В начале весны ворота стали запирать пораньше. Солнце мгновенно гасло за скальными отложениями на том берегу. Вечер обрушивался внезапно. Всех загоняли в неправдоподобно длинный двухэтажный, беленый гашеной известью, Дом. Было еще холодно, но уходить со двора никому не хотелось. Весна чувствовалась в каждом глотке стылого воздуха. Старики канючили, плакали, не обращая внимания на мат и оплеухи озлобленных санитаров. С молодежью обращались еще грубее. Инвалидные коляски просто забрасывали в узкий длинный холл. Побитые, изъеденные временем стены, с оставшимися зелеными проплешинами краски, встречали обитателей привычным равнодушием. Вели на ужин. С каждым днем рацион становился все скуднее. Уже неделю кормили только перловкой и тухлой капустой с кусками каменной соленой брынзы и бледным чаем. Хотя с кормежкой всегда было неважно. К этому все давно привыкли.

Больше всех от скоротечности прогулок страдала Ветка. Но она никогда не возмущалась, потому что научилась радоваться малости. Всю зиму она просидела взаперти, выезжая из комнаты только в столовую. Бороться за колченогую инвалидную коляску – одну на четверых – Ветка не могла. Драки возникали нешуточные. А после того, как Аурика плеснула в лицо Степаниде кипятком, всю комнату лишили прогулок на две недели.

Как всегда завидовала Ветка Аурике, беспомощно, но торжествующе устраивавшей в кресло свое рыхлое тело! Тяжелая, с ужасным скрипом, коляска победно выкатывалась на кривых, изможденных колесиках из комнаты. Из них четверых только олигофрен Шиза умела ходить. У Аурики ноги парализовало после тяжелых родов, пьяной Степаниде их отрезало поездом. А Ветка родилась такой. Она была самой молодой из обитателей восьмой комнаты. Претендовать на коляску зимой она не могла. За два года, проведенные здесь после детдома, она все еще чувствовала себя чужой.

У Ветки в жизни было всего два желания, но зато совершенно несбыточных: искупаться в Днестре и отыскать своего братика. Вернее, сначала найти брата, а уж потом искупаться. Ветка смутно помнила, что, перед тем, как она попала в детдом, мама родила мальчика. Он, наверное, уже большой. Она писала ему письма большими буквами детским старательным почерком и относила Евгении Михайловне, главврачихе. И ждала, когда брат или мама ее навестят. Но никто так ни разу и не приехал.

- Никто к тебе не приедет, не надейся, - иной раз снисходила до ответа властная Евгения Михайловна. – Кому такая дебилка нужна?

И Ветка соглашалась: никому. За годы, проведенные в детдоме, она привыкла к равнодушию врачей, презрению нянечек и жестокости сверстников.

- Пишет, пишет, дурочка, - уловила она однажды разговор пожилых санитарок. – Никуда эти письма не отправляют, в ведро летят. А она ждет…

- А что ей в жизни – то остается? Мать, считай, давно под забором сдохла, а брат ейный тоже, наверное, по детдомам кочует.

- Верно…

Нет, это не о ней говорили. Она легко себя в этом убедила. Хотя мама действительно все в доме пропила, а Ветка и ее брат родились от случайных собутыльников.

Она представляла, как к ней приедет взрослый, сильный, красивый, а главное, нормальный брат. «Светка! – скажет он, - я тебя так долго искал!» Он отвезет ее к Днестру, поднимет беспомощное тело своими мускулистыми руками и осторожно опустит в воду. Ветка физически ощущала прикосновение прохладной быстрой реки к коже. Когда он научит ее плавать, она поплывет сама, не нужно будет инвалидных колясок, чужой помощи, окриков и зуботычин санитаров, она сама выберет направление, какое вздумается. Захотела – налево, захотела – направо! До Днестра было всего метров двести, но ни разу, ни одного разочка, ее туда не отвезли. В Доме устраивали редкие походы на пляж, но только для тех, кто мог сам ходить и передвигаться, не буянил и был послушным. Нянчиться же с инвалидами никто не собирался.

С началом весны Ветка, когда наступала ее очередь, на тяжелой коляске выбиралась во двор. Она выезжала за открытые ворота, останавливалась у бетонной плиты забора, под табличкой, на которой коробилась белым на черном надпись «Дом – интернат для психохроников и инвалидов. Село Кочиеры». Рядом стояли или сидели в таких же колясках жители Дома, и, не отрываясь, смотрели на грунтовую дорогу. До нее, этой самой дороги, было всего метра два. Но это, совсем мизерное расстояние, отделяло ее от другой, нормальной жизни. До нее Ветке было, как до Луны. В той жизни - по пыльной дороге на машинах - проносились мимо, обдавая газом и презрением, веселые счастливые беззаботные люди. Вдоль берега Днестра тянулись базы отдыха и пансионаты. Люди стремились туда. А город, привыкший к курортному раздолью, московской протяжной речи и пьяной щедрости отдыхающих, кажется, даже не подозревал о существовании Дома. Ветка пыталась поймать на мгновение взгляд, проносящихся на беспечной скорости людей. Иногда это удавалось. И тогда лица туристов менялись, улыбка сползала с губ, люди быстро отводили глаза. Психохроники и убогие мешали им наслаждаться жизнью.

Во время прогулок досаждали местные мальчишки. Они обзывали калек, кидали камнями и палками, могли перевернуть коляску. И ничего нельзя было поделать. Санитары только посмеивались. Хорошо, что случалось это редко.

Но вот опять пришел март, и заведенный, казалось бы, навсегда, порядок, вдруг изменился. Изменились люди, обстановка вокруг, даже тишина стала напряженной и зыбкой. Сначала перестали выводить на поле тех, кто мог работать. Никого больше не отправляли в цех - делать сетки для овощей. Потом из сарайчика в глубине двора исчезли две свиньи. А из красного уголка и холла - два новых телевизора. Остался только старенький ламповый «Рекорд».

- У нас на счету ни копейки, - непрерывно жаловалась по телефону Евгения Максимовна. – Что делать ума не приложу. А чем мне кормить больных? Это вы мне ответьте, кому я принадлежу! – Взрывалась она. – Тому берегу или вашему! В селе и так две власти!

Над зданием сельсовета водрузили сине – желто – красный триколор. Над домом культуры хлопал советский флаг. В Дубоссарах все чаще стали слышны выхлопы, похожие на то, как стреляет шампанское. Ветка слышала такие звуки из комнаты санитаров на Новый Год. Мигом обезлюдели все прибрежные санатории, а дорога вдруг, как – то сразу, опустела. В селе появились люди в камуфляже, с оружием, на конях, с нагайками.

- У берега роют окопы, - спустя неделю констатировал Семеныч, бывший командир подлодки. Многолетнее пьянство привело к острым приступам хронической шизофрении. Он постоянно извинялся перед врачами за то, что не может поймать человечков, внезапно появлявшихся в разных местах Дома. В высоком статном седом человеке до сих пор ощущалась готовность - без колебаний выполнить приказ, и умение - нести ответственность за судьбы людей. Бросить пить ему так и не удалось, вино он тайком покупал у сельских жителей. – Кажись, война будет…

Постепенно исчезал обслуживающий персонал Дома. Многие из санитаров были из местных, остальные жили в Дубоссарах. Дольше всех продержались врачи. Но однажды утром не стало и их.

- С-во-бо-да! С-во-бо-да! С-во-ло-чи! – несся в пять утра по коридорам лихорадочный торжествующий крик Петьки – Самоката. У него не было ног - по самые бедра, и в свое время он выпросил у мальчишек самодельный самокат на подшипниках, чтобы раскатывать на нем. За это и получил свое прозвище. – Все суки съ…лись!

Дом наполнялся встревоженным гулом и лихорадочным движением. Ломали дверь карцера, куда накануне упрятали буйного. Безотказную хохочущую Любку - три дауна, истекая похотью и слюной, повели в комнату. Пока была власть, любовь в Доме пресекалась и каралась мгновенно, влюбленных сразу разлучали и переводили в другие Дома. Кто – то взламывал двери аптеки и кабинета главврача. Ветка не могла усидеть на месте, но Аурика уже куролесила на коляске по коридору. Поэтому она подтянулась к краю кровати и стала потихоньку сползать на пол. Путь до двери - по исхарканному, выщербленному полу - предстоял неблизкий. Помогая себе здоровой рукой, она подтягивала к животу сначала другую, изувеченную руку, затем маленькие скрюченные неподатливые ножки. Потом опять: руку выбросить вперед, затем – другую, подтянуть искалеченные ноги…

Такого она никогда не видела. Блаженные носились по коридору, круша все на своем пути, выламывая все двери. Из соседней палаты слышалось возбужденное мычание «овощей». Кого – то уже с надрывом били головой о стену…Вдруг Ветка увидела Семеныча. Сначала она его не узнала. В конце коридора стоял военный - в красивой черной форме, в погонах, с галунами на рукавах кителя и лакированных, начищенных до блеска, ботинках. Вытянутый вверх околыш фуражки делал его лицо суровым и мужественным. По щекам катались желваки, в руках он держал двустволку завхоза, поднятую к потолку. Раздался выстрел.

- Ти-хо! – Зычно перекрыл хаос Семеныч. – Всем тихо!

Наступила тишина. Все застыли на месте. Семеныч опустил ружье и стал говорить уже негромко.

- Значит, так! Бардак отставить! Мы теперь в свободном плавании, но беспорядка я не допущу!

- А т-ты кто та-кой? - протяжно затянул уголовник Сулима. Он пошел вразвалочку к Семенычу, выбросив вперед исчерканную синей тушью руку с разбросанными в разные стороны пальцами. – Власти захотелося? Воля сичас! Понял, красный?

Семеныч с каким – то даже безучастным видом опустил на голову рецидивиста приклад. Тот вдруг заматерился тоненьким голоском, прижимая руку к темени. Из – под его узловатых пальцев закапала кровь.

- Все приводим в порядок! Сейчас же! – Семеныч цепко окинул взглядом стоящих в коридоре. – Назначим дежурных. Всем, кто не в состоянии самостоятельно одеться, помогают другие. Трое идут со мной в столовую, посмотрим, что осталось из еды. Готовим завтрак. Работаем вместе! Увижу, что кто – то кого – то обижает… - он погрозил дулом ружья. – Смотрите у меня! Все делаем в темпе! Аврал! По – моему, на улице что – то затевается…

Все разом зашевелились, больные бросились исполнять приказ человека в форме. У них, у психов, подчинение было в крови, оно вбито в их головы многолетним матом санитаров и неизбежным наказанием за малейшее непослушание. На кухне почти ничего не осталось. Перекусили вчерашним хлебом и чаем. После этого всех неходячих вывели во двор. Отперли ворота и Семеныч шагнул на улицу. Остальные пытались высмотреть, что же там творится.

На улице никого не было видно. Лишь во дворах суетились люди, перетаскивая в подвалы скарб и еду. Слышен был лишь автоматный треск, перемежавшийся одиночными выстрелами.

- Так, вы двое со мной, - кивнул головой Семеныч своим соседям по палате. Люди выскочили и понеслись огородами вниз к Днестру. Странно, но остальные остались во дворе. Никто не шевельнулся и не попытался выбежать на улицу. Напряженно слушали отдаленную стрельбу. Над ними низко пролетел самолет. Ветка сидела на крыльце, ей ничего не было видно, но стало страшно. Неизвестность пугала. Рядом сидела Степанида и протяжно выла.

Семеныч вернулся через полчаса.

- Значит так, - начал он громко, обращаясь ко всем. – Там! – Он показал рукой на Днестр, - начинается заваруха! Сидим тихо. Самых тяжелых и больных прячем в подвале. Остальным – лопаты в руки, и копать окопы. Будем прятаться! Не дай Бог обстрел. Быстро! Ко мне обращаться по имени – отчеству: Николай Семенович! Поняли!

«Овощей» и самых убогих сгрузили в тесный подвал. Кто мог, копал ямы. Семеныч дежурил на улице. Ветка продолжала сидеть на крыльце. Так прошло несколько часов.

Послышалась сначала редкая, а потом все более учащающаяся канонада. Затем – отдаленные взрывы.

- Всем в укрытие! – скомандовал вбежавший во двор Семеныч.

Всех неходячих понесли в окопы. Подхватили и Ветку. Не особо церемонясь, ее больно кинули на дно ямы. Рядом упала Степанида. Ветка лежала лицом вверх и смотрела на свинцовое небо. Там барражировал маленький, похожий на детский, самолетик. Постепенно он увеличивался в размерах и Ветке казалось, что он летит прямо на них. Что – то черное отделилось от самолета и стремительно понеслось к земле. Раздался протяжный истошный гул, а затем вдали что – то заухало. Канонада продолжалась. Под Веткой затряслась земля, а с насыпи посыпался песок. Степанида, ни на секунду не останавливаясь, продолжала протяжно выть. Не выдержала и Ветка: навзрыд заплакала. Плач слышался и из других окопов. Вдруг прямо во дворе, метрах в пяти от них, в небо поднялся черный глинистый столб, осыпав всех земляной крошкой. Ветка почти перестала слышать. Только ощущала всем своим искалеченным телом дрожь земли.

Когда это закончилось, Ветка не смогла бы сказать. Ей казалось, что лежит она здесь, на дне этой ямы, маленькая и беззащитная, всю свою жизнь. Ей хорошо и безопасно. Ее убаюкивают небо и мысли о брате, который придет и спасет ее. Это успокаивало.

Наконец, чьи – то руки грубо подняли ее и Степаниду и понесли к крыльцу. Ветка не удивилась, что уже стало смеркаться. Семеныч стоял неподалеку и о чем – то негромко говорил с усталым военным в грязном камуфляже. Усталость чувствовалась даже в его руках, лежащих на автомате.

- Не пойму я вас что – то, Николай Семеныч, - говорил тихо военный. – Через полчаса сюда войдут молдаване. А вы в форме. Вас могут не пощадить. Вы ведь вполне здравый, да к тому же -военный человек! Идемте лучше с нами!

- Нет, извините, товарищ капитан! Эту форму я кровью заслужил. Никто не вправе ее снять. Может, только с мертвого… – покачал головой Семеныч. – Как же я их брошу? – Он кинул взгляд, как показалось Ветке, прямо на нее. - Они же беспомощны, пропадут. А так еды раздобудем…Как - нибудь проживем…

- Зачем они вам? – с жалостью посмотрел на Ветку капитан. – Это же умалишенные. Их и так не тронут…- Он только махнул рукой. – Смотрите, как знаете…

- Нет, спасибо, капитан. Я с ними останусь.

Военный ушел. За забором слышалась лихорадочная возня. Ревели моторы и слышался топот ног. Спустя десять минут все стихло.

- Ну, что ж, орлы, идем есть, - грустно улыбнулся Николай Семеныч.

Опять неходячих понесли в столовую. Голод особо не ощущался, но Ветка жадно жевала черствый хлеб. Семеныч за столом сидел один и неторопливо прихлебывал чай. Ружье лежало рядом. Ветка заметила, как судорожно сжимались его пальцы, кончики которых – в кулаке - доставали до обшлагов черного кителя. Ветке почему – то было его очень жалко. Опять защипало глаза, но она сдержалась.

На улице послышались крики, в коридоре раздался фальцет победного улюлюкания. В столовую ввалилось несколько грязных, небритых военных в засаленных фуфайках и бушлатах, кое – кто был в обычной одежде. Все были пьяны. Один из них - плотный среднего возраста бородач, цепким тяжелым взглядом ощупывал каждого сидящего в столовой. Семеныч, перехватил двумя руками двустволку, поднялся и подошел к ним.

- Что вам угодно?

- А ты кто? – Нагло влез вертлявый, с остренькой крысиной мордочкой, парень в бушлате и кедах. – Ту чине ешть? Окупант рус? Ворбешть ромынэ? (с молд. – Ты кто? Русский оккупант? Говоришь по румынски?)

Семеныч на него не обратил никакого внимания.

- Здесь больница, тяжелобольные люди. А вы врываетесь, пугаете их…

- Аич сунт порчь рушь! (здесь русские свиньи) – опять закричал вертлявый и со всего размаха ударил Семеныча кулаком. Семеныч упал, больные повскакивали со своих мест.

- Что с вами, Николай Семеныч!

Моряк поднялся, подобрал винтовку, поднял вверх руку в успокаивающем жесте: мол, все в порядке, и резко навел ствол на Крысу. Непрошенные гости попятились, а вертлявый очумело уставился на дуло.

- Во – первых, извольте извиниться, - с достоинством начал Семеныч. – Во – вторых, разрешите представиться, - он щелкнул каблуками. – Николай Семенович Побегаев, капитан второго ранга, что приравнивается к войсковому званию «подполковник». В -третьих, попрошу вас очистить больницу!

Наведенный ствол оружия явно наводил пьяных визитеров на определенные мысли.

- Лиништеште - те! (Успокойся), – бросил бородач Крысе и повернулся к Семенычу. – Извините нас за вторжение. Мы сейчас уйдем, - и извиняющимся тоном, разведя руки в сторону, добавил, - Ищем оставшихся сепаратистов.

- Здесь только больные! – ствол ружья поплыл вниз. Семеныч стал успокаиваться. – Сумасшедшие и инвалиды. Здесь дом – интернат…

- Знаем, - перебил его главный и поднял руки. – Знаем! Ничего плохого мы вам не сделаем. Но, - он с иронией посмотрел на Семеныча. – вы – то здесь кто?

- Такой же больной, - смутился капитан второго ранга. Его щеки зарделись. – Так получилось…

- Значит, вы не имеете права на ношение огнестрельного оружия, - констатировал военный. – Мы - представители законной власти Республики Молдова! Моя фамилия Гуцу, капитан Гуцу. Я - командир роты дивизии «Штефан чел Маре»! Приказываю вам: сдайте оружие! Обещаю, что никаких санкций к вам применено не будет! По - прошу вас!

И он требовательно протянул руку. Семеныч заколебался на мгновение, но решительно протянул ружье капитану. Тот взял его.

- Бине (хорошо), - он повернулся к своим. Ветка заметила, что его лицо сделалось жестким, а взгляд – ледяным, и приказал, - а ыл импушка! (расстрелять его)

Радостно сверкнули глаза вертлявого, он лихорадочно передернул затвор, и сухой треск автоматной очереди перерубил Семеныча. Тот качнулся и рухнул на грязный кафельный пол столовой. Из – под парадного кителя ужом потекла черная струйка. Фуражка Семеныча откатилась к ногам капитана, и бородач небрежно пнул ее сапогом. Именно этот жест привел в движение столовую. Все завизжали и бросились на военных. Но первой успела Аурика. С истошным криком она врубилась коляской в пах бородачу. От боли тот вскричал и согнулся пополам. В военных полетели стаканы и стулья. Раздались выстрелы, но они уже не могли остановить психов. Ветка кричала вместе со всеми и пыталась схватить стакан, чтобы бросить его во врагов. Ей это не удалось.

- Плекэм! Ей сунт болнавь! (Уходим! Это же больные!) – закричал капитан своим, и те поспешно, отстреливаясь, исчезли в коридоре. Ходячие бросились за ними. Вдалеке затих топот ног. Наступила давящая тишина. Инвалиды переглядывались и осматривали разгромленную столовую. Ветка увидела в разных местах несколько неподвижно лежащих людей, а у дверей, недалеко от Семеныча, – перевернутую коляску. Рядом, неестественно выгнувшись, с раскинутыми, как у куклы, ногами, притулилась Аурика. Из уголка рта вытекала струйка крови.

«Главное, коляска, - подумала Ветка. Она быстро и, как ей показалось, ловко упала на пол и поползла к дверям. – Главное, коляска!» – безостановочно бормотала она, ползя вперед. Сначала одна рука, затем другая, изувеченная, потом – подтянуть ноги…Она ползла, ползла по захарканному, грязному кафельному полу, мимо осколков посуды и луж крови, мимо сломанной мебели и трупов, мимо сидящих инвалидов и кусков хлеба…Плакала, но ползла. Плакала от жалости к Семенычу и Аурике. «Главное, коляска, - шептала Ветка, хотя сейчас она была готова все простить Аурике – ее тяжелую руку, вздорный характер, изумляющую наглость и неудавшуюся жизнь. – Главное, коляска!» – Она плакала, размазывая слезы здоровой рукой, от жалости к себе, потому что поняла: брат к ней вряд ли когда – нибудь приедет. Вряд ли когда – нибудь она, и все вокруг, еще хоть раз почувствуют себя способными к самостоятельным и решительным действиям. Ветка поняла, что главное событие в ее короткой жизни уже произошло. Вряд ли она когда – нибудь станет умнее, понятливее и мудрее, чем сегодня. Вряд ли когда – нибудь у нее будет семья, любовь, дом и друзья. Когда Ветка доползла, наконец, до коляски и положила на ребро спинки здоровую руку, она плакала уже от облегчения. Оттого, что ужасный, трудный путь остался позади, от того, что у нее будет своя коляска, которую она заслужила, и никому никогда не отдаст, оттого, что ей теперь достанет смелости и силы доехать на ней до Днестра и поплавать в быстрой прохладной реке, оттого, что все страшное уже кончилось - впереди длинная унылая жизнь в Доме, оттого, что иллюзии развеялись вместе с запахом автоматного пороха. Она понимала, что это хорошо: так ей легче будет жить. Но прощаться с иллюзиями в двадцать лет ой как не хотелось! И Ветка, раскачиваясь из стороны в сторону, истошно, по - бабьи завыла.