Вначале я хотел бы выписать оба стихотворения с тем расчетом, чтобы мы видели их вместе: SILENTIUM! Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои – Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, – Любуйся ими – и молчи. Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи, – Питайся ими – и молчи. Лишь жить в себе самом умей – Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум: Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, – Внимай их пенью – и молчи!.. Федор Тютчев, 1830 SILENTIUM Она еще не родилась, Она – и музыка, и слово, И потому всего живого Ненарушаемая связь. Спокойно дышат моря груди, Но, как безумный, светел день, И пены бледная сирень В черно-лазоревом сосуде. Да обретут мои уста Первоначальную немоту, Как кристаллическую ноту, Что от рождения чиста! Останься пеной, Афродита, И, слово, в музыку вернись, И, сердце, сердца устыдись, С первоосновой жизни слито! Осип Мандельштам, 1910 Они потому и нужны нам именно вместе, что представить их вместе в другой ситуации себе невозможно. Во-первых, между первым опытом и вторым прошло такое время, что за этот срок автор первого успел состариться и умереть, а автор второго, родиться и вырасти. Во-вторых, кроме случайного исследователя, никто, конечно, не вздумает бросаться на поиски первого опыта сразу после того, как прочтет второй, или наоборот. В-третьих, авторы обоих опытов никогда у специалистов не стояли в одном ряду. Таким образом, ситуация, противоречащая всему, с чем приходится сталкиваться литературе – времени, читателю и литературоведу, уникальна. Смею утверждать, что она уникальна еще по одной причине: она моделирует историю появления второго стихотворения. Дело не закончилось только тем, что Мандельштам прочел Тютчева. Он посчитал свой, второй, взгляд настолько отличным от тютчевского, первого, насколько вообще число 1 отличается от числа 2 – и число взглядов удвоилось. (Он спорил: это я говорю на том основании, что о согласии – если извещают – то извещают в прозе). Вся иноязычная часть стихотворения Мандельштама (то есть название) строится именно в стилистики второй реплики в разговоре. У Тютчева после «Silentium» поставлен восклицательный знак, а у Мандельштама стоит точка, что превращает «молчи» в «молчание»; иными словами, Мандельштам в ответ на призыв молчать действительно умолкает. Но в то время как он вежлив по-латыни, по-русски Мандельштам, как видим, еще и чрезвычайно осторожен сначала. Его, конечно, смущает неловкость положения (минимум дважды в истории некто вынужден говорить о молчании вслух), и он определяет неизреченное местоимением «она», сообщая: «я не знаю точно, о чем мы». Она еще не родилась, Она – и музыка, и слово, И потому всего живого Ненарушаемая связь. Молчание можно выдать за все, что угодно. «Она» у Мандельштама созвучно «музыке» и «связи»; но «связь», стоя под ударением в конце, обладает перед «музыкой» преимуществом. К «музыке» же стихотворение еще обратится: И, слово, в музыку вернись, И, сердце, сердца устыдись, – отдавая «музыке» первородство по отношению к «слову», а конструкции возвращая равновесие. Кстати, это последние четверостишие интересно сразу многим. Мало того, что оно обнаруживает в местоимении «она» Афродиту, – оно еще словно осуществляет перевод первых четырех строк с языка «Silentium.» на язык «Silentium!», демонстрирует различие между мгновением «до» и мгновением «после»: Она еще не родилась, Она – и музыка, и слово, И потому всего живого Ненарушаемая связь. ... Останься пеной, Афродита, И, слово, в музыку вернись, И, сердце, сердца устыдись, С первоосновой жизни слито! И здесь Мандельштам почти дерзок с Тютчевым. Он говорит: «Повелительное наклонение – прежде всего знак упущенной вами секунды. Я наблюдаю молчание как участник, а вы – только как исследователь». Мандельштам выполняет требование Тютчева молчать с пользой для себя. |