Море всегда присутствовало в моей жизни. Детские годы прошли на берегу Балтики. Тогда в посёлке было несколько добротных домов, оставшихся от прежних хозяев. Это сейчас всё застроено до самого шоссе: и не просто дачные домики – целые дворцы, даже отель отгрохали. Несколько раз мне предлагали большие деньги за мой старый дом – ещё бы, как сейчас говорится, первая линия. Я не соблазнялся красивыми суммами, потихоньку перестроил, осовременил домик, подвёл коммуникации, привёл в порядок участок.

Когда-то купальный сезон мы с мальчишками, что жили по соседству, открывали, как только пригревало весеннее солнце. Вода была ледяной, даже ноги сводило. Но мы считали своим долгом окунуться в бодрящую балтийскую водицу. А уж летом, когда море прогревалось до двадцати градусов, а иногда и чуть больше, почти не вылезали из воды, пока чья-нибудь мать не начинала ругаться и гнать нас на берег. Потом отец получил квартиру в курортном городке, что располагался недалеко от посёлка, но на все каникулы я приезжал в Сокольники к бабушке. Море вросло в меня, без него я не мыслил своей судьбы, что и определило выбор профессии. Так всю жизнь и штурманил, пока рыбная промышленность в области не приказала долго жить.

Где-то я читал, что наше тело поглощает отрицательные ионы, производимые волнами, в результате вырабатывается серотонин и появляется чувство умиротворения, а волны усиливают уверенность в себе, их шум помогает уменьшить стресс. Звуки моря снижают уровень гормона стресса и успокаивают. Предполагается, что они напоминают о материнском сердцебиении, которое мы слышали еще в утробе и которое тесно связано с чувством защищенности и безопасности. Но безопасность - это на берегу. А в воде, когда волны не ласкают тело, а пытаются сбить с ног или отбойным течением относят от берега, тут и речи нет о защищенности.

Вспомнилось, как спросил пятилетнюю дочку Маришку: «Посмотри на море, доча. Скажи, оно какое?» Она помолчала, сморщила носик и задумчиво произнесла:

- Оно моклое, - подумала. – Шумное, - ещё подумала. - Большое, - посмотрела на волны и добавила, глядя на меня сияющими глазами: - А ещё оно лохматое.

- Лохматое? – удивился я.

- Конечно, - рассудительность малышки была умилительной. - Папочка, посмотли сам, видишь, у волн кудляшки, такие же, как у нашей собачки. А Бонька же лохматая.

- А когда кудряшек нет? Бывает же штиль, – поинтересовался я.

- Так тогда оно пличесанное, - сразу нашлась Маришка.

С детской логикой не поспоришь. С тех пор при виде бушующих волн, когда буруны, закручиваясь, накатывали на берег, представлял, что море наше действительно лохматое. А в штиль, улыбаясь, думал – причёсанное море.

И в тот день Балтика волновалась передо мной, я смотрел на это лохматое чудо с дюны. Оно было стального цвета, и лишь седина барашков оживляла блеклую серость. Разве только ленивый не называл наше море «седой Балтикой», а я в который раз видел Балтику лохматой.

Тем осенним днём пляж был пустынен, только одна девичья фигурка темнела на кромке между берегом и водой.

Я блаженно вдыхал воздух, в котором смешалась свежесть моря и запах сосновой смолы и, сняв кроссовки, спускался с дюны, раздумывая, не искупаться ли. Мелкий прохладный песок щекотал ноги.

Вдруг девчонка, которую я заприметил еще с дюны, как была в сапогах и плаще, стала медленно заходить в воду. «Топиться удумала», - с ужасом понял я и что есть сил рванул к ней, на ходу сбрасывая ветровку.

У берега было мелко, но волны ревели и обрушивались на тоненькую фигурку со всей прибрежной силой. Девчонка останавливалась, ловила волну и шла дальше. Я бежал, врываясь в буруны, – только бы успеть, пока отбойное течение не уволокло её дальше. Очередная волна сбила девочку с ног, следующая не дала подняться, накрыв с головой. Я успел: схватил за волосы, потащил на поверхность, еле поставил на ноги, зашёл со спины и стал толкать «утопленницу» к берегу. Она кашляла, дрожала, но пыталась сопротивляться. Я всё-таки был сильнее и вытянул её из воды, благо всё произошло недалеко от берега. Девчонка рухнула на песок и зашлась в истерике. Лицо, совсем детское, было мокрым от слёз, соплей и морской воды.

- Дядя, кто тебя просил? - отплёвывалась она. – Я теперь как? У-у! Ещё чуть-чуть - и всё бы кончилось. Больше не смогу. Вода невкусная.

- Так, в тепле претензии будешь предъявлять, - я говорил сердито, хотя было её безумно жалко. – Вставай, пойдём греться.

- А ты не маньяк? - она с опаской посмотрела на меня.

- Ну вот, то топиться пошла, а теперь маньяка испугалась. Где логика?

Я протянул ей руку. Девчонка с трудом поднялась и молча побрела за мной, стуча зубами от холода.

По пути подобрал ветровку, кроссовки и не сразу обратил внимание на её большой живот. Вот дурочка-то – и себя, и дитё нерождённое убить пыталась.

Дома дал ей полотенце и свой тёплый спортивный костюм, отправил в душ. Быстро переоделся сам, затопил камин и вскипятил чайник. Старался ни о чём не думать, но… Я ведь тоже когда-то хотел войти в море, чтобы больше не вернуться.

 

***

Чёрная туча налетела неожиданно, и ливень сплошным потоком обрушился на дорогу. Я сбросил скорость, поехал осторожнее, ведь мои пассажиры – любимые девочки. Так не хотелось уезжать из Сокольников, но жена Света настояла – дела у неё какие-то дома. Дорога от посёлка до города обычная для области, извилистая, по обочинам возвышаются деревья, которые здесь называют «последними солдатами вермахта».

- Папа, так стлашно, молния, глом, даже Бонька боится, - Маришка тоже не хотела уезжать в город. – Поедем облатно.

- Ты уже большая девочка, нечего грозы бояться, - Света нервничала, но возвращаться не хотела.

- Светланка, может, правда вернёмся, грозу переждём? - с надеждой спросил я.

Жена ответить не успела. Из-за поворота на бешеной скорости вылетел внедорожник, обгоняя грузовик. Я попытался уйти от лобового столкновения и вывернул бы – скорость у меня была небольшой. Но внедорожник вильнул на мокром асфальте, по касательной задел наш маленький опель и промчался мимо, видимо, даже не заметив препятствие, а нас закружило, вынесло на встречку. Я попытался увернуться от фуры, резко вывернув руль, но последнее, что запомнил – ствол дерева и дурацкая мысль, пронёсшаяся пулей: «Достал последний солдат вермахта…»

Потом я брёл по пустыне. Долго бродил. Невыносимо хотелось пить, пот застилал глаза, а всё шёл и шёл, пока не заметил воду. Сначала подумал, что это море, но, приглядевшись, увидел крутую излучину между скал, значит, это бурлящая река, которая терялась где-то в подземных лабиринтах. На берегу сидел бородатый старец, облачённый в рубище. В руках он держал длинное весло. Рядом большая лодка, полная людей, готовилась к отплытию. Старец махнул рукой, приглашал присоединиться, показывая на лодку. Я подошёл ближе, ещё колебался, стоит ли мне отправляться в плавание, но среди множества лиц заметил Светлану. Она не улыбнулась, как прежде, а опустила глаза. Я уже хотел перекинуть ногу через борт – надо же узнать, почему моя любимая жена не бросается ко мне с поцелуями, а отводит взгляд. И вдруг увидел Маришку. Она вытянула руки, выставив ладошки, как будто возвела невидимую стену, через которую я никак не мог пройти, сколько ни пытался. И одиноко остался стоять на берегу, а лодка уплывала всё дальше, увозя дорогих моих девочек в неведомые края. Я наклонился к воде, чтобы напиться, почувствовал живительную влагу на губах, но вдруг река куда-то исчезла. Как сквозь тугую пелену, услышал незнакомый женский голос:

- Очнулся, смотрите, доктор, воду слизывает.

- Дайте ему ещё попить, - ответил мужской голос. – Что ж, вырвали, значит, из лап дамы с косой…

- Где я? – с трудом давались слова, язык еле ворочался.

- В больнице. Вы в коме были, а в жизнь вас вернул наш доктор – хирург от Бога, - тот же женский голос.

Я попробовал открыть глаза, еле приподнял веки – всё расплывалось.

- А куда делась река? И лодка? – возможно, мне лишь показалось, будто спросил вслух. Никто не ответил. Сознание стало возвращаться, и вдруг понял, что был на берегу Стикса, Харон звал с собой туда, откуда нет возврата. Но почему мои девочки были в лодке? Я не спрашивал, боялся услышать самое страшное, о чём подспудно стал догадываться. Отгонял от себя жуткие мысли, как будто именно они могли накликать беду.

Через несколько дней я начал потихоньку вставать, но всё не решался спросить про девчонок, страшился потерять крохотную надежду. Соседи по палате смотрели на меня с сочувствием, но тоже молчали, как и медперсонал.

Наконец смог самостоятельно сделать несколько шагов по палате, подошёл к окну и увидел Боньку. Она просто тихо сидела.

- Собака давно уж тута. Приползла еле-еле. Мы её подкармливали, не уходила из больничного двора. Внутрь хотела заскочить, главврач ругался. Но не выгонял со двора-то. Водитель «скорой» балакал, мол, пациента это псина, за машиной увязалась, он-то и сжалился, прихватил с собой, так тута и сидит, - говорила вошедшая в палату нянечка. – Хозяин-то вроде выжил, а вот жена и дочь… Жена ещё там, на дороге преставилась. А дочку пытались вытащить, но Бог не дал. Совсем малышка была, лет шести от роду.

Вот и услышал то, чего до ужаса боялся. Руки тряслись. Я с силой прикусил губу до крови.

- Ай, батюшки… Так это твоя собака, милок? – спросила нянечка. - А ты не знал, что ль? А я-то, старая, разговорилась, - она покачала головой. – Да всё равно узнал бы, чего там. Сам-то оклемался. И собака с тобой, вишь, сидит - выжидает.

Я не мог сказать ни слова. Женщина принялась усердно мыть пол. Наконец справился с комом, что не давал продохнуть, позвал:

- Бонька! – и собака, радостно виляя хвостом, заметно прихрамывая, подошла ближе к окну. Преданные глаза, казалось, смотрели мне прямо в душу, и я почувствовал опять тугой ком у горла. Быстро отошёл от окна, лёг, уткнувшись в подушку, чтобы никто не увидел моих слёз. Считается, что настоящие мужики не плачут. Но я не мог справиться с болью, которая не давала свободно вздохнуть, и слёзы текли сами.

После выписки забрал Боньку, и отправились мы в Сокольники. Я бродил по дому как неприкаянный. Здесь всё напоминало о любимых девочках: забытая Маришкой кукла, икебана, которую смастерила Светлана, детские и женские тапочки, аккуратно поставленные у двери. Я обжигался об эти милые сердцу мелочи, как о крапиву. Не мог ни телевизор смотреть, ни читать. Не помогало даже извечное лекарство – алкоголь. Боялся ночи – как только закрывал глаза, видел внедорожник, вылетевший навстречу, и всё пытался вывернуть руль так, чтобы не было рокового касания.

Все дни сложились в одну ровную линейку. Даже не знаю, сколько времени прошло, когда понял, что жить стало невмоготу. Как-то утром решил – пора. Потрепал Боньку по загривку, тихо сказал: «Прощай, подруга… Не могу больше… Прости».

Заглянул к соседке.

- Ираида Максимовна, присмотрите, пожалуйста, за Бонькой. Я уехать должен, а собаку не с кем оставить, - врал спокойно.

- Вы в море, Александр Петрович? – видимо, решила Ираида, что я в рейс собрался.

А мне подумалось: «Как точно, в море. Харон, наверное, заждался…» Я ещё раз погладил Боньку на прощание и пошёл к дорогой лохматой Балтике, чтобы обрести там вечный покой. И хотя никогда в Бога и загробный мир не верил, чуть теплилась надежда, что встречу девчонок на перекрёстках вечности.

Одежду аккуратно сложил на берегу - люди поймут, наверное, что утонул, а тело где-нибудь всплывёт. У жены есть дальние родственники – кто-то же должен унаследовать мой дом и квартиры. Впрочем, это уже было неважно.

Курортники и дачники из посёлка разъехались, на берегу было пустынно. Я вошёл в обжигающую холодом воду, но не успел зайти даже по пояс, как сквозь шум волн услышал завывание. Эти истошные звуки не отпускали, не давали дальше шагу ступить. Я оглянулся. На берегу металась Бонька, пыталась запрыгнуть в воду, но волна относила её на прибрежный песок. А она снова отважно бросалась на волну. Вдруг испугался, что собака, единственное живое существо, которому в этом мире нужен был только я, захлебнётся. И понял – это знак: не должен я ещё покидать твердь земную. Вспомнились ладошки дочери, возводившие в том странном сне стену между мирами, за которую так и не попал.

Я вернулся. Не пустила Бонька, смешная лохматая собачка, щенком подобранная где-то Маришкой, на лодку Харона.

 

***

- Как тебя зовут-то? – поинтересовался я у девочки.

- Анка, - нехотя ответила.

- А лет сколько? – хоть клещами тяни, закрылась в себе, глаза, как у испуганной лани.

- Четырнадцать.

- Не молчи, расскажи, почему с жизнью молодой расстаться решила.

Она только голову опустила.

Яичницу с колбасой, которую пожарил на скорую руку, глотала жадно, как будто боялась, что отнимут. Потом съела всё печенье из вазочки, запивая обжигающим чаем. Надкусила ароматное яблоко из моего сада и вдруг расплакалась так, как плачут малые дети, громко, взахлёб.

Я решил пока больше ничего не спрашивать, уложил на диван, накрыв тёплым одеялом. Уснула она быстро. Даже не представлял, что с ней делать. Понятно - не всё у неё гладко, хоть дети и склонны преувеличивать свои проблемы, но чтобы топиться…

Вечером после ужина вышли с Анкой в сад. Бонька тыкалась ей в колени влажным носом, девочка машинально поглаживала старую мою собаку и, казалось, начинала оттаивать.

- Ты меня не бойся. Вреда тебе не причиню. Зови дядей Сашей. Мы с тобой вместе решим, что дальше делать. Ну не топиться же. Выход должен быть, - увещевал я девочку.

- А если нет выхода, тогда как? – и столько отчаяния было в её голосе, что мне стало совсем не по себе. И с опаской: - Дядя Саша, а ты меня в детдом не сдашь? Я там не смогу.

- У тебя что, родителей нет?

- Как сказать? Батя помер, а мамка болеет, - тяжело вздохнула. – Умирает. Сейчас в больнице, как-то на хо называется.

- Хоспис?

- Да, кажется так. А меня хотели в детдом, по мне лучше утопиться, - все её слова были пропитаны недетской, какой-то отчаянной тоской.

- Разберёмся, Анка, разберёмся. Иди спать, ты же знаешь: утро вечера мудренее.

Я предоставил спальню в полное её распоряжение, а сам лёг на диване в комнате для гостей. Засыпал с мыслью: какой бы была Маришка в четырнадцать лет? Пытался представить и не мог – перед глазами всплывало лицо Анки.

Не сразу, но разговорить мне девочку удалось. Даже представить трудно, что пришлось пережить этому ребёнку. Жила себе хорошая девчонка Анечка в нормальной благополучной семье с любящими родителями. Отлично училась, музыкой занималась. Хоть и была маленькой «гостинка», где они втроём ютились, но уютна. А жизнь Анечки пронизана теплом и любовью.

Потом умерла бабушка – мамина мама. И семья приняла решение продать «гостинку» и дом в пригороде, доставшийся в наследство, - как раз хватало на первый взнос в долевом строительстве. Вечерами они все вместе мечтали, как заживут в «трёшке», и у Анечки будет своя личная комната. Тогда и о братике подумать можно. Однако мечтам сбыться не суждено было. И приклеился к ним ярлык «обманутые дольщики». Отец, трудившийся дальнобойщиком, бросил работу, чтобы заниматься возвращением денег, осевших в карманах мошенников. Ходил по разным инстанциям, устраивал пикеты, писал президенту. Так на митинге и умер – сердце не выдержало. Мама тяжело переживала утрату, но не спилась от горя, а всеми силами старалась выжить на учительскую зарплату, подрабатывая репетиторством, а вечерами мыла подъезды, чтобы хватало и на съёмную квартиру, и на школьные нужды, и на всё, чтобы только дочка не чувствовала себя изгоем. Худо-бедно выживали, пока мама не почувствовала себя плохо. Когда её забрали в больницу на первую операцию, Аня через соседку продавала недорогие мамины драгоценности и вещи. Родственников у них не было, и девочка боялась, как бы её не отправили в детдом – отец воспитывался в этом заведении и вспоминал о тех днях с болью и смятением.

А потом у мамы была вторая операция. И продавать было уже нечего. Ане исполнилось четырнадцать, она получила паспорт и попыталась устроиться на работу хоть куда-нибудь. Ходила и на почту, и в больницу – почтальоны да санитарки всегда нужны. Но везде получала отказ, видимо, не внушали доверия её юный возраст и худенькая фигурка. Мыла подъезды вместо матери, расклеивала листовки, однако денег катастрофически не хватало. И тогда решилась. Когда-то отец брал её в поездки, и там видела вызывающе одетых девушек вдоль трассы. Отец отмахивался, не отвечал, когда она спрашивала, что за девицы такие. Просветили подруги.

Так Анечка превратилась в Анку. Ей было противно. Настолько противно, что это понимали клиенты и даже за столь юный возраст платили не очень. Сначала её вообще тошнило, но деньги нужны были и за квартиру, и на питание, и маме на лекарства. Пересилила себя, свою брезгливость. Мужики особо не церемонились. Что забеременела, даже не сразу поняла. Живот начал расти, какой уж тут заработок. А маму тем временем перевели в хоспис умирать. Хозяйка квартиры жалела, платы не требовала, но приехала её дочь из Германии и убедила продать жильё, чтобы забрать мать к себе.

В квартиру пришли новые жильцы, которые комнату сдавать не собирались. Однако совестливые попались: чтобы девчонку на улицу не выгонять, заявили, куда следует. Последней каплей в её судьбе стал визит дам из опеки. Анка от них сбежала. Так осталась девочка без денег, без жилья, без родителей. И решила – лучше утопиться, чем в детдом.

- Понимаешь, дядь Саша, мне самой-то не прокормиться, а тут ещё довесок неизвестно от кого, - говорила Анка, отрешённо глядя в потолок. – Когда у человека никого нет, зачем ему жить?

- Погоди, Ань, людей-то на свете много, может, и ты кому-то сгодишься?

- И кому же? – горько усмехнулась.

- Мне, например. Будешь моей дочкой, - непроизвольно вырвалось, и я в эту минуту понял, что так оно и есть. - Знаешь, мои любимые жена и дочь погибли в аварии несколько лет назад. Честно, тоже топиться думал. Но Бонька меня образумила. Ты не против стать моей дочкой? – я волновался, задавая этот вопрос девочке, потому что уже всем сердцем хотел ей помочь, чувствовал ответственность, вырвав её у моря.

- Ты хороший, дядь Саш, - вздохнула. - Моего папу тоже Сашей звали, - прикусила губу, задумалась. – А что мы с этим делать будем? – Аня показала на свой живот.

- Ребёнок ни в чём не виноват. Главное, роди. Воспитаем. Завтра же поедем навестить твою маму.

Оставалось придумать, как документально оформить удочерение или опекунство. Я не спал всю ночь, ворочался, слушал шум моря в надежде, что оно мне подскажет выход. И к утру придумал.

 

***

На Анкину маму было больно смотреть. Она ещё всё понимала, но уже с постели не вставала. Взглянув на неё, я сразу понял – не жилец. Надо было действовать, пока она в сознании.

- Здравствуйте, Анастасия, - я пытался сдерживать эмоции. – Я по поводу вашей дочери.

Аня пока ждала в коридоре, не хотела, чтобы мать сразу увидела её живот.

- Она в детдоме? – буквально прошелестела Анастасия и судорожно сжала угол одеяла.

- Вам трудно говорить, просто выслушайте меня, - она кивнула, и я продолжил. – Не хочет Аня в детдом. Тут такое дело, - я волновался. – В общем, я хочу девочку удочерить, - тут же уловил в глазах больной страх и смятение. – Не подумайте, я не Гумберт – такого даже в мыслях нет. Просто у меня погибли в аварии жена и дочь, смысл жизни исчез. А Ане одной не выжить. Она ребёнка ждёт, сама-то девочка ещё, подросток. Поверьте мне, я хочу ей только добра.

Вошла Анка, присела у кровати. По лицу Анастасии катились слёзы. Аня закусила губу, взяла мать за руку.

- Мама, дядя Саша хороший. Он меня спас. У него дом у моря и классная собака.

- Что я могу сделать? – страх из глаз исчез, появилась надежда.

- Моя соседка работает в ЗАГСе, - торопливо заговорил я. – Скажем, что давно знакомы, хотели раньше пожениться, но болезнь помешала. Ираида нас здесь распишет, и я смогу удочерить Аню.

- Тогда поспешите, мне немного осталось, - Анастасия прикрыла глаза. И продолжала держать руку дочери, как будто боялась отпустить её от себя. Трудно было представить, что чувствовала эта женщина, больная, страдающая, которая скоро уйдёт из жизни и оставит любимого ребёнка без помощи и поддержки.

У кровати сидела в этот момент не Анка, прошедшая огонь, воды и медные трубы, а домашняя девочка-отличница Анечка.

Вошла медсестра, и мы покинули палату. Анечка тихо, почти беззвучно плакала.

Не буду рассказывать, сколько бюрократических препон мне удалось преодолеть. Я брал нахрапом: где давил на жалость, где откровенно выдумывал про нашу давнюю любовь с мамой девочки, даже взятками не брезговал. И всё получилось. Аня официально стала моей дочерью. В роддом девочку увезли прямо с кладбища, когда хоронили Анастасию.

 

***

Дома никак не усидеть. И вот я стою на дюне, глядя на море. Зимний ветер злится, и от этого Балтика кажется ещё более лохматой. Я нервничаю. Хочу закурить, но понимаю, что бросил это дело – скоро в доме появится маленький человек.

Что-то долго нет звонка… Я отгоняю тревогу – всё должно быть хорошо, иначе быть не может: хватит с нас испытаний. Проверяю телефон, не разрядился ли, есть ли сеть.

Наконец трель звонка знакомой мелодией прорывается сквозь ветер, и я слышу в трубке:

- Папа, девочка… три семьсот, крупненькая, поэтому долго так. Ещё толком не видела. Назовём Настенькой. Не возражаешь, дед? – голос взволнованный и уставший.

- Аня, Анечка, дочка, отлично. Поздравляю! И спасибо за внучку.

Слышу, как сердится чей-то голос: «Мамочка, хватит разговоров. Давай телефон. Сейчас тебе дочку принесут». Гудки.

А я улыбаюсь морю. Какое-то необъяснимое чувство переполняет меня, наверное, оно и зовётся счастьем. Теперь я отец и дед. Что же нужно для того, чтобы понять своё предназначение в этой жизни? Разве ещё внука… Вот выдам Анечку замуж. Она девочка хорошенькая и умненькая. И выучу. Нет, сначала пусть школу окончит, институт. Я с Настенькой помогу. А потом уже замуж. И мальчишку. Или ещё девочку, как получится. Бонька крутится у ног, лижет мою руку, как будто понимает, что всё у нас теперь будет по-другому.

Бывает же: выловил такой подарок в лохматой Балтике - свою судьбу.