ставракий.

– Скажи, патриций, – Евтихий остановил его, – а зачем ты возил василиссу Ирину в Элладу?

Ставракий посопел носом, тяжеловато посмотрел на него и поманил пальцем:

– Только в северную Фессалию, не дальше. Везти её южнее было бы опасно. Я хотел, чтобы царица-афинянка увидела её воочию. Грецию! Настоящую, а не вонючие кварталы Афин. Горы! Масличные рощи! Водопады! Развалины древних колонн и руины святых церквей. Толпы варваров, край, где звучит чужая речь, чужой язык. Поклонение истуканам, где когда-то теплилась наша вера. Тебе этого не понять, Евтихий, ты грек, но отроду не был в Греции. Пусть бы она услышала ту окаянную музыку и ужаснулась… Э-э, ты ещё услышишь её, клянусь… А услышишь – так берегись.

– Музыка? – насторожился Евтихий, в третий раз ему говорили о музыке. – Разве у склавинских варваров есть музыканты как у культурных народов?

– Э-э, – отмахнулся Ставракий, – склавины – народ ретивый. Поезжай. Слушай их окаянную музыку и беги от неё. Без золотого руна не возвращайся! Либо склавины заговорят по-гречески и станут зваться греками, либо мы, эллины, бесследно в них растворимся. Лишь бы над Элладой снова били колокола церквей, а не гремела дьявольская музыка!

Ставракий, крякнув, поднялся и подержался левой рукой за грудь. Евтихий, хмурясь, искал в его словах спрятанный смысл.

– Что? – опять буркнул Ставракий. – Я смешон в моём пафосе? Смешон? – уцепился он, хотя Евтихий и не думал смеяться. – Вот, вволю посмеёшься там – в элладской Склавинии. Берегись! Во-первых, берегись Филиппополя и его посланцев – с ними водит дружбу мерзавец Никифор. Во-вторых… Во-вторых, берегись, чтобы обстоятельства не оказались сильнее меня. Вот тогда я не пощажу ни тебя, ни тех пятерых калек, которых ты отвезёшь в Грецию.

– Понимаю, – Евтихий снова склонился, коснувшись рукой мозаичного пола.

– Встань! – окликнул Ставракий.

Евтихий распрямился. Ставракий взял его за голову, привлёк к себе и поцеловал в лоб:

– Будь верен царице как родной матери. Ох… – он снова охнул. – Что-то колит у меня в груди, наверное, сердце. Пока я жив, она – верный Император. Вот… Ступай! Помни: случится непредвиденное – не пощажу. Не пеняй на меня и не поминай лихом.

Ставракий отпустил его. Евтихий поклонился и вышел. Это был единственный раз, когда он лицом к лицу видел знаменитого патриция и евнуха.

Северная Фессалия

Воинство славянских племён «окружило богохранимый город Фессалоники, имея с собой свои роды вместе с имуществом; они намеревались поселиться в городе после его захвата…» (Иоанн Эфесский. Чудеса Святого Димитрия. Об осаде Фессалоник славянами)

За спиной осталась гора Олимп. Белая вершина потонула в облаках, лёгких как лебединый пух. А дорога текла у подножия Орефийских гор, где на склонах белели овечьи стада.

– Архонт Акамир, – Евтихий позвал князя, их лошади после долгого бега шли шагом бок о бок. – Давно хотел спросить тебя: отчего Склавиния – непременно Белая?

– Как ты сказал? – Акамир обернулся. – Да, так у нас говорят. Belai to je Welia – Большая, Великая Склавиния.

Помолчали. Каменистая дорога бежала навстречу. Со склонов гор послышалось, как блеют овцы. На солнце их шерсть стала казаться золотой, а овцы – золоторунными.

– Здесь кончилась моя земля, – Акамир скосил на Евтихия тюркские глаза. – Кончилась Велзития, край велесичей. Далее живут друговичи.

Дорога огибала горный склон и терялась из виду. Сменяя друг друга, ехали впереди конные дозорные.

– Другубиты, – повторил Евтихий. – Вы понимаете их язык?

– К счастью, он близок. Почти неотличим, не то, что язык болгарских северян или моравов… Скажи, Евтихий, ты веришь, что с помощью гуслей волхв сможет заполучить… э-э… солнце Белой Склавинии? Я имею в виду власть над склавинами.

Князь ждал ответа. На лоб у Евтихия набежали морщины, он недовольно нахмурился.

– Откуда мне знать? У Коща – недобрый дар музыканта. Он то ли раздобыл, то ли изобрёл способ, как музыкой подавлять волю и подчинять души. Ты и сам видел, что произошло с Потыком!

– То есть – да? – настаивал князь. – Если в святилище у друговичей при всём честном народе произойдёт чудо, то волхв станет вождём Белой Склавинии? Его не остановить?

Евтихий намеренно промолчал. Утоптанная ногами людей дорога бежала навстречу. За выступом горы не так давно скрылись дозорные.

– Ты же слуга греческой царицы, Евтихий. Ну скажи, ты не затаишь обиду, если власть над Белой Склавинией захвачу я? – Акамир что-то недоговаривал.

– Выхватишь у Коща золотое руно? Всякая власть от Бога, – Евтихий осторожно заметил.

– Освобожу Потыковых детей, возглавлю склавинов, а в конечном счёте… помогу кое-кому свергнуть греческую царицу. Что, грек? – Акамир усмехнулся. – Я действую без утайки.

Евтихий задержал дыхание и непроизвольно стиснул в кулаке уздечку.

– Лучше, смотри вперёд, архонт велесичей. Твои дозорные возвращаются! Стало быть, берегись – кто-то едет навстречу!

Акамир вскинулся и перехватил рукоятку меча. Позади протрубил турий рог, а впереди из-за выступа горы появился конный отряд. Всадники были вооружены, но не копьями, как славяне, а короткими мечами, как греки. Воины Акамира спешно перестраивались, чтобы прямо на дороге принять, если понадобиться, бой.

Поколебавшись Акамир в одиночку выехал навстречу. Его дозорные, поравнявшись, встали у него по бокам для защиты. Евтихий приблизился. Двое на чёрных лошадях отделились от греческого отряда, а ещё двое сопровождали их с римскими мечами наготове.

– Не ты ли Акамерос, архонт Велзитии, правитель склавинов от фессалийских Димитриад до беотийских Фив? – греческий сановник развернул грамоту и блеснул на солнце свинцовыми печатями.

– Khto zh je reche do mene? – бросил князь по-славянски. – Кто говорит со мной?

Грек не ответил, но подъехал ближе, сановник долго изучал князя из-под полей дорожной шляпы. Акамир пытался разглядеть лицо сановника.

– Архонт Акамерос, – заговорил грек, – не торопись выступать с элладскими легионами на помощь заключённым кесарям. Обдумай своё намерение, соразмерь силы.

– Вот как? – Акамир с высокомерием поднял голову. – Не торопиться выступать вообще? Или же выступать, но не торопиться?

Сановник кивнул, края его шляпы качнулись и на миг полностью скрыли лицо. Акамир хмурился, не снимая руки с оружия.

– К тебе в Иолк приходили послы элладиков, – грек мельком взглянул на Евтихия. – Не спеши поступать по их просьбе. Склавинский мятеж пусть произойдёт, но… успеха пусть не имеет.

Евтихий вклинился конём между ними. Грудью коня он напирал на чёрную лошадь сановника. Лошадь шарахнулась и осела на задние ноги, а воины выхватили мечи из ножен.

– Вы откуда, бойцы?– остудил их Евтихий. – Из Фессалоник?

Сановник скользнул взглядом по его варварской одежде. А князь Акамир собрался с мыслями и дёрнул за узду лошадь, заставив её плясать:

– Эй, греки! Неужели я подставлю под удар склавинов ради греческих интриг? Se ne mozhno, ne bywach po semu! – воины князя приблизились и выстроились за его спиной, готовясь дать отпор.

– Послы, под чью музыку вы поёте? – Евтихий не дал грекам опомниться. – Кто вас направил – благоверная августа? Логофет Ставракий? Или евнух Аэций?

– Варвар? – сановник выглядывал из-за спин своих воинов и сверлил глазами Евтихия. – Варвар, который знает политику дворца?

– Я крестник благоверной царицы Евтихий Медиоланский, – наступая на них конём, он выдернул спрятанный на груди пергамент с печатью афинского правителя.

Раздосадованные сановники заговорили между собой, приподнимая поля шляп и поглядывая на Евтихия. А после вернулись к своему отряду. Евтихий выкрикнул им:

– Вы из Филиппополя! А послал вас Никифор Геник! Передайте плачущей лисице, что переговоры с ним никому не нужны. Свалить Ставракия подложным славянским мятежом не удастся.

– Я сам с моим народом решу, – привстал над седлом Акамир, – когда и с кем заодно мне выступать!

Греки скопились на одной стороне, склавины – на другой. Два отряда медленно разъезжались на дороге, теснясь каждый к своему краю. Поравнявшись с Акамиром, сановник выглянул из-под шляпы:

– Будь осторожен, архонт! Другубиты свирепствуют, – грек полоснул его взглядом. – В окрестностях пропали отцы-аббаты, послы короля франков. Как бы варвары не обошлись с ними, как галлы обходились с пленниками!

– Как это? – вырвалось у Акамира.

– Галлы сжигали их заживо в клетке из ивовых прутьев. Но архонт, – грек мстительно улыбнулся, – а ведь ты язычник? Неужели ты едешь на это кощунство? Ох, не просчитайся! Франкский король Карл не прощает убийства миссионеров! А границы Карла уже подступают к твоим… Ты же не желаешь изнурительной войны с франками? Запомни, Акамерос! Ты нуждаешься в греках. А потому в стороне от наших интриг тебе не остаться!

Сановник спрятал лицо. Отряды разъехались. Акамир долго молчал, раздумывая, как поступить.

– Что, князь? – процедил Евтихий. – Больше не спрашиваешь, носит ли король Карл сан римского патриция?

Северная Фессалия, склавиния друговичей

«Склавины и анты не имели единодержавной власти, но имели общенародное правление, народные собрания и сходы, на которых совещались по всем военным вопросам» (Прокопий Кессарийский)

Ветер переменился. Перистые облака, распростёртые как лебединые крылья, неслись уже с севера. На ветру трепетали вышитые рукава сорочки, и Лебедь Белая, застыв, смотрела, как летят её облачные тезки. Облака-лебеди, казалось, звали с собой.

– Кощ Трипетович… – Морена порывисто вскинула к груди руки и прижала их к горлу, точно хотела перекрыть себе дыхание. – Это правда? – она выдохнула со страхом. – Могучие ненасытны! – вырвалось у неё, она охнула и ладонями зажала свой рот.

– Ненасытны? – Кощ вспыхнул и резко к ней обернулся. – А что ты сделала, Лебедь Белая, чтобы они насытились?

Кощ Трипетович ухватил её за плечи, притянул к себе и заглянул прямо в глаза. От его взгляда закружилась голова и стало уплывать сознание – куда-то, должно быть, вслед за лебедиными облаками…

– Мне донесли, что твой муж, князь и грек едут сюда. Потык до смерти непокорен Старым богам! А твой грек исхитрился снять с него проклятие. Это ты виновата, Лебедь Белая! Это ты не справилась.

– Это не мой грек, – вяло воспротивилась Морена, – я не знаю его… – сознание немедленно помутилось, и воля уплыла, стоило только тренькнуть под рукою Коща гусельной струнке. Такой сладкий и… такой тошнотворный у них перезвон…

– Ты слышишь только меня, – низкий голос волхва вливался ей в помутнённое сознание, – и видишь только меня. Есть только я, а за мной – только Могучие. Они жаждут. Ты сделаешь всё, чтобы они насытились. Лебедь Белая! Нам отступать некуда. Могучие непременно вкусят жертву. Ту или иную. Сделай это для них, Морена. Пусть Старые боги насытятся! Проснись.

Кощ несильно ударил Морену по щеке, та покачнулась. Начала в страхе оглядываться. Волхв сумрачно следил за её суетливыми движениями. Следил, как она силится, но не может коснуться защищающих оберегов.

– Потык убьёт меня… – выговорила Морена.

– Морена, если Старые боги разъярятся, я не смогу спасти Потыковых сына и дочь. Царицын грек идёт по моему следу как заклятый пёс, и когда те трое придут сюда… Возьми это, – Кощ подал Морене кожаные ремни. – Возьми-возьми, тебе придётся самой связать им руки перед жертвоприношением. Франкскими монахами они не удовлетворятся.

Против воли Морена подчинилась и взяла протянутые ремни.

– Кощ Трипетович… умоли Старых богов, чтобы до этого не дошло, – она попыталась поймать руку жреца. – Кощ, ты великий жрец, Могучие послушают тебя, – она торопилась, частила слова, она схватила и не выпускала его руку, силилась поцеловать её.

– Морена! – Кощ стряхнул её руки.

Ветер поднял с земли пыль и засохшие ветки. Лебеди в небе пропали, их перистые крылья превратились в серую мгу. Под рукой волхва чуть слышно прозвенели яровчатые гусли. Морене показалось, что гусли сами собой стали перебирать струны.

Идолище Морены-Яги чернело издалека. Оно бросалось в глаза со склона горы, по которому бежала дорога. Морену-Ягу изображала огромная ямина, вырытая внизу долины. В причудливых очертаниях ямы угадывалась голова, длинные руки, раскинутые на восток и запад, торчащие по сторонам груди, достойные того, чтобы вскормить гигантов, огромные бёдра и пространный подол какой-то женской одежды. По чёрным земляным склонам святилища-ямы торчали клочья жухлой травы и обрубленные корни кустарника.

– Это сама Лада-Морена, – Акамир, отчего-то ёжась, коснулся оберегов у себя на воротнике. – Друговичи зовут её Мораной, – он скинул с головы княжескую шапку и зашептал по-славянски: – Chur, chur mene, se sama Mati syrai zemlia je…

– Как ты говоришь? – Евтихий придержал лошадь.

У святилища вокруг вырытой в земле ямины собирался народ – склавины в вышитых одеждах, мужчины и женщины, многие с волынками, рожками и бубнами.

– Князь сказал, – Потык покосился на Акамира, – что это и есть местная Яга-Мать, богиня влажной плодородной земли.

Акамир сделал знак, и трубач протрубил в турий рог. Друговичи в долине зашевелились, стали один за другим поворачивать головы. Кто-то, подняв руку, показывал на дорогу, на склон горы.

– Maslenica, – Акамир сознательно тянул время. – Это сожжение зовётся у нас Maslenica.

Князь Акамир с отрядом медленно спускался в долину. Фыркали лошади, позвякивала сбруя. Друговичи сошлись по обеим сторонам дороги и рассматривали пришельцев с недоверием. Не доезжая вырытой ямины, люди Акамира спешились, и князь сам повёл в поводу своего гнедого.

Вырытая в земле фигура протянулась на полусотню саженей. По периметру фигуру Яги валом окружал вынутый из земли грунт. Там, где у распростёртой богини была голова, в земляном валу оставались ворота. Заглянув в них как в пасть, трубач расширил в страхе глаза и хотел протрубить в рог, но Акамир жестом запретил ему – не надо.

Вперёд вышли четверо, на поясах у них были мечи. У склавинов так вооружаются князья и знатные люди. Эти четверо поддерживали под руки старика с редкою бородой. Старик был настолько стар, что, пожалуй, мог помнить славянскую осаду города Фессалоники. Был он в княжеской горностаевой шапке, и Акамир, как гость, первым ему поклонился. Старик пожевал губами и стал подслеповато щуриться, разглядывая Акамира.

Рассматривал князь-старик долго. Кивая головой, он о чём-то говорил со взрослыми внуками. Те согласились, и тогда князь Акамир заулыбался, выражая доброту своих намерений. Князья, старый и молодой, взяли друг друга за плечи и дважды поцеловались, заключая между собой мир.

– Плохо, – сказал Михайло Потык и помрачнел лицом.

Старший из княжеских внуков за спиной деда распорядился, и Акамиру вынесли круглый хлеб на полотнище, расшитом фигурками пляшущих женщин. Очертаниями женские фигурки напоминали вырытую в земле богиню.

– Это очень плохо, – повторил Потык и отвернулся.

Помедлив, Акамир, поклонился, прижался к вышитым богиням губами и откусил кусок поднесённого хлеба. Съел. Старый князь и его внуки спокойно ждали, когда он проглотит.

– Что это было? – не вытерпел Евтихий. – Я так понимаю, это не приглашение к обеду?

Михайло Потык страдальчески сморщил лоб:

– Это – присяга, Евтихий. Акамир поклялся о мире. Он принял от Старых богинь хлеб и признал их покровительство, а это плохо. Князь связал себя по рукам и ногам, – Потык тяжко вздохнул, томясь духом, и хотел отойти.

Там, где у Яги подразумевалось чрево, стоял шалаш из ивовых прутьев. Жёны-лебеди, высоко поднимая кувшины, лили из них на стенки шалаша масло. Масло стекало по ивовым прутьям и впитывалось в землю.

– Постой, Михайло Потык, ты мне нужен! – Евтихий еле удержал порывавшегося уйти Потыка. – В кувшинах у женщин нет дна. Они как данаиды, что льют воду в бездонные бочки. Это – чародейство?

– Это ворожба, – сквозь зубы бросил Потык. – Язычницы вызывают дождь. Грозу с неба.

– Грозу? Где гроза, там и молния, а молния – это огонь. Понятно. А вот и гром, – за спинами женщин-лебедей ударили в бубны русальцы. – Потык, не уходи, ты ещё нужен! Переводи, о чём говорит Акамир со старым князем. Я не понимаю ни слова…

Потык сомкнул зубы и выдохнул.

– Терпи, князь Михайло, – жёстко велел Евтихий. – Жди и молись. Теперь не время. Переводи!

Потык переводил…

Князь Акамир, поглядывая на гремевших в бубны русальцев, по-славянски говорил старому князю:

– Но ведь в этот шалаш, князь Хотен, – Акамир, взмахивая рукой, указывал на чрево богини Мораны, – попадут мои люди! А я отвечаю за них перед народом и… перед Старыми богами! – он веско добавил.

Старый князь Хотен кивал головой, гладил редкую бороду и улыбался.

– Княже Акамире, – прошелестел он, – они уже не твои люди, их забрала Старая Морана, наша Мать-Яга. Чур с нами её ярая сила! – князь-старик вскинул руки и, опустив, покорно прижал их к сердцу. – Но княже Акамире, шалаш в её чреве пока ещё пуст, – припомнил старик. – Пока ещё пуст, – повторил он.

– Я же ел хлеб у тебя в доме, – взмолился Акамир, – я не могу забрать своих людей силой. Но… Быть может, Морена-Яга, мать жизни и смерти повелит заменить жертву?

Потык задохнулся, переводя это Евтихию. Князь-старик тихо советовался со взрослыми внуками.

– Надейся на волю богов, Акамир-велесич!

Внуки увели князя-старика под руки. А в яме святилища с треском взвился в небо костёр. Огонь заполыхал там, где у Мораны предполагался глаз – единственный, левый.

– Likho odnoglazo! – Акамир шарахнулся от огня и выругался.

– Что? – Евтихий немедленно оказался рядом.

– Наш князь ругает старую богиню одноглазой бедой, – перевёл Потык. – Наш князь дошёл до крайности. Von kosterit… э-э… он сквернословит богиню её тайным и запретным именем. Не так ли, князь? – Потык желчно глядел на бессильного Акамира.

– Likho odnoglazo! – громче выкрикнул Акамир.

Вокруг единственного горящего глаза злой богини кружили и кобенились девы-лебеди. Старый князь Хотен неожиданно воротился и сказал на чистейшем греческом языке, чтобы и слуга греческой царицы его понял:

– Акамерос, архонт велегезитов! Что тебе дороже – родина? Или родичи одного из подданных? Старые боги обретут силу, а жертва объединит народ. Когда возгремят гусли, склавинов поведёт сам повелитель Ягор! А грекам и их слугам здесь не место. Здесь – Welia Sklawinia!

Акамир лишь стиснул зубы. Потык отвернулся. От посёлка склавинов к святилищу тянулись люди в праздничных одеждах.

Склавиния друговичей

«Он отсёк Моренке руку правую –

Объёмала де поганого Коша ишшо;

Он отсёк Моренке ногу левую –

Оплётала де поганого Коша ишшо;

Он отсёк Моренке нос с губами же –

Цёловáла де поганого Коша ишшо…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

Лели и Иоаннушки в ивовом шалаше не было. В какой-то миг праздника их введут в святилище либо явно – с пением обрядовых заклинаний и плачей, либо тайно – за широкими спинами русальцев.

Народ без числа шёл к святилищу Мораны-Яги, почти все в личинах козлищ, волков или медведей, многие в тулупах, вывернутых мехом наружу.

– Всё это зверьё, – Евтихий полуобернулся к Потыку, – не что иное, как свита дзяда Ягора, лесного бога Велеса. Maslenica негласно посвящается ему?

Мимо тянулась одна из процессий. Потык вглядывался в каждую личину и силился по росту, по походке узнать своего сына и дочь.

– Их тут нет, Евтихий, – метался Потык. – Их могут травами опоить до полубреда, а потом привести, – князь Михайло не находил себе места.

Он бросался от одной вереницы к другой. Кругом люди били в бубны и дули в рожки, друговичи заражали друг друга бешеной пляской. Если смотреть, как русалец вьётся на месте, то стекленеет глаз, немеет лицо и замерзает воля. Евтихий с усилием отвернулся, а какой-то славянин в дохе, вывернутой мехом наружу, кружился на одной ноге.

С ладным грудным пением потянулись вереницы женщин. Самовилы несли дары богине Моране. Солнце било в глаза со стенок кувшинов и краешков медных подносов. Одна несла оливковое масло, другая прошлогодний мёд, а третья вино или, может быть, воду.

С пением и выкобениванием мужчины-русальцы несли свои подношения – чашку для хмельного мёда, медный лемех от плуга да железный топор. Сбор мёда, пахота и рубка леса – вот три мужские работы. Чашка, плуг и топор. Евтихий вздрогнул, вспомнив, что эти вещи называл Геродот… Скифское золото?

Князь Потык бросился к одной из женских процессий – какая-то самовила ростом или осанкой показалась ему Лелей, его дочерью. Потык обознался и в отчаянии бросился к другой веренице.

Там женщины несли Моране женскую работу. Одна возносила кудель из овечьей шерсти, другая поднимала к солнцу, под его золотящие лучи, шкурки ягнят… Евтихий подавил волнение. Неужели руно аргонавтов? Вот-вот напомнит о себе и третий миф – о даре всё обращать в золото.

Последняя вереница направлялась к сердцу святилища. Женщины в закрывающих лица платках несли к шалашу соломенные чучела для сожжения, а самовилы в лебединых сорочках несли в угощение богине горки тонких, полупрозрачных, лоснящихся от масла, тянущихся лепёшек…

– Морена! Лебедь Белая! – Потык сорвался с места, и горка тонких лепёшек полетела на землю.

Самовила в высоком головном уборе шарахнулась прочь, платок сбился с лица, из рук выпали кожаные ремешки. Морена Лебедь Белая закричала.

– Ведьма! – проталкивался к ней Потык. Наземь летели пироги, прошлогодние снопы хлеба, венки из жита, соломенные куколки, маски. – Душегубка!

Морена с криком отмахивалась, пряталась за чужие спины. Процессия сбилась в кучу, смешалась.

– Где Леля и Иоаннушка? Где? – кричал Потык.

– Он убьёт меня! Pomosch! Ubiwec!

С визгом разбежались самовилы, чучела полетели на дорогу – в пыль и траву. По траве с криком каталась Морена, а Потык подхваченными с земли ремнями хлестал её по лицу и плечам.

– Kurwa! Mraz! – бранился Потык. – Ушла? Со жрецом ушла? Винись же теперь – была с ним? Была?

– Потык, дзяд Ягор в ярости! Ты сам своих детей губишь! – отбиваясь, Морена перехватила ремни рукой, вырвала их и исхитрилась вскочить на ноги. – Всё, Потык! Ты всё испортил! Пути назад нет, – она хохотнула, показывая зубы, как хищница, и повторила: – Всё пропало, Потык. Не вернуть!

– Морена! Да вели же ты прекратить растреклятое действо!

Моренка расхохоталась, с торжеством глядя на Потыка:

– Ты проиграл, князёк, вместе с подлыми греками! Они тебе не помогут. Скоро явится дзяд Ягор! Он поведёт нас, – Морена вспыхивала глазами и в возбуждении сама, казалось, верила всему, о чём говорила.

На крики сбегался народ. За спинами самовил мелькнули маски, появились три или четыре русальца с дрекольями. Потык, вконец потеряв рассудок, кинулся на Моренку, вытаскивая меч из ножен:

– Ах ты, mraz, зарублю тебя, – вопил он. – Руки тебе поотрубаю, они Коща обнимали, kurwa! Ноги тебе поотрубаю, они Коща оплетали, mraz!

Морена заголосила, князь опрокинул, сбил её с ног, бросился на неё сверху и колотил почём зря – то ли её саму, то ли землю вокруг. Клочья травы и пыль взлетели в воздух.

– Нос тебе, губы тебе поотрубаю к свиньям! Коща целовали! – Потык выл и ревел, молотя в грудь самого себя и раздирая на лице бороду. – С Кощом сошлась, Моренушка, Лебедь Белая! Как ты могла?

– Князь Михайло! – Евтихий, пробившись через процессии и вереницы, схватил Потыка за плечи и рванул кверху.

Моренка тотчас выскользнула из-под него, вскочила на ноги, бросилась за спины набежавших воинов-друговичей. Двое с копьями подступили к Евтихию, тыча ему в грудь остриями и гоня прочь.

– Всё, склавины, всё! Я ухожу. А его увожу с собой, – Евтихий кричал им по-гречески, не заботясь, понимают его или нет. – Этот, этот со мной, – он знаками указывал на Михайлу Потыка.

Потык ревел и выл, колотя своё же лицо кулаками, выл и ревел, зубами грызя пальцы.

– Поздно, Потык, ах как поздно! – Моренка со злорадством вытерла с лица кровь. – Уже началось.

Загремели яровчатые гусли. Их звон медленно оседал над склавинией, заволакивая собою всё, как туманом. Склавины заголосили. Лица, личины, маски понеслись мимо Евтихия. Над святилищем Яги ухнуло и загудело пламя, ивовый шалаш взвился огнём, и кто-то закричал, запричитал – кажется, изнутри шалаша. Воины плотной стеной обступили пожарище.

Морена Лебедь Белая, сжимая в кулаке кожаные ремешки, переменилась в лице.

– Oi mati diwna Morano… – побелев лицом, она взмолилась Яге-покровительнице. – Oi Jaga, stara mati… Боги… Старые боги в ярости… Мало… Им всё мало. Треклятый грек всё испортил!

Моренка в ужасе распахнула глаза так, что белки выкатились из-под век. Гремели гусли, всё неслось в такт заклятой музыке. Моренка прижала к вискам пальцы и затрясла головой. Монотонный и неумолимый голос требовал всё большего, томил её душу, заставлял, мучил. Морена не выдержала.

– Niech, niech, – с воем зашлась Моренка, раскачиваясь в лад грохочущим гуслям. – Niech, oi Lado-Moreno, pomosch mene! – она с воплем вскочила и, как была, простоволосая, спотыкаясь на бегу, бросилась к святилищу. Русальцы колотили в бубны, а маски зверей – волков и козлищ – раскачивались туда и сюда в лад ударам. Морена Лебедь Белая пропала из виду – скрылась за их спинами, за земляным валом, за ивовым шалашом.

Над склавинией звенели гусли дзяда Ягора. От звона шумела кровь и закладывало уши. Евтихий попытался идти сквозь вопящую толпу, его шатало на ходу, и он затыкал уши, чтобы не слышать проклятого звона. В глазах мутилось.

Впереди приподнялся над людьми Кощ Трипетович. Возвышаясь, волхв стоял то ли на плечах русальцев, то ли на щитах воинов. В белой хламиде до пят, в высоченной жреческой шапке, он воздымал руки вверх к солнцу.

– Dziad Jagor! – вопил он в исступлении. – O dziad Jagor!

В руках у жреца сверкнули гусли. Они ослепили медным окладом и обожгли глаза блестящими струнами. Полыхая жаром, они громыхали под пальцами волхва. Жреческие одежды развивались, воскрылия и рукава взлетали, приковывая взгляд и завораживая. Кружилась голова, слабела воля. Евтихий еле шевелил губами, молился и что-то твердил про себя, чтобы не упасть в обморок. Он потерял Потыка из виду.

Женский крик, вопль нечеловеческой боли и ужаса вырвался из охваченного огнём шалаша. Евтихий рванулся.

– Леля? – выдохнул он, одолевая звон в ушах и превозмогая гром гуслей, но вспышка света сбила его…

Свет не сбивает с ног… Но вспышка была, и Евтихий повалился на землю. Нечто толкнуло его. Приподнявшись, он увидел, что сполохи там и здесь поражают людей. Вот же – склавины закрывают глаза руками, кричат, жмурятся. Вспышку видят не все и не одновременно, наваждение распространяется волной. Это – наваждение, морок. Внушённый всем морок.

Люди кое-как поднимались с земли. Всюду раскиданы приношения богине – снопы, ленты, полотенца. Соломенные куклы валялись никому не нужные, одна из них загорелась, другую растоптали.

– Dziad Jagor, o dziad Jagor! – то одни, то другие указывали пальцами на волхва, тянули к нему шеи.

Гусли в руках у жреца налились нестерпимым и режущим глаза светом. Крича, Кощ Трипетович поднял их над головой. Гусли сияли золотом. Евтихий воочию видел, как золотом вспыхнули одежды жреца и вещи, к которым он прикасался – венок на чьей-то голове, маска на лице русальца, копья и щиты окружавших воинов. Люди вскидывали руки, заражая друг друга наваждением, и криками заглушали стоны жертв и гул пламени:

– Дзяд Ягор! Дзяд Ягор с нами!

Приторно душили русальские травы и курения. Вспыхивало, завораживающе мерцая, золото. Склавины, ухватившись за руки, раскачивались, тряся головами и расширяя глаза, пуще возможного:

Izza-lesa, izza-ghor –

izza-ghor, izza-ghor

Jadzet dziadushka Jagor,

dziad Jagor, dziad Jagor…

Мнимое, ложное, несуществующее видели все. Борясь с тошнотой, Евтихий наблюдал, как на полыхающий ивовый шалаш с затихающими в нём воплями жертв сходила с неба золотая статуя бородатого всадника. Плуг, чаша и топор – скифские дары – сделались золотыми. Овечье руно заискрилось золотом. Кощ Трипетович щедрыми прикосновениями расточал дар царя Мидаса.

Огненный шалаш обрушился, погребая под собой жертвы. Горело разлитое по земле масло. Сполохи огня обращались в золотые стены неведомого царства. Золотой идол языческого бога сам собой поворачивал голову, ища Евтихия вытаращенными, но не живыми глазами. Склавины валились перед идолом на колени, закрывали руками лица и головы.

Князь Акамир шатался, еле сопротивляясь наведённой напасти, и, прижимая к глазам руки, шептал:

– Chur mene, chur mene! Chury-praschury, pomogte, dziady-pradzedy, pomogte, – молился он своим предкам.

Евтихий, с трудом поднявшись с земли, замер столбом. Он силился собрать волю и избавиться от наваждения. Ужасало, что он, как и все, ощущал колдовскую напасть и не мог ей воспротивиться. Занемел язык, чтобы помолиться по-христиански, отнялась правая рука, чтобы перекреститься. Он мысленно осенил себя крестом и увидел, как язычники, что-то почуяв, бессознательно отодвинулись от него на пять шагов.

Запел турий рог и обессилено оборвался. Но в воздухе что-то свистнуло, и Кощ Трипетович странно охнул. С криком ярости рвался к нему откуда-то взявшийся князь Потык. Вопя, будто раздирал себя на части, Потык пробивался через людское скопище, лез через щиты и копья друговичей, бросался на волчьи и козьи личины русальцев.

Жрец неестественно взмахнул руками, точно ловил ускользавшее равновесие. Потык, дотянувшись, выбил у него из рук дзядовы гусли. Волхв закричал, цепляясь за Потыка. На миг показалось, что князь Михайло отпрянет от Коща или станет золотой статуей. Но Потык рвался вперёд, а заклятые гусли переворачивались и падали в огонь. Уже не золотые, простые деревянные гусли вспыхнули как солома. Золото с одежды волхва пропало, явившийся идол сгинул, а Кощ Трипетович медленно оседал наземь с торчащим из живота древком стрелы.

Турий рог допел и досказал свою историю: Коща Трипетовича сразила выпущенная из лука стрела…

Склавиния друговичей, пепелище Лады-Мораны

«Распялили Михайлушка да нá стену,

Забили в ногу правую да гвоздь ему,

В другую же забили да другой они,

А в руку-то забили да в другую так,

Ударили ведь молотом в белó лицо,

Облился-то Потык горючей кровию…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

Князя Михайлу Потыка колотила дрожь. По худому лицу и короткой бороде струйками стекал пот. Со спины и худых рёбер сорвана рубаха. На груди и боках видны его старые шрамы. Руки у Потыка выкручены назад и связаны за спиною ремнём.

Воины-друговичи пытались поставить его на колени, но Потык воспротивился. Тогда старый князь еле слышно приказал, и Потыка оставили как есть. Воины не отходили. К Потыку прижались живые Леля и Иоаннушка, а князь Михайло стоял почти невменяемый и едва замечал их.

– Что же?... Как?... – только и спросил он.

Леля всхлипнула, судорожно вздохнула, попробовала что-то сказать, но Иоаннушка вдруг опередил её:

– А Яга сама в печке изжарилась! – он снизу вверх заглянул отцу в глаза.

Леля ойкнула, обхватила братика за плечи и заторопилась:

– Она вбежала как безумная, отец, разрезала нам ремни и всё твердила, что жертвы никуда не годны, что боги гневаются и что только она – самая чистая жертва… Отец…

Поодаль стояли спасшиеся франкские аббаты. Оба в подпоясанных верёвками коричневых рясах, оба с измученными бритыми лицами и лысыми макушками, как принято у латинян. Аббаты жались к людям Акамира, а те ощетинились вокруг себя копьями. Акамир вышел навстречу к старому князю:

– Франки пойдут с моими людьми, князь Хотен! Я беру их под защиту, это же люди короля Карла, – он держался осанисто и был уверен в своей правоте: – Князь Хотен, я не нарушал присяги гостя, нет-нет! И эти франки её не нарушали.

Старший из внуков старика-князя смерил Акамира взглядом:

– Дед мой князь передаёт тебе, князь-велесич, что убитый жрец был под нашей защитой. Дед мой князь отпустит тебя с людьми, но прежде накажет виновного. Это справедливо!

Акамир бросил взгляд на Потыка и Лелю. Потык стиснул зубы и, покоряясь, прикрыл глаза веками. Леля метнулась от отца к князю и от князя к отцу. Светлые косы хлестнули её по плечам.

Евтихий с усилием остановил взгляд на Леле. В её волосах ещё сохранялись вплетённые ленты… Леля показалась прекрасной как никогда ранее. Вот только не было манящей, не высказанной полуулыбки.

Иоаннушка сел на землю и прижался к ногам отца. Леля не выпускала ни его руки, ни отцова локтя и только сжимала губы, ожидая решения.

– Акамир… Акамир! – сорванным голосом позвал Потык. – Князь, не оставь их, не бросай. Акамир! Бери за себя Лелю, мою Елену, она давно полюбила тебя, князь Акамир.

Евтихий покачнулся как в полуобмороке. Шатаясь, он побрёл на пепелище. Ему до сих пор мерещились вещи, превращённые в золото. Вот же: в золе валялась золотая чаша. А ведь плуг и топор уже стали обыкновенными. Он наклонился, собираясь коснуться рассыпанных среди углей золотых слитков.

Один из аббатов, вытянув худую шею, следил за Евтихием и сказал, когда они встретились взглядами:

– Frater, aurum est nefarium et magicum!

– Scio, pater… Mea culpa, confiteor, – выговорил Евтихий.

Склавины разгребали ногами пожарище, нагибались и пытались выхватить куски золота. Слитки обжигали им пальцы, люди ахали, ругались и роняли золото на землю. Всё как в геродотовой легенде о золоте скифов.

Акамир, склонив голову, подошёл к связанному Потыку:

– Прости меня, князь, – Акамир снял с головы шапку. – Прости, верный князь Михайло, я не спас тебя, – он бережно обнял Лелю за плечи: – Согласна ли?

– Согласна, мой князь.

Акамир мягко, но настойчиво увёл Лелю с Иоаннушкой прочь от Михайлы Потыка. Потык, сглатывая комок – кадык с дрожью ходил у него вверх и вниз по горлу, – следил, как они уходят.

Евтихий хотел что-то Леле сказать, но удержал себя. В его голове стоял звон заклятых гуслей и волховского морока. Второй аббат с сочувствием следил за ним и качал головой, потом вдруг сказал по-гречески:

– А наш король Карл повелел не щадить таких колдунов.

– Король Карл поистине справедлив! – с чувством выдохнул Евтихий.

Тут Леля оглянулась, скользнула мимо него глазами, вот-вот улыбнётся загадочной улыбкой со сжатыми губами… Но отыскала глазами отца, князя Потыка:

– Отец! Прости, но я поклянусь Акамиру так, как надо клясться по его вере. Я вернусь к старым богам. Прости меня, отец!

И тут же, отвечая ей, Иоаннушка упал на четвереньки и звучно заблеял:

Потык рванулся, но воины-друговичи удержали его.

– Грек! – Михайло Потык звал Евтихия. – Сними с него порчу, сними проклятье! Что? Неужели не сможешь, грек? – Потык забился в плаче без слёз, а Акамир быстро уводил прочь Лелю и Иоаннушку.

У Евтихия опустились руки.

У пожарища валялась забытая греческая шляпа, наверное, её потерял один из аббатов. Евтихий поднял её. Потом опустился на колени и, морщась от ожогов, стал выбирать из золы кусочки золота. Самородки он складывал в шляпу, и та быстро наполнялась.

– Евтихий…

Он поднял голову. Это Михайло Потык звал его:

– Евтихий, неужели ты видишь то, чего нет? А, Евтихий?

Евтихий вытянулся в полный рост. Ему нечего было ответить. Перед ним лежала на земле шляпа, полная заклятого скифского золота. Вынутое из огня, оно обжигало руки.

– А вот король франков Карл без пощады казнит каждого, кто наваждением совершает насилие над душами, – громко повторил аббат, подпоясанный грубой верёвкой.

Потык, оглядываясь на Евтихия, изо всех сил выгибал шею, так что кожа на ключицах натягивалась, грозя разорваться. К Потыку приблизился старший из княжеских внуков. Он подцепил с груди Михайлы Потыка нательный крест – крест, отданный Евтихием в тот жуткий день возле Иолка.

– Khto zhe sei? – усмехнулся княжич. – Sei – Bogh grekov? Pochem tak wisit?

Распятый не отвечал. Молчал и связанный Потык. Княжич, сощурившись, рассматривал крест и князя Михайлу. Правая рука пробита гвоздём насквозь, и левая – так же пробита. Правая нога пригвождена, и левая – так же.

Велесич Акамир встревожился и по-гречески окликнул Евтихия:

– Пора уходить, грек. Здесь небезопасно.

Старый князь друговичей поднял седую голову и закричал на греческом языке Акамиру, грозя узловатым старческим пальцем:

– Ты всех предал, князь Акамир! Ты не дал народу объединиться, ты навек рассыпал нас на племена и уделы. Убирайся, пособник эллинов!

Акамир, закусив губы, отступил. Сильнее прежнего побледнела Леля, и князь увёл её прочь, обнимая за плечи.

А Евтихий Медиоланский ещё долго смотрел в глаза князю Михайле Потыку.

Они прощались.

Северная Фессалия, где-то близ Верии

«…а колдунью сожгли на костре. Князь с Алёнушкой жили долго и счастливо, и козлёночек с ними» (Конец старой сказки)

Вскоре Евтихий нагнал князя Акамира и его близких.

– Что, грек? – сухо спросил Акамир. – Нашёл-таки золотое руно?

Князя Михайлу Потыка не просто убили. Его распяли на двух столбах, врытых наискось в землю. Когда на верийской дороге Леля, наконец, обернулась, она не сдержала крик. А после двигалась и выглядела как помешанная. Иоаннушка ехал где-то в обозе. Говорят, он всю дорогу стоял на четвереньках и изредка блеял.

На развилке близ городка Верия отряд Акамира остановился. Здесь расходились пути. Склавины Акамир и Леля уходили на юг в свои земли. А Евтихий собирался в Верию – городок, недавно отстроенный царицей заново и названный в её честь Иринополисом. Прощаясь, Леля подошла и коснулась его руки. У Евтихия защемило сердце. Её светлые волосы вились на ветру, а серые и немного узкие, на взгляд грека, славянские глаза на миг поглядели так, как глядели и прежде. Как раньше.

– Ты счастливый, Евтихий, – она со сжатыми губами улыбнулась. – Ты везёшь царице полный ларец золота. Она наградит тебя, Евтихий?

– Как… полный золота? – вздрогнул Евтихий. – Елена, Леля, – грек потерялся, не зная, как называть склавинку, – разве ты тоже… Нет, тебе кажется… То, что лежит в ларце, не золото, – Евтихий сдержался и не позволил лицу выразить свои мысли и чувства.

Заклятие не отпускало Лелю. Из обоза выскочил Иоаннушка, подбежал и, прощаясь, обхватил Евтихия за ноги… Морок. Морок не отпускал их. Евтихий не забыл, как его самого искал неживой взгляд идола. Ему теперь виделось, что в дорожном ларце лежит золото.

Князь Акамир с шорохом вытащил меч из ножен.

– Клянусь тебе, Евтихий, и тебе, Леля, – объявил князь, – стоя на распутье, на перекрёстке трёх дорог. Клянусь, стоя на границе нашей и вашей земли меж двух стран и вер! – Акамир вскинул меч рукоятью вверх и с яростью вогнал его в землю чуть ли не до половины клинка. – Клянусь, что так убиваю Ладу, Морену, Ягу во всех её обличьях, под всеми именами! Убиваю проклятую старуху, как мой друг и тесть Михайло Потык убил Ящера, Ягора, Велеса. Я отрекаюсь от старых богов, пусть они умрут.

– Князь! – вспыхнула Леля. – Я же старым богам… этим старым богам… поклялась, – она в смятении оглянулась на Евтихия, ухватила за руку Иоаннушку и торопливо увела его.

Акамир медленно вытащил меч из земли, поднял его клинком к небу и поклялся ещё:

– Если миролюбивая царица не искоренит волхвов с их заклятьями, то, клянусь, что это сделает другой император. Я подниму славян Беотии и Аттики, подниму склавинов Велзитии и Афинских предместий! Возьму Афины приступом и дам вам другого императора, – поклявшись, Акамир опустил меч.

– Тогда к вам придёт новый Ставракий, – предостерёг Евтихий.

– Если понадобится, я подниму меч и на Ставракия! Когда твоей царицы не станет, ты вспомнишь, поймёшь и простишь меня, грек Евтихий… Скажи, а это правда, что Ставракий носит сан римского патриция, как и франкский король Карл?

Склавинский князь, не договаривая, усмехнулся. Евтихий стоял перед ним, с головы до ног одетый в славянские одежды. Он оставался греком – по языку, по крови, по духу. Он – слуга греческой царицы. Акамир до поры вложил меч в ножны. Потом повернулся и пошёл к своим людям.

Дорога Евтихия лежала на восток в греческий городок Иринополис.

– Proshti ta proshch, – сказал по-славянски Евтихий. – Прости и прощай.

……………………………………………………………………………………………………

Скоро до Евтихия дошли слухи, что Акамир, князь велесичей, на самом деле угрожал древним Афинам приступом. В далёком Константинополе обеспокоились судьбой трона и поднятым греческими славянами восстанием:

«В месяце марте [799 года Господня] Акамир, начальник склавинов в Велзитии, подущаемый жителями Эллады, хотел увести» заключённых в Афинах кесарей «и провозгласить кого-либо из них царём…» – записал в летописи хронист Феофан Византиец.

Ирина, в который раз убеждённая советами Ставракия, послала в Афины тайное предписание. Правителю города приказывалось в случае опасности ослепить искалеченных кесарей. Так несчастные девери царицы навсегда лишились возможности претендовать на трон Императоров.

Потеряв цель восстания, элладские славяне разобщились, а их мятеж угас сам собою. Славянский князь Акамир так и не получил желаемый сан римского патриция. В хрониках о князе Акамире не напишут более ни одной строчки.

Но о судьбе Лели и Иоаннушки появится предание. Ещё не раз Евтихий, вспоминая недосказанную полуулыбку, выслушает с подробностями и домыслами грустную историю гонимой мачехой княжеской дочери Елены и её братика Иоаннушки, навек превращённого в козлёнка.

А про Михайлу Потыка, их славного отца, сложат былины. Переменяя названия стран, певцы споют о герое, имевшем несчастье жениться на ведьме. Погребённый заживо, он убил подземного змея, одолел все беды и вытерпел лютое распятие.

Страна греческих славян, где жили Михайло Потык и его дети, исчезнет с лица земли. Белая Склавиния так и не родится под солнцем. Будущий император Никифор Геник переселит в неё грекоговорящих подданных с разных концов Империи, и язык элладских славян позабудется.

Чьей крови в жилах будущих обитателей Греции окажется больше – славянской, или эллинской, или какой-то иной, то ведомо одному лишь Создателю. Всю жизнь Евтихий будет мучить себя вопросом, было ли справедливым то дело, которому он помог совершиться.

Но лишь одно Евтихий будет бережно хранить в памяти – это перевернувшую его жизнь встречу с Михайлой Потыком, Лелей и Иоаннушкой.

Несколько месяцев спустя

Эгейское море

Лебеди зовут с собой…

Близ острова Лемнос корабль рассекал море, а над мачтами проносилась стая лебедей с ближайшего берега. Казалось, что они зовут за собою…

Парус хлопал над головой, корабль острой грудью разрезал волны, а в море сверкали мириады солнечных блёсток и искр. Волны, наконец, перестали казаться ему струнами, натянутыми на проклятых гуслях. Евтихия понемногу отпускало.

Корабль при благоприятном ветре через четыре дня войдёт в Геллеспонт – море Геллы, маленькой сестры бедного Фрикса. Перистые облака в небе напоминали лебединые крылья, они распростёрлись над ним, они куда-то стремятся и зовут за собой. Куда?.. Назад ли, в греческую Склавинию? Там – родина. Страна, которую занял чужой народ… А лебединые облака зовут и зовут куда-то.

– Долго ли до Константинополя, корабельщик? – Евтихий спросил у ветра, у зелёного моря и у голубого склона неба.

Всю дорогу, внизу под палубой среди путешествующих и торгующих, среди слуг и поклажи, Евтихий простоял на коленях. Его принимали за паломника и ни о чём не спрашивали. Евтихий читал над собою молитвы – отчитку, экзорцизм, службу на изгнание из души нечисти. В посту, в голоде, в духоте, борясь и обливаясь пóтом, он изживал из себя заклятье мёртвого колдуна… А час от часу, смущая его, перед глазами вставало лицо склавинки Лели – взгляд из-под ресниц, светлые, вьющиеся на ветру волосы, сжатые, чуть тронутые улыбкой губы.

За это он запрещал себе даже пить воду и ещё жарче молился. Надо смириться: семья, тепло домашнего очага – это не для него, не суждено ему. Как не были суждены ни армия с её походами, ни служба с чиновными должностями, ни спасительный монастырь. Сердце опустошено прикосновением к заклятому, злому, мрачному. Сердце было обожжено пламенем чуждого духа.

Он поднялся на палубу и теперь подставлял лицо ветру. Заклятье ещё властно над ним. У ног на палубных досках стоял заветный ларец. Подумалось: «Если милостью Божьей волны уже не мерещатся струнами, а гладь моря не кажется пучиной со зверем из бездны, то…» Евтихий с замиранием сердца приоткрыл ларец… Нет, он снова увидел всё те же самородки и слитки золота. Он сморщился как от боли и медленно опустил крышку.

Евтихий прикрыл глаза. Позже, в столице, на него снова поскачут кони и всадники с настенных гобеленов, что висят в покоях царицы.

Он простёрся ниц перед августой. Царица Ирина, как в прошлый раз, встала к нему навстречу. Евтихий поднялся и встретился с ней взглядом. Он подавил вздох: царица сделалась старше, болезнь словно подтачивала её. Власть и престол стоили августе последних сил и здоровья.

– Открывай же, Евтихий. Я жду, – разрешила царица.

– Августа, я привёз тебе золото скифов, – он зажмурился, не зная, что произойдёт дальше, и открыл перед василиссой ларец.

С мгновение Ирина молчала.

– Что это? Уголь, зола, мусор, – с нерадостным любопытством обронила августа Ирина.

Поспешно Евтихий глянул на свой подарок, в самом деле, это был лишь пепел и угли, наваждение волхва сгинуло. Евтихий с благодарностью опустился перед царицей на колени.

– Встань, – не вытерпела василисса.

– Прости, августа, я не привёз тебе ни золотого руна, ни скифских сокровищ, ни дара царя Мидаса, – Евтихий склонил перед ней голову, но поднялся. Царица вдруг коснулась его руки:

– Крестник, что приобрёл македонский пастушок взамен обещанного золота?

– Он приобрёл… солнце Македонии.

Царица с усердием закивала головой:

– Ты привёз мне солнце Греции, Евтихий. Страны, где я родилась, но которой не видела. Да, ты привёз солнце Греции, потому что отнял у варварского жреца его могущество. Отныне наша земля к нам возвратится. Обрадуйся же! Грекам будет, где поселиться, когда арабы и персы сломят восточные границы и заберут наши города. Прости, Евтихий, всё это будет после меня… Но хотя бы маленькое греческое царство останется.

Царица тяжело опустилась в кресло, свет падал на её лицо сбоку, и Евтихий увидел, как больна византийская царица. В этот час он принял своё решение и понял, куда зовут его лебеди. Царица Ирина медленно спросила:

– Будешь ли служить мне и дальше, Евтихий Медиоланский?

– Прости меня, василисса, – Евтихий покачал головой. Он поклонился и со щелчком закрыл ларец с пеплом и угольками. – Мне нельзя оставаться в столице. Ставракий не пощадит меня. Я был в кругу восставших и не уберёг афинских кесарей, я не сохранил спокойствие трона. Я заслужил ссылку, августа Ирина, мой верный Император!

– Ставракий болен, – тихо сказала Ирина, как будто бы всё этим объясняя.

– Весь мой век я буду сердцем служить одной тебе, святая царица, – поклялся Евтихий. – Но покуда где-либо остаётся та мерзость, с которой я столкнулся, я всеми силами и волей стану служить королю Карлу. Прости, августа.

Царица Ирина медленно встала и по-матерински поцеловала его в лоб.

– Теперь я вижу, что ты, наконец, обрёл своё солнце, крестник.

И снова парус бился на ветру, а перистые облака текли над мачтами…

Всё это будет, а пока Евтихий посреди палубы стоял на коленях и повторял про себя слова отчитки. Морщины прежде времени перечеркнули его лоб, а губы, выдавая напряжение воли и духа, сжались в белую нить. Корабль рассекал воды, а лебединый пух над морем вился на ветру как чьи-то светлые-светлые волосы и тихо таял.