И ДА УБОИТСЯ ЖЕНА...

Роман-детектив

 

ЧАСТЬ I

 

I

Иголка в стоге сена.

 

Вертолёт завис в нескольких метрах над серо-зеленой громадой моря, вспенивающейся белыми барашками волн. Разбрызгивая их верхушки, тугой поток воздуха от работающего винта рисовал на образованной им ряби ещё и разбегающиеся окружности, полностью замутив видимость сквозь воду.

– Не-е, так вообще ни хрена не увидишь, – проворчал себе под нос командир экипажа, но по громкой связи в салоне его слова пробились даже сквозь гул винта и моторов, – будем смотреть метров с пятидесяти, – добавил он погромче. Машина тут же послушно взмыла вверх и медленно кружа над морем, как чайка, высматривающая добычу, продолжила поиск, придерживаясь общего направления на юг, к иранской границе.

Командир экипажа, подполковник авиации, начальник вертолётного авиаотряда Николай Царёв среди личного состава отряда за глаза уважительно именовался Николаем Третьим, или короче – просто Третьим, а когда новички-аэродромщики или курсанты-практиканты удивлялись, почему о Первом лице в отряде говорят "третий приказал, третий вызывает…", им отвечали, примерно: "а твоё дело десятое, дослужишься до девятого – узнаешь…"

Сегодня с утра по Управлению авиаотряда быстро разнёсся слух – Третий сам полетел в море за командира… Что-то у них там стряслось…

Действительно, ранний телефонный звонок главного инженера Управления буровых работ Эрнеста Аркадьевича Карева поднял Царёва прямо с постели.

– Привет, Николай Андреевич, это Карев… я тебя вчера не беспокоил, погода нелётная – шторм, снег… У вас на берегу тоже, наверное, несладко было…

– Здравствуй, Эрнест… Да, февраль в этом году тяжёлый, вчера весь день здесь до девяти баллов дуло и видимость нулевая… Бумажками занимались. К вечеру только удалось машины и площадки от снега очистить, заправиться… А что у тебя – вахта с берега задерживается, что ли?

– Это само собой, третий день ведь ни морем, ни воздухом… Но у нас другая беда – человек пропал… вчера утром обнаружили, день и ночь искали по всем общежитиям, эстакадам, цехам и службам… прошлой ночью его видели на одной из буровых на юго-восточной эстакаде, а потом, как в воду канул…

– Так ты думаешь – действительно канул?

– Ну, а куда же ещё… Водолазы и сегодня не смогут спускаться – накат пока большой идёт, может завтра… Хочу твоих ребят попросить сверху взглянуть, насколько возможно… Первым рейсом должны из прокуратуры прилететь, из милиции – наш начальник будет с ними разбираться, а я бы слетал с вашими…

– Зачем же ребят от графика отрывать? Сам же говоришь – трое суток вахты с берега не было… Или думаешь – я разучился? Дело серьёзное, сейчас вызову штурмана, и через час после рассвета будем у вас, подъезжай к вертолётной площадке. У метеорологов своих узнай о течениях в эти дни.

– Уже узнавал – ветер работал северо-восточный, течения – южного и юго-западного направлений, искать надо южней и шире…

– Иголку в стоге сена…, – Царёв уже уяснил задачу.

– Что ты?

– Да ничего, поговорку вспомнил, но поищем от души, не беспокойся. Ну, до встречи…

 

…Совещание в кабинете диспетчера вертолётной площадки морского нефтепромысла было коротким. Ознакомились с картой морских течений за последние двое суток, уточнили продолжительность, дальность и ширину поиска на светлое время дня. Главной визуальной приметой предполагаемого объекта поиска была, по свидетельствам очевидцев, плащ-палатка цвета хаки, надетая поверх чёрной кожаной куртки.

– Я думаю, начнём прямо с юго-восточной линии эстакад, а после ближнего облёта, если окажется безрезультатным, успею дозаправить машину и сегодня же поискать подальше, – заключил Царёв, – ну, кто с нами – на посадку…

Все понимали, что по прошествии времени более суток шансов найти кого-то в бурном зимнем море немного, но оставалась надежда отыскать хоть что-то или, как выразился на совещании доктор Михаил Петрович Френкель, "дай-то бог, найти хотя бы… тело", заменив этим термином профессиональное – "труп".

Имя и отчество доктора на фронтах Великой Отечественной войны несколько трансформировались по схеме Моисей – Михаил и Пинхас – Песя – Петя – Пётр.

В подборе слов, выражений, анекдотов "к слову", изложении ярких застольных речей и тостов у доктора никогда не возникало проблем – с самого детства он помнил мамино "Мосенька, сыночка, укороти язык – он тебя доведёт не до Киева, а совсем наоборот, до Магадана".

Свои обязанности районного санитарного врача, как и районного тамады, доктор Френкель выполнял безупречно. На контролируемых объектах он практически не пользовался своим правом наложения штрафов на виновников нарушений санитарных норм и предписаний. Его испытанным оружием был "великий и могучий" русский язык, хотя при необходимости он с неменьшим успехом мог прибегнуть и к великому и древнему азербайджанскому. Нарушитель в течение не меньше получаса подвергался такой хлёсткой и изощрённой словесной экзекуции, буквально извиваясь под ней (представьте витиеватый иносказательный кавказский тост со знаком минус), что только и мечтал быстрей избавиться от этой занудной выволочки, клялся устранить и в жизни больше не повторять ничего подобного, хотя в следующий раз могло обнаружиться что-то иного рода.

Облик элегантного седовласого красавца-мужчины, портретно схожего с киноартистом Владленом Давыдовым, дополнялся неизменными аксессуарами в виде серой шляпы модного силуэта и серой же папки на "молнии", наполненной пустыми бланками актов, предписаний, а также объяснительными записками "по поводу", нашедшими там свой последний приют.

Во исполнение своего служебного долга Михаил Петрович аккуратно – в завтрак , обед и ужин появлялся в накинутом на плечи белом халате на кухне одной из промысловых столовых и торжественно снимал пробу с приготовленных блюд. При этом шеф-повар Лёва Гринберг и младшие повара с замиранием сердец и не мигая взирали на доктора, отражая на своих лицах любые мимические нюансы его лица. Ложка супа или борща, четвертушка котлеты, одна "гуляшинка", гарнир на кончике вилки, чайная ложечка компота или киселя и т. п., и заключение "Терпеть можно…", после которого все участники церемонии облегчённо вздыхали, так как в устах доктора это была высшая похвала; ниже неё в порядке убывания были: "продукты переводите", "несъедобно, исправляйте" и наиболее суровое "немедленно исключить из меню!" со всеми убытками и вытекающими для персонала последствиями. Правда Лёва, по его словам, мог "и из дерьма слепить конфетку", но в этих случаях даже его прошибал пот.

Затем по ритуалу следовал соответственно завтрак, обед или ужин в кабинете заведующего, во время которых выражение лица доктора соответствовало не беззаботному наслаждению едой, как у обычных смертных, а продолжению некоего аналитического процесса, начатого на кухне. Так или иначе, но за долгие годы работы районного санврача Френкеля на морском промысле с несколькими тысячами работающих не было отмечено ни одного серьёзного случая отравлений или, не дай Бог, эпидемий.

Михаил Петрович с искренним уважением, теплотой и доверительностью относился к Эрнесту Аркадьевичу не только как к младшему собрату по племени, но и зная о том авторитете, который тот снискал, пройдя все ступени своей карьеры, начав с рабочей, и, особенно, в последние десять лет в должности главного инженера бурового предприятия. Как доказательство – никому другому он не разрешил бы однажды использовать продуктовый вертолёт под срочную переброску на разведочную буровую платформу партии химреагентов для предотвращения аварии. Френкель только поинтересовался, не собирается ли уважаемый Эрнест Аркадьевич заодно подбросить на буровую сотню-другую артиллерийских снарядов и пару-тройку бенгальских тигров, на что получил серьёзный ответ, что снаряды и тигры сегодня не нужны, а реагенты – позарез. Заверил доктора, что, хотя вся химия в заводской упаковке, выстелит салон полиэтиленовой плёнкой, а после рейса промоет его и продезинфицирует. Позже Михаил Петрович узнал, что ко времени этого разговора вертолёт был уже на подлёте к буровой.

Он как-то поинтересовался у Эрнеста, почему за десять лет над ним сменилось три директора, выдвинутых из числа его подчинённых, а он всё в замах, хоть и в первых.

– Не обидно, Эрик?

В ответ Карев усмехнулся:

– Нет, Миша, ничуть. Потому что сначала трижды предлагали мне, но я искренне убеждён, что в национальной республике в первых, номенклатурных креслах должны восседать национальные кадры с печатями в руках и родственными связями в верхах. Так и нам спокойней работать. Вы же знаете – в нашем деле случается и в огне гореть, и в воде тонуть. За то, что им сойдёт, с меня три шкуры спустят, чтоб другим неповадно было, и, кроме того, – сколько я буду начальствовать, столько кто-то будет под меня копать, чтобы посадить кого-то "своего". Так что, не обидно и не завидно.

 

…На борт вертолёта поднялись, кроме трёх членов экипажа, Карева и доктора, ещё замначальника спасательной службы нефтепромысла Геннадий Бычков, участковый милиционер Тофик Мамедов и инспектор пожарного надзора Нурсултан Керженбаев.

Машина поднялась над площадкой и, накренившись вперёд и застыв, на несколько мгновений напомнила быка перед атакой на тореадора, затем вираж над паутиной морских эстакад, и через пару минут начала первый поисковый круг над их юго-восточным ответвлением.

Эрнест со стюардом через открытую дверь к пилотам смотрели вперёд и вниз сквозь обзорные окна и пол кабины. Остальные пассажиры прильнули к иллюминаторам по обе стороны салона. Сверху, с высоты птичьего полёта, 4-5-бальное волнение выглядело довольно безобидно, если бы не знакомые намётанному глазу гребешки волн в виде множества движущихся параллельных белых полосок, исчезающих и возникающих вновь.

Эрнест не совсем понимал, что нужно в этом рейсе милиционеру и пожарному инспектору, но ещё у диспетчера, увидев их имена в полётной ведомости, подумал, что независимо от их собственных целей, лишние две пары глаз не помешают, хотя сам бы довольствовался компанией одного Гены.

Он был хорошо знаком с этим деловитым и весёлым крепышом, бывшим студентом Института физкультуры, недоучившимся по семейным обстоятельствам – после смерти отца надо было зарабатывать на жизнь для семьи с двумя младшими сестрёнками и больной матерью.

Мобильные посты Морского спасательного отряда выставлялись обычно на причалах для пассажирских судов, объектах строительства и ремонта эстакад и отдельных платформ. Эрнест хорошо помнил, как позапрошлым летом Геннадий помог ему вытащить из воды человека, избавив того от прощального "в последний раз ныряю!", а его, Эрнеста – от серьёзных служебных неприятностей.

 

В тот тихий июльский день буровой мастер Кямал Халилов по прозвищу "Молодой немолодой" (молодой специалист – выпускник института по возрасту лет на десять превосходил однокашников) направился по эстакаде за чем-то на соседнюю буровую. Вытаскивая на ходу из верхнего наружного кармана сатиновой куртки солнцезащитные очки, он зацепил ими лежавшую там суточную картограмму, которую тут же лёгким порывом ветерка сдуло за ограждение, и Кямал смог наблюдать лишь, как на лету развернувшись, вощённый бумажный кружок плавно опустился на штилевую поверхность моря.

Кямал решил, что молодому специалисту, недавно выдвинутому на должность бурового мастера, не гоже так бездарно терять главный технический (и платёжный) документ буровой вахты, а потому, вызвав свистом кого-нибудь с буровой, быстро скинул с себя спецовку и брюки, а злополучные очки и часы передал из рук в руки подбежавшему рабочему:

– Подержи, я сейчас... – и полез за ограждение.

– Мастыр, здес нелза купаса и плавит, увидит кто-нибуд – балшой штраф будыт, даже уволит могут, мастыр, я знаю…

– Ай Керим, говоришь, да-а… Я что – купаться собираюсь, я что – дурак, что ли? Я же по делу, вон посмотри вниз…

Керим послушно перегнулся через перила ограждения, увидел цель охоты метрах в пяти от ближайшей сваи, но только хотел плюнуть и послать эту "цель" подальше, а заодно спросить мастера, каким образом он думает подниматься обратно на восьмиметровую высоту, как Халилов уже "солдатиком" летел вниз, припомнив такие прыжки со скалы в детстве в родном Ленкоранском районе на берегу Каспия.

Бывалый Керим, не дожидаясь руководящих указаний, стремглав бросился обратно на буровую, и через минуту уже мчался обратно со спасательным кругом и мотком верёвки в руках. Эту ситуацию и застал Карев, подъезжая на своём "уазике" к буровой в дневном обходе объектов бурения. Выйдя из машины и посмотрев вниз, он увидел в воде, уже метрах в десяти от эстакады, улыбающегося Кямала, помахавшего ему бланком картограммы. Подбежавший Керим объяснил Главному суть происходящего. Эрнест, обычно сдержанный, грубо выругался и крикнул, чтобы "немолодой" быстрей плыл к ближайшей свае. Тот сделал успокоительный жест рукой и классическим стилем опытного пловца начал движение к эстакаде. Сверху хорошо было видно, как добрый десяток мощных взмахов продвинули его вперёд не более, чем на полтора-два метра – приходилось преодолевать сильное встречное течение. Кямал уже понял это, замахал руками и ногами интенсивней, но с тем же результатом. Он чуть сбавил свой бешенный темп, и через несколько секунд оказался там же, откуда начинал свой "заплыв", поднял голову с округлившимися от испуга глазами… Эрнест тем временем уже послал Керима к спасательному посту, дежурившему в сотне метрах у эстакадостроительного крана, а сам, закрепив один конец верёвки-линя на спасательном круге, а другой – на перильном ограждении эстакады, с размаху бросил его горе-пловцу, стараясь не попасть тому по голове. Круг плюхнулся вблизи Кямала, и тот ухватился за него обеими руками, а Эрнест с подбежавшими рабочими подтянули свою добычу к свае. Теперь Кямал отпустил бублик круга и судорожно обхватил руками и ногами стальную трубу почти полуметрового диаметра, обросшую на уровне воды зеленью водорослей вперемежку с мелкими ракушками. Подводное течение и мерное дыхание штилевого моря пытались оторвать человека от скользкой сваи, и тот всё плотней прижимался к ней, елозя грудью по её шершавым наростам, но никак не поддавался уговорам сверху перецепиться снова на спасательный круг – страх потери жёсткой опоры оказался сильнее боли расцарапанных груди и ног. Эрнест видел, как от спасательного поста строителей разворачивался в их сторону дежурный катерок – ещё минут пять и Кямала подберут на него…

Катер, осторожно, подрабатывая винтом против встречного течения, приблизился к Халилову. На носу катера, держась левой рукой за леерное ограждение, присел на корточки Геннадий и протянул правую в сторону Кямала:

– Ну давай, герой, слезай, приехали…, – но тот и головы не повернул, продолжая обниматься со сваей, – давай руку, дорогой, не боись… Ну чего ты, как пьявка, присосался…

– Нет, не могу, – его била крупная дрожь, и страх будто парализовал непослушные конечности.

Геннадий что-то сказал капитану и поднял голову:

– Эй, на эстакаде, мы чуток сдадим назад, чтобы героя не прижать нечаянно, а вы потравите ваш круг до катера, потом со мной подтянете к свае, и с "пьявкой" вместе – обратно... – он надул свой оранжевый спасательный жилет и сиганул в воду. Приблизившись вплотную к Халилову Гена сначала похлопал того по руке, а затем, не увидев никакой реакции, рёбрами ладоней резко ударил сзади по обеим плечам. Кямал отвалился от сваи, действительно, как насытившаяся пьявка от своей жертвы, прямо в крепкие руки спасателя. Матрос с мотористом на катере помогли обоим подняться на борт…

– Этот хоть только одну бумажку в кулаке зажал, – рассказывал позже Геннадий, – а то у меня зимой случай был: дежурил я при высадке пассажиров с городского рейса; после шторма волнение будь здоров, судно у причала то на дыбы, то низко кланяется, народу на судне человек пятьсот, сбегают по трапу по-одному, по-два, трап, конечно, привязан, но борт задрался, крепление лопнуло, и один нефтяник оказался в воде. Забарахтался там, сам в намокшем плаще, а в руке ещё хозяйственная сумка. Бросили ему круг, кричим – "оставь сумку, хватай круг, туды-сюды твою…", – он ни в какую, одной рукой машет, в другой сумка. Пришлось в эту холодрыгу прыгать за ним. Ну, вытащили, спрашиваю: "Чего ж ты, куркуль, сам тонешь, а за своё барахлишко цепляешься? И нам не даёшь спокойно отдежурить, а?" – а он опустил глаза и тихонько так, чтобы не услышал стоявший неподалеку милиционер, признался: "Да поллитровка у меня там, ведь девять дней сухой закон держать надо…, вы уж простите меня, ребята…"

 

…Вертолёт размеренно наматывал на невидимую катушку всё новые и новые километры поиска. Восемь пар глаз жадно шарили по обозримой неспокойной поверхности моря, вглядывались в толщу воды. Чаще других к вниманию призывал Тофик. "Сюда, джамаат (народ, азерб.)", – вскрикивал он, машина зависала или снижалась, "джамаат" вглядывался в предмет через тофикин иллюминатор, но это оказывались то сорванные штормом или выброшенные и унесённые далеко в море сплетения сбитых досок, то старый деревянный брус, то металлическая бочка, отсвечивающая кожаным блеском…

Тофик был уникальным милиционером в том смысле, что его рост "вместе с кепкой", то бишь с форменной фуражкой, чуть дотягивал до ста шестидесяти сантиметров. Возможно, он и спать ложился в фуражке, поскольку в ней он отыгрывал у природы добрый десяток сантиметров. Непонятно, как его приняли в ряды "доблестных стражей порядка", но на ограниченном пространстве морского нефтепромысла, где "шило в мешке" быстро становилось достоянием общественности, Тофик обладал способностью мгновенно появляться на месте любого бытового или производственного происшествия, днём или ночью, всегда в милицейской форме, включающей помимо неизменной фуражки и нивесть где отысканные по размеру галифе, в которых икры ног выглядели мелковато и гуляли маятниками в голенищах сапог. Так что все новости, не подлежащие сокрытию и достойные внимания коллектива, исходили изначально от участкового, а те, что подлежали – из других источников. Вот и сегодня, непонятно, откуда ему стало известно о поисковом вояже Ми-6, но у вертолётного диспетчера он был первым, кто доверительно осведомился о времени вылета на трассу поиска.

Интересным совпадением было и то, что начальником райотдела милиции был тоже Тофик Мамедов, которого в отличие от участкового Тофика называли "товарищ Мамедов" или "товарищ подполковник". Злые языки трепались даже, что он родственник – дядя, что ли, и покровитель участкового – "иначе как же такому плюгавому – да в милицию…", но со временем эти подозрения рассеялись. Эрнест вспомнил, как однажды "товарищ Мамедов" прилетел на промысел по какому-то поводу, а вечером в Красном уголке состоялась его лекция на тему о борьбе против алкоголя и наркотиков, в которой он, в частности, поучал: "… Вот, пиример, у одного Мирзаага Ахмедова в посёлке Шувеляны сделили обыску, и – пажалста, находили пять, даже болше килограмм анаши, пиривёз из Узбекистан. Ну, я понимаю – один килограмм, ну, полтора, это ещё туда-сюда, но пять, э-э, пять, даже болше… Ни в какой ворот не лезет!.. Вот вам всё хи-хи да ха-ха, – реагировал он на непонятный ему смех в зале, – а это настояши переступлени…"

– Извини, товариш подполковник, – поднял руку Тофик, – нам школе учили – за пят грамм можно турма сидет, тоже переступлени…

– Канешна, но я говору не за что сидет, а сколко надо возит…

...– Нет, наш Тофик умнее, такую глупость не сморозит, надо бы их местами поменять, – шутили нефтяники, расходясь…

 

…Шесть часов кружения с одной отлучкой с трассы на дозаправку машины оказались результативными только в смысле очистки совести.

– Тело может быть и на самом дне, если он успел нахлебаться воды, – пояснял доктор Френкель инспектору Керженбаеву, – тогда оно только к весне всплывёт, а если бы плавало на поверхности, значит в воду уже неживой попал – или падая расшибся, или наверху помогли… Но кому это нужно – среди ночи живого человека избивать или убивать, а, Нурсултан? – вопрос получился не совсем логичным, и доктор продолжил свои рассуждения, – А с другой стороны, с чего бы ему самому предпринимать такое путешествие в один конец, да в такую погоду, как думаешь, сержант?

Нурсултан серьёзно, как всё и всегда, с минуту обдумывал риторический вопрос Михаила Петровича. За это время перед его глазами с типичным казахским разрезом пронеслось несколько возможных сценариев трагедии – от несчастного случая до криминала, но ни сердцем, ни разумом он не мог понять и принять ни один из них, поскольку несчастье случилось не на пожаре.

– Не знаем, доктор, не знаем…, – задумчиво ответил он, когда Френкель, уже отвернувшись, разговаривал с Бычковым.

Керженбаев умел быть безапелляционно решительным и твёрдым при исполнении своих прямых обязанностей по предупреждению возгораний. По его убеждению он осуществлял "профлактик", при этом точно зная, что "проф" свидетельствует о его, Керженбаева, профессионализме, что касается составляющей "лактик", то о ней предстояло ещё узнать, но прямо спрашивать было неудобно.

Стоило кому-то закурить в неположенном месте, как перед ним мгновенно вырастал инспектор Керженбаев и, откозыряв и представившись (хотя за десять минут до того вежливо здоровался с нарушителем), вынимал из чёрной папочки бланк протокола. Поскольку его и без представления нельзя было ни с кем спутать, вспоминался зарапортовавшийся спортивный телекомментатор : "… против нашего Тюрина выступает боксёр из Нигерии, э-э-э, Ликумба. Его вы легко отличите по голубым трусам…"

Особенно Керженбаеву нравилось уличать курящее "не по правилам" начальство. Там, где любой другой инспектор ограничился бы коротким замечанием или даже просто укоризненным взглядом, Нурсултан являл собой живое воплощение согласованных и утверждённых "Правил пожарной безопасности на морских объектах бурения и нефтегазодобычи", в соответствие с которыми не только предъявлял штрафные санкции, но и докладывал своему руководству "для обсуждения и принятия мер" (?). Естественно, сам Нурсултан Керженбаев всегда ставился в пример и по красным датам награждался Почётными грамотами и благодарностями. Эрнесту лишь однажды удалось приглушить кипучую бдительность инспектора, правда, ненадолго. Нурсултан был включён в комиссию по приёмке смонтированной буровой установки вместо чем-то занятых обычных её участников – начальника части или его заместителя и, конечно, отыскал кучу недоделок чисто формального характера, на устранение которых, однако, требовалось затратить столь дорогое в конце месяца время. Эрнест решил схитрить:

– Послушай, Нурсултан, у тебя очень серьёзные замечания…

– Канишна, сурьёзны…

– Так вот, на тебе чистый лист, перепиши их по порядку, подпишись, дату поставь и держи у себя для контроля, а акт приёмки подпиши…

Инспектор, польщённый уровнем оценки своей работы и доверия со стороны самого председателя комиссии, согласился, но утром был первым в кабинете главного инженера:

– Тавариш инженер, я же не для себе же замичани писал – для мастер Трунов, для порядок, для профлактик…

– Правильно, Нурсултан, но пока бумага у тебя в кармане лежала мастер Трунов успел пробурить больше трёхсот метров и одновременно твои замечания устранить, можешь ехать проверять, а то бы буровая до сих пор стояла, план бы погорел…

– Э-э, план… План сгорит – люди целый будут, буровой сгорит – ни план, ни люди не будет, – резонно бурчал Керженбаев, покидая кабинет…

 

…Вернувшись к вечеру в Управление, Эрнест узнал, что начальник вместе с председателем профсоюзного комитета последним рейсом вертолёта вылетели на берег сообщить о случившемся семье пропавшего.

– Там же двое детей малых останутся, если, не дай бог, погиб... – вытирала слёзы сердобольная Людмила Анатольевна – "секретарская начальница и папок командир", то бишь начадмхозотдела управления, – Ариф Аббасович весь день совещался с начальником милиции и следователем прокуратуры, на буровую выезжали, и профорг с парторгом с ними, людей много я к ним приглашала, беседовали, три чайника чаю выпили, девчонок загоняла – чай туда, пепельницы оттуда, да разыскать то того, то другого… А у вас что, Эрнест Аркадьевич, увидели хоть что-нибудь? – спросила без надежды…

– Нет, Людмила Анатольевна, ничего похожего… Завтра пошлём водолазов, свяжите меня с Управлением подводно-технических работ.

– Ой, господи, горе-то какое…

 

 

II

Корни и ветви.

Пятью годами ранее.

 

Ширинбек медленно шагал через центр города в направлении Приморского бульвара. Где-то, совсем недавно, то ли у Чейза, то ли у братьев Вайнеров ему попалось и запомнилось выражение, что герой "продефилировал по аллее", и сегодня он не сомневался в своём праве именно "дефилировать" по самым людным улицам Баку, поглядывая чуть свысока на встречный "сухопутный" народ. Для придания большей солидности своему "дефилированию" Ширинбек вооружился старинными чётками, доставшимися ему от покойного деда по отцовской линии, и на ходу степенно перебирал их обеими руками то спереди – у пояса, то заводя руки назад – на уровне копчика. Пластиночки чёток из ценного полированного чёрного дерева с нанесённой на них вязью арабских письмен еле слышно цокали при переборе и приятно холодили пальцы.

Его переполняло желание встретить кого-нибудь из однокашников по нефтяному техникуму или бывших сослуживцев по Апшеронской конторе бурения, где он по распределению оттрубил три года, начав с рабочего и до техника за сто шестьдесят рэ в месяц. Очень хотелось после обычных радостных приветствий по поводу встречи этак небрежно бросить: "Да вот, задержался на пару дней в море, на прошлой неделе буровым мастером назначили, ответственность – люди, оборудование… Инженерная должность, между прочим… А ведь в море начинал всё сначала, с рабочего…". И уже потом обстоятельно ответить на все вопросы собеседника – и об условиях работы, и, конечно, о трудностях, и о зарплате, недоступной для береговых трудяг. А затем обязательно пригласить приятеля в шашлычную и там уже поболтать на тему "а помнишь…". И совсем неважно, что расплачиваться он будет деньгами, заработанными в должности техника, правда, уже морского – впереди он видел себя настоящим главой семьи, как дед.

 

Ширинбек никогда не равнялся на отца, во-первых, потому что тот бросил семью, когда мальчику не было и пяти лет, а во-вторых, отцовские дела и из собственной памяти и позже, из рассказов матери выглядели уж больно неблаговидно.

Судьба не баловала Расула Расулова. Тринадцатилетним мальчишкой он попал в интернат для детей "врагов народа", родителей своих с тех пор не видел и не знал, за что их "забрали", знал только, что оба до ареста работали в азербайджанской газете "Коммунист", где отец возглавлял сельскохозяйственный отдел, а мать – инспектором по кадрам.

Жизнь в интернате сделала Расула, главным образом, изворотливым и эгоистичным пройдохой. Кое-как закончив в интернате школу-семилетку, он с шестнадцати лет нанялся помогать продавцу магазина стройматериалов, но в 41-м был мобилизован в армию. До фронта он так и не добрался, их эшелон разбомбили в пути, а Расулу "повезло" – он получил осколочное ранение коленного сустава, и после госпиталя был комиссован с несгибающейся левой ногой.

Вернувшись в торговлю стройматериалами со льготами инвалида войны, он постепенно стал оказывать соответствующие услуги влиятельным владельцам апшеронских дач и "любителям" оранжерейных гвоздик навывоз. В двадцать три года Расул, уже старший продавец магазина, женился на двадцатилетней Мириам, студентке текстильного техникума, а после рождения Ширинбека стал заведовать магазинчиком ширпотреба, размещенном в полуподвале на Балаханской улице, где кроме него числилась в продавщицах "тётя Галя" – вертлявая хохотушка лет под тридцать. Ширинбек помнил, что отец часто возвращался домой навеселе, очень поздно, мог среди ночи вытащить его из кроватки, целовать, обдавая невыносимым запахом перегара, покалывая усами и слюнявя щёчки, лобик. Иногда, невзирая на позднее время, с ним в дом вваливались и его приятели – шумные, изрядно подвыпившие. Они располагались за большим обеденным столом и отец повелительным тоном требовал у матери то подать, то убрать, то не вмешиваться, то вообще "не мозолить глаза" и убраться вон… Много позже Ширинбек понял, что наиболее употребляемые в те вечера слова – цех, продукция, пряжа, мотки, норма убыли, естественный бой посуды и т. п. означало не что иное, как обыкновенное воровство, прикрываемое дырявыми инструкциями и отцовским магазином, скупавшим "левое" сырьё у одних производителей и с выгодой обменивая его на готовую "левую" же продукцию других. Но тогда, "трезвыми" ночами Ширинбек порой просыпался от громкого материнского шёпота, прерываемого всхлипываниями, что она не может больше терпеть, что это к добру не приведёт, что друзья-цеховики попадутся и его не пожалеют: "Что я тогда скажу своему отцу, Расул? Опозоришь его доброе имя, всю семью опозоришь… Помнишь, ведь не хотел он меня тебе отдавать, и брат был против, только мама смогла всех уломать… ради меня… и тебя… Вай аллах, что теперь будет…" – всхлипы переходили в рыдания, отец вскакивал, лез куда-то в бельевые полки шифоньера, и несколько пачек денег с криком швырялись в сторону матери, разлетаясь по комнате: "А это тебе, конечно, не нужно… я пойду милостыню просить около мечети, а ты, Мириам, – к "Интуристу", зарабатывать на пропитание Ширинчику, да?" . Тут заводилась и мать, а Ширинбек окончательно просыпался.

– Деньги швыряй своей Гале, это она их зарабатывает задом, как потаскухи у "Интуриста…".

Ширинбек знал, что гостиница "Интурист" находится напротив Приморского бульвара, он с мамой иногда ездил мимо неё к деду на Баилов в трамвае №1, но никогда не видел, чтобы кто-то задом, т. е. двигаясь назад, да ещё что-то таская, у "Интуриста" зарабатывал бы деньги.

Семейные скандалы затевались всё чащё, уже не таясь от сына, в перебранках то и дело возникало имя "этой Галки", сопровождаемое пока непонятными Ширинбеку эпитетами; оно, это имя, подобно струе бензина в костёр, разжигало страсти супругов до предела, и однажды всё кончилось тем, что отец, в очередной раз хлопнул дверью, заявив, что домой уже не вернётся…

– Не будет тебе счастья с иноверкой, и нам с Ширинчиком ты не нужен, алкаш и ворюга, – это последнее, что крикнула мать ему вдогонку.

Через два года, когда Ширинбек уже ходил в первый класс, отца осудили на длительный срок "за хищение социалистической собственности в крупных размерах". И хотя к тому времени родители почти год как были в официальном разводе, мать несколько раз в разрешённые сроки наведывалась в баиловскую тюрьму с передачами (свиданий она никогда не просила) – "ведь этой хаясызке (бессовестной, азерб.) только его деньги нужны были, обобрала дурака, а сама от тюрьмы, видно, откупилась и смылась куда-то…" Эта "вахта милосердия" продолжалась, примерно, с год, до тех пор, пока матери при посещении не отказали в приёме передачи, сообщив о пересылке "заключённого Расула Гасан оглы Расулова" в одну из среднеазиатских колоний… Больше о судьбе отца Ширинбек не слышал, а повзрослев и не интересовался. Друзья его знали, что тот погиб в какой-то дальней экспедиции.

Сама Мириам после развода поступила на работу на швейную фабрику им. Володарского, быстро выдвинулась в передовики производства и, проработав свыше двух десятилетий, оставила любимую работу только ради воспитания внуков.

От отца Ширинбек унаследовал стройную спортивную фигуру вышесреднего роста с гордо посаженной головой, правильные черты лица, на котором выделялись тёмнокарие глаза красивого разреза, чёрные блестящие прямые волосы, послушные и расчёске, и пятерне. Короче, если бы Ширинбека угораздило родиться девочкой, то эта девочка наверняка числилась бы признанной красавицей. Но это внешне, а внутренне – чертами характера, поступками Ширинбек с малых лет походил на деда, отца матери, знатного нефтяника Рустама Мирзоевича Агаларова.

Дед не любил говорить о себе и вообще не отличался многословием, но Мириам и её брат, дядя Мирали иногда вечерами посвящали любознательного мальчика в трудовые и боевые дела дедушки Рустама.

В середине 20-х годов, имея за плечами 6 классов Гянджинской гимназии и, уже после установления Советской власти в Азербайджане несколько лет рабочего стажа в мастерских паровозного депо, Рустам приехал в Баку, в строительной бригаде участвовал в работах по засыпке Бухты Ильича под создание морского нефтепромысла.

Иногда по вечерам, возвращаясь в общежитие, задерживался на площадках перед громыхающими буровыми установками, засматриваясь на вращающийся ротор, работающие насосы, поток глинистого раствора, стекающего в земляной амбар и оттуда вновь закачиваемого в трубы. Интересовался у буровиков как, что да почему, пока однажды мастер не предложил ему поступить в бригаду – нужен был рабочий низшего разряда. С этого мгновения для деда и началось дело всей его жизни. Через пару лет, поднявшись по рабочей лестнице до квалификации бурильщика, после года ухаживания женился по-советски, через ЗАГС на скромной районной библиотекарше Валиде, у которой он брал книги по геологии и бурению, но постепенно по её рекомендациям увлёкся Низами и Пушкиным, Тургеневым и Стендалем, Сабиром и Чеховым, побывал на концертах азербайджанской и русской классической музыки. Женившись, получил комнату в малосемейном бараке-общежитии, а после рождения Мириам – и двухкомнатную квартиру в том же Сталинском районе, недалеко от работы. В конце 1934 года, после убийства в Ленинграде С.М. Кирова по "кировскому призыву" вступил в ВКП(б). Рустам помнил зажигательное выступление на их нефтепромысле Сергея Мироновича, возглавлявшего до переезда в Питер партийную организацию Азербайджана, и никак не мог взять в толк, зачем "такого хорошего делового человека" надо было убивать, спорил со своей Валидой, толкующей об "обострении классовой борьбы". К концу 30-х дед уже числился в ряду признанных буровых мастеров республики, его бригаде было доверено одной из первых бурить скважины с отдельного стального островка на сваях в открытом море, и по итогам – первый орден "Трудового Красного Знамени". А в 41-м добровольцем ушёл на фронт, хотя мог воспользоваться бронью для работников нефтяной промышленности, но уломал своё начальство не препятствовать. Войну "от звонка до звонка" прошёл в сапёрной роте по маршруту Смоленск – Сталинград – Берлин, демобилизовавшись "без единой царапины" в звании старшего сержанта с добрым десятком боевых наград на груди. На удивлённое цыканье знакомых по поводу воинского везенья смеялся : "Значит, не судьба, – и, вспомнив свою фронтовую кличку, добавлял, – Рус не сдаётся!" Ширинбек помнил, как в гостях у деда с замиранием сердца ожидал ответа матери на дедушкин серьёзный, но почему-то со смешинками в глазах вопрос: "Ну, так как у Ширинчика с поведением, Мириам?", после чего ему разрешалось раскладывать на тахте и примерять на себя перед зеркалом дедовские награды, пополнившиеся к тому времени, помимо прочих, знаком лауреата Сталинской премии и звездой Героя соцтруда.

"Два года уж на пенсии, а ни одного дня дома не сидит, – подумал вдруг Ширинбек, – член Бюро райкома партии, член ЦК профсоюза нефтяников, Председатель Совета старейшин райисполкома, постоянно то он кому-то нужен как аксакал-покровитель , то кто-то нужен ему, чтобы помочь в беде этому "кому-то".

Бабушка Валида запомнилась Ширинбеку способностью с доброй улыбкой, не раздражаясь, толково и обстоятельно отвечать на любые его вопросы, приносить ему из своей библиотеки интересные книжки, а ещё, конечно, умением всегда порадовать какой-нибудь вкуснятиной – долмой из свежих виноградных листьев с собственной дачки, красивым с вкраплением жёлтенького шафрана пловом, поверх которого можно было накладывать, черпая из отдельных казанков или сочные кусочки мяса, или лоснящиеся россыпи кураги с кишмишом. Особой гордостью бабушки были подаваемые на десерт к чаю шекяр-бура или пахлава. "Тебе бы директором фабрики-кухни быть, ну, в крайнем случае, – кондитерской фабрики, а ты всё в своей библиотеке…" – любил повторять дед…

Бабушка и скончалась по-доброму, никого не обременяя, просто не проснувшись однажды погожим сентябрьским утром на шестьдесят первом году жизни. Врачи констатировали "разрыв сердца" – видимо, не прошли даром четыре десятка лет, включая военные, постоянного беспокойства за мужа – от ухода до прихода, от письма до письма, от отъезда до приезда, да с двумя детьми на руках…

На свадьбе Ширинбека с Гюльнарой дедушка Рустам даже прослезился, пожелав молодым создать и уметь сохранять в доме такой уют и покой, как это могла делать его, светлой памяти, Валида.

 

С Гюлей Ширинбека познакомили на дне рождения близкой подруги матери – тёти Наргиз. Он лишь позднее понял, почему мать так настойчиво повторяла ему, что тётя Наргиз очень соскучилась по нему, и обязательно хочет видеть его на своём дне рождения. Он, действительно, с тех пор, как начал работать, поздно возвращался домой, мало где бывал, так как уже к шести утра под окном коротко сигналил служебный "автобус" – грузовик с продольными скамьями в кузове и деревянной надстройкой-перекрытием. Езда в такой "трясогузке", особенно по промысловым ухабистым дорогам выматывала и душу и тело, постоянно беспокоя мужскую часть коллектива возможностью запросто отбить существенные элементы своего достоинства.

…Гюля, племянница Наргиз, приехавшая из нахичеванского селенья погостить у тётки в городе, оказалась миловидной девушкой, облачённой по-деревенски в длинную сборчатую юбку и тёмную, под горлышко блузу с чуть расширенными книзу рукавами. Но даже эта традиционная одежда не могла скрыть стройной фигуры и, как в медленном азербайджанском танце, грациозной плавности движений при сервировке стола. Глаз её Ширинбек в этот вечер не разглядел, потому что в разговоре с ним она их ни разу не подняла, лишь издали, да и то сбоку подсмотрел, что они у Гюли то ли чёрные, то ли карие. За столом они каким-то образом оказались рядом, но непринужденной беседы не получилось – она то бегала на кухню помогать Наргиз, то сидела потупившись, коротко отвечая на его редкие вопросы. Его тоже сковало смущение – верный признак того, что он оказался не случайным прохожим на этом празднике. Ему удалось узнать, что она окончила школу-восьмилетку, учится ковроткачеству, в Баку хочет побывать в музее ковров и на ковровой фабрике в Крепости. Постепенно они оба перестали замечать и слышать остальных гостей, не видели и заговорщически переглядывающихся Мириам и Наргиз. Ширинбек лишь иногда взглядывал на точёный профиль Гюльнары, завиток у аккуратного ушка, выбившийся из стянутых в тугую косу волос, пылающую щёчку…

Он стал часто захаживать к тёте Наргиз после работы. Гюле нравился этот скромный и симпатичный молодой человек, она уже не стеснялась всё чаще поднимать глаза в разговоре с ним, и ей нравилось встречать его ответный взгляд, полный тепла и внимания. А в выходные дни Ширинбек знакомил её с городом. Сначала – с Приморским бульваром с его уникальной парашютной вышкой, с которой уже давно не прыгали, но зато на её семидесятиметровой высоте попеременно высвечивались видимые издалека время суток, температура воздуха и воды, направление и скорость ветра; еле уговорил её подняться на огромном Колесе обозрения ("чёртовом колесе"), с верхотуры которого открывался вид и на весь амфитеатр города, спускающийся к морю, и, в другую сторону, далеко на само море с островом Наргеном на горизонте; покатались на лодке по каналам недавно сооружённого "уголка Венеции", показал белоснежное здание кукольного театра, фасадом выходящего на проспект Нефтяников. В Старом городе-крепости, ограждённом мощными крепостными стенами, по крутым каменным ступеням взобрались на обзорную площадку Девичьей башни – традиционного символа города, а спустившись, долго бродили по тенистым узким крепостным улочкам, успев заглянуть и в ковровый цех, и полюбоваться в музее на древнее искусство ковроткачества. Правда, перед этими прогулками Наргиз уговорила Гюлю сменить своё провинциальное одеяние на городское, предложив ей на выбор несколько своих платьев, из которых Гюля после немалых колебаний выбрала то, что подлинней и потемней и мастерски подогнала его по своей фигуре – шить она научилась раньше, чем пошла в школу.

Увидев её в новом наряде, ещё более привлекательной, Ширинбек не удержался от вопроса:

– Послушай, Гюля, не может быть, чтобы у вас в деревне никто не интересовался бы такой красивой девушкой, может быть у тебя и жених уже есть, а?

Гюля смутилась, но ответила честно, глядя ему прямо в глаза:

– Один напрашивается, но уж очень противный, а другие его побаиваются и меня стороной обходят... – и засмеялась.

В качестве гида Ширинбек и для себя открывал прелести городской архитектуры, такие, например, как элегантный зимний и летний комплекс филармонии – бывшей резиденции царского губернатора с примыкающим к ней "губернаторским садом" – парковой зоной, спускающейся к морю широкой полосой между крепостной стеной и Садовой улицей. Хотя названия эти сохранились лишь в памяти старожилов, а ныне сад стал Садом Революции, а улица – им. Чкалова. Молодые люди в четыре глаза с интересом разглядывали величественные и строгие формы оперного театра с его балконами и порталом, к которому, представлялось, подкатывали фаэтоны и пролётки, а может и первые автомобили бакинских нефтепромышленников, коммерсантов, чиновников, под которым проходили сотни городских интеллигентов, галёрочной публики. Даже привычный Сабунчинский вокзал, откуда в своё время отправилась первая советская пригородная "электричка", оказался при внимательном взгляде оригинальным архитектурным сооружением. А в гулких прохладных залах Дворца Ширван-шахов и в тишине музеев Истории и Низами они, присоединившись к группам экскурсантов, с интересом открывали для себя новые страницы истории своей родины с древних времён до наших дней. На пригородном автобусе съездили и в сураханский Храм огнепоклонников, где поневоле замирал дух в кельях с выглядевшими живыми восковыми фигурами древних предков, объектами и ритуалами их поклонений и сурового быта.

За две недели, остававшиеся до отъезда Гюльнары домой, они успели и познакомиться с городом, и договориться о возможном поступлении её на работу ученицей в ковроткацкий цех, а после того, как Гюля, встав перед станком, ловко набрала несколько рядов очередного изделия, начальница цеха, сухопарая огненноволосая (от иранской хны) Сура-ханум пообещала даже выхлопотать у начальства место в общежитии фабрики. Сурово взглянув на Ширинбека, добавила:

– Порядки там строгие, молодой человек, – смутив своим замечанием обоих.

…Свадьбу сыграли через год, а ещё через год Ширинбек стал отцом маленького Рустамчика. Денег в семье стало не хватать, хотя Гюля вскоре вернулась в цех, доверив бабушке Мириам дневные заботы о внуке. И тогда Ширинбек впервые обратился за помощью к деду – посодействовать в переводе на один из морских нефтепромыслов, где оплата была в полтора-два раза выше сухопутной.

– Ну что ж, опыт работы у тебя уже какой-никакой, а есть, характер общительный, думаю – мне за тебя стыдно не будет. Походатайствую… Примут… Но имей в виду – за все свои дела и поступки будешь отвечать сам; люди в море сильные, но разные, бери пример с хороших, а свяжешься с плохими – вытаскивать не буду…

– Понял, дед, спасибо, – он по-мужски коротко прижался к крепкому дедовскому плечу…

…Новоиспечённый буровой мастер Ширинбек Расулов был уже отцом двух пацанов-погодков, и сейчас уверенно "дефилировал" по центральным улицам родного города.

 

 

III

Встреча.

 

Ширинбек уже обогнул магазин “Динамо” и вышел на улицу имени Джапаридзе, ведущую мимо кинотеатра и универмага-пассажа прямо к Приморскому бульвару, когда услышал за спиной звонкий оклик: “Ширинчик!”. Так его называли только дома и лишь одна смешливая девчонка ещё в школьные годы. Он резко обернулся и чуть не упёрся в широкую улыбку красивой молодой женщины.

– Чё, не узнаёшь, постарела, да? А я вот тебя издалека приметила, а когда заворачивал за угол и профиль показал, убедилась… Ты смотри, с чётками – моллой заделался, что ли? А тогда где же папаха? – тараторила она, видимо, пряча смущение от нежданной встречи, пока он, уже с улыбкой, ощущая какую-то тёплую волну, подкатившую к сердцу, молча её разглядывал.

– Мари-и-инка, э-э… Черкасова… Ну-у, красавица, да… Это сколько ж мы с тобой не виделись… дай сообразить… конечно, десять лет, э, целую вечность. Ну, здравствуй, да... – он притянул её за плечи а она с готовностью подставила щёчку для поцелуя, – я очень рад тебя видеть. Куда-нибудь торопишься?

– Конечно, тороплюсь, только не куда-нибудь, а тороплюсь узнать, где ты пропадал эти десять лет после школы, ещё целых десять моих дней рождения…, – она хитро взглянула на него и он понял эту аналогию – в её последний в школе день рождения они, чуть разгорячённые танцами и вином, выскочили на лестничную площадку, она потянула его на пролёт выше и там они долго целовались, пока снизу не послышались шаркающие шаги и кашель соседки с верхнего этажа. Там же она впервые выдохнула через полуоткрытые губы нежное "Ширинчик"; у неё это прозвучало, как буквальный русский перевод его имени – "Сладенький", и уже потом, в классе иногда обращалась к нему так же, но как бы с оттенком иронии, на что он тоже шутливо вопрошал "что, Маришечка?". Маринке, признанной заводиле класса, палочке-выручалочке на контрольных по математике, всё прощалось, и никто не придавал таким "телячьим нежностям" особого значения, в том числе и Ширинбек, который и сам преуспевая в математике, воспринимал такие обращения друг к другу, как пароли "коллег"…

– Да, как-то быстро время пролетело… техникум… работа… я ведь на морском нефтепромысле работаю, э-э – "Каспвостокнефть", слышала, наверное, да? Сейчас вот... – он хотел рассказать ей о предмете своей сегодняшней гордости – новом назначении, но она задумчиво кивнула и перебила:

– "Каспвостокнефть"? Это ж надо…, – помолчала, – Да-да, слышала … А ты женат, конечно, дети?

– Двое.. пацаны… Ну, а ты-то как живёшь? Давай, да, рассказывай…

– Да как все… Окончила университет, филфак, преподаю литературу в школе, вечером по нечётным дням – русский язык на курсах для иностранных студентов. Шестой год замужем, две девчушки, трёх и двух лет, вот такая скучная биография…

– Почему же… Ты молодец, да, – всё успела. Но почему филфак, а не мехмат, к примеру? А муж чем занимается? Как зовут? И какой фамилией теперь тебя величать?

Марина ответила не сразу и как-то рассеянно:

– Что? А-а, муж… Ну да… Зовут, ммм… Юра…Он, знаешь, всё по командировкам как-то… Когда его нет – тоскливо, работа спасает, – ответ в этой части получился уклончивый, но Ширинбек не стал уточнять, – девчонки – то у бабки, моей свекрови, то у отца – у него вторая жена, очень заботливая женщина, забираю их только на выходные и когда муж дома. Да, а филологический… ты знаешь, в своё время мне показалось, что точные науки – удел мужчин… Фамилию свою я сохранила, знаменитая всё-таки… Помнишь Николая Черкасова в фильмах "Иван Грозный", "Весна", и в его последнем "Всё остаётся людям" – мой двоюродный дедушка, между прочим, по отцовской линии. И потом… Вдруг кто-нибудь, например, ты, стал бы меня разыскивать через справочное… Черкасова, Марина? Вот, пожалуйста… А иначе морока…, – она искоса взглянула на его реакцию, встретила добрый изучающий взгляд и отвернулась.

Несколько шагов прошли молча.

– А ведь я была влюблена в тебя, Ширинчик, – сказала улыбнувшись, но с оттенком грусти, – и всё у нас могло бы быть тогда, и судьба наша могла сложиться по-другому…

– Так ты что – недовольна своей судьбой?

– Да нет, я же не сказала – лучше, я сказала – по-другому… А лучше или хуже – кто ж её, злодейку, знает… Вот сейчас тебя встретила – тоже ведь судьба… А ты почему не нашёл меня после школы? Сами-то вы с матерью переселились куда-то…

– Да, мама тогда от фабрики двухкомнатную получила, на Потамдаре, как передовик и как с разнополым сыном…

– Как это, – расхохоталась Марина, – с разнополым?

– Нет, ну, в общем, ты поняла... – он тоже засмеялся и вдруг почувствовал, что как-будто не было десятка лет разлуки, что рядом с ним шагает, нет – мягко ступает та самая смешливая и смышлённая Маринка, впервые подставившая ему свои губы и совсем не по-матерински шептавшая "Ширинчик".

– Да, но я-то "с разнополым отцом", никуда не переселялась, – хохотнула она, а он вспомнил, как всем пятым "а" классом были на похоронах марининой матери, и как ему хотелось тогда погладить по головке, успокоить рыдающую Маринку, – мог бы и проведать по старой дружбе. Так почему не искал, Ши-рин-чик, а?

– Если честно, то не верил, что твой отец одобрил бы дружбу единственной дочки с мусульманином, да и моя мать, наверное, косо на это посмотрела бы… потому и не искал, решил, что не судьба , потом женился. А я тебя тоже отличал от других, ты и умная была, и какая-то… свойская, что ли…

– Ну почему была? Я и сейчас соображать не разучилась, – засмеялась, – и людей не чураюсь, вроде…

Они спустились в подземный переход под проспектом Нефтяников, вышли на бульвар и направились к береговой кромке. Марина села на каменный парапет, всё ещё хранящий дневное тепло, и, повернув голову в сторону моря, чуть наклонила её, вслушиваясь в умиротворяющий плеск слабого прибоя. Багрово-красный сегмент солнца, погружающегося в зелёный покров Нагорного парка у верхней станции фуникулёра, уже не слепил, а отбрасывал косые лучи на поверхность воды, которые, смешиваясь с её штилевой синевой, отражались то нежно-розовыми, то пурпурными бликами.

– А хорошо, что я тебя встретил. Мне вообще везёт в последнее время, – нарушил молчание Ширинбек, любуясь всем обликом сидящей перед ним женщины с царственной осанкой и величественным полуоборотом золотистой головки на красивой шее, – недавно повысили в должности, – он приблизился к цели своей сегодняшней прогулки – поделиться, наконец, новостью, распиравшей его изнутри, – я теперь буровой мастер, в бригаде тридцать два человека, и двадцать два из них по возрасту старше меня, э… Представляешь, Маринка, но меня это не пугает… Я ведь после техникума на суше рабочим в бригаде начинал, все ступеньки прошёл, потом уже в море, работая техником, наклонное бурение освоил, буровые растворы, даже в ликвидации аварий участие принимал. Поэтому, когда Эрнест Аркадьевич – это наш главный инженер, предложил заменить ушедшего на пенсию мастера, я решил, что смогу, да, хотя уже понял, что со стороны всё проще кажется… И мы с тобой должны это событие отметить… Я приглашаю тебя в "Интурист", там же отметим и встречу старых друзей… Ну как?

Марина слушала монолог Ширинбека, временами вглядываясь в его бархатистые сверкающие глаза и обнаруживая явное несоответствие слышимого с их жарким обволакивающим взглядом. Ей вдруг захотелось надолго погрузиться в этот взгляд, свести воедино того немногословного красивого парнишку-школьника – свою тайную симпатию, и этого молодого мужчину, уверенного в себе и, как выяснилось, тоже когда-то к ней неравнодушного.

Чувства Марины с самых юных лет обычно не расходились с разумом. До двенадцати лет её характер формировался на примере матери – строгого и преданного делу партийного работника, секретаря парткома крупного машиностроительного завода, а после её смерти – отцом, директором школы, всячески способствовавшим развитию её логического мышления и способностей в математике, и поощрявшим увлечение литературой . Замуж она вышла скорее по расчёту за человека на двенадцать лет старше себя, что в её двадцать два года было разницей весьма существенной; подруги считали – "вышла за старика". Главным мотивом этого расчёта было желание скорейшей независимости и самостоятельности. В отношениях с отцом к этому времени наступило некоторое охлаждение; нет, они не конфликтовали, но Марину уже раздражали его постоянные нравоучения и их тон, приличествующие разговорам с маленькой девочкой, а не с выпускницей университета. Она несколько раз пыталась объяснить это отцу, но в ответ слышала новые порции наставлений, и вскоре оставила эти попытки, увидев в замужестве, в частности, возможность избавления от осточертевшего отцовского занудства. Отец, кстати, одобрил её выбор, в первую очередь, из-за существенной разницы в возрасте молодожёнов, посчитав, что отдаёт дочь в надёжные, опытные руки.

Муж боготворил Марину – свою вторую жену (с первой он прожил семь лет и развёлся по взаимному согласию, без скандалов, как полагала Марина, из-за бездетности), Марина же благосклонно позволяла себя любить, чувствуя его основательность во всём, а после рождения девочек – безмерную его любовь и к ним. Лишь одна черта его характера непонятно отзывалась в душе, то ли возвышая её, то ли унижая – постоянная, плохо скрываемая ревность.

Марине, никогда не дававшей серьёзных к тому поводов, были очень обидны её проявления в виде нахмуренных взглядов, пружинящих желваков или даже демонстративного отчуждения ночами с обращённой к ней равнодушной спиной. И из-за чего сыр-бор?! Да просто из-за её общительной натуры – на кого-то слишком ласково смотрела, в театре очень даже мило беседовала с молодым соседом слева, в компании два (!) раза протанцевала с одним и тем же партнёром, недостаточно отстраняясь от его груди и т. п. До скандалов дело не доходило, но испорченного настроения хватало с избытком. Своим трезвым умом она понимала, что отчасти причина кроется в его комплексе "разных возрастных категорий", и ей надо бы держать себя посолидней, подстать мужу, поскольку ему уже не удастся быть ребячливей, но, с другой стороны, он ведь тоже не вправе подавлять в ней свойства характера и безобидные порывы молодости. Да, именно, не вправе…

– Ты знаешь, Ширинбек, не пойду я с тобой в "Интурист", – тон её был решительный и категоричный, – не обижайся, ты тут ни при чём… Просто там могут быть люди… всем же не объяснишь, почему мы здесь… Начнутся кривотолки, а они не нужны ни мне, ни тебе… Ведь так, Ширинчик? – он не успел отреагировать, как она продолжила, – вот что, сейчас берём такси и едем ко мне, – она решительно тряхнула головой, откинув со лба свои мягкие золотистые волосы, и он вспомнил, как она таким движением обычно заканчивала в классе вывод на доске какого-то сложного уравнения или доказательства теоремы. А она посмотрела ему прямо в глаза и улыбнулась, – не беспокойся, я накормлю тебя не хуже, чем в "Интуристе". Пошли…, – и взяла его за руку.

Ширинбек двинулся за ней, на ходу осмысливая ситуацию:

– Подожди, Марина, ты что – ведёшь меня знакомить со своим семейством? Ты уверена, что твоему мужу это понравится – вот так, сходу?

Он услышал ответ, на который подсознательно и рассчитывал:

– Нет, конечно, сходу нельзя… Но он сейчас в отъезде, дети у бабушки, и сегодня четверг – у меня свободный вечер. Поужинаем, поболтаем…

– А-а, понял, а потом, как в анекдоте, да, – муж возвращается из командировки, а у жены друг… ужинает, болтает… вы на каком этаже живёте? – оба рассмеялись.

– Не бойся, во-первых, мы живём в посёлке Разина в собственном домике, доставшемся нам по обмену от его родителей, и окна первого этажа выходят прямо в тенистый сад, во-вторых, сегодня муж из командировки не вернётся, в-третьих, я надеюсь, что в любом случае нас не в чeм будет упрекнуть, – она по привычке выстраивала свои доводы в стройную логическую схему, – а в четвёртых, не слишком ли много лишних вопросов вы, молодой человек, задаёте красивой женщине, пригласившей вас в гости, а? Может поищете вопросы поинтересней?

Ширинбек вспомнил её всегдашнее умение осаживать в нужный момент собеседника своими "во-первых, во-вторых…", перед которыми пасовали даже некоторые учителя из слабонервных, и подумал о том, что сегодняшнее его торжество может оказаться гораздо более праздничным, чем ему мечталось…

Они как раз вышли к проспекту Нефтяников, и Ширинбек поднял руку навстречу приближающемуся со стороны здания "Азнефти" зелёному огоньку.

Он галантно распахнул перед ней дверцу резко притормозившей "Волги" и вслед за Мариной сел на заднее сиденье.

– Салам, даи (дядя, азерб.), – поздоровался Ширинбек с пожилым водителем. Тот в ответ кивнул, щёлкнул тумблером счётчика и вопросительно полуобернулся в сторону пассажиров.

– На Разина довезёшь?

Посёлок получил своё название, потому что располагался у подножья горы, знаменитой тем, что по преданию в её многокилометровых пещерах с выходами чуть ли не в Западном полушарии – это зависело от меры фантазии рассказчика, скрывался бунтовщик Степан Разин сотоварищи.

– Далековато, а у меня скоро смена кончается... – Ширинбек знал эту уловку опытных водителей, набивающих цену на дальние маршруты. Затем должен был последовать довод "обратно придётся холостым катить", и, наконец, всю дорогу их бы ожидали жалобы о затратах на ремонт машины из собственного кармана, дороговизне бензина, поборах в таксопарке, и поэтому не стал торговаться:

– Поехали, не обижу, два счётчика с меня, вперёд…

Машина рванула с места, а Марина на хорошем азербайджанском языке, на котором вёлся разговор мужчин, объяснила водителю, что даже за пять минут до окончания смены он обязан доставить пассажира по любому адресу, пусть и с задержкой возвращения в парк. Водитель покачал головой, мол, больно все умные, и стал всё-таки излагать жалобы, о которых Ширинбек подумал лишь минуту назад.

– Не терплю, когда меня за дуру держат, – вполголоса сказала Марина и взяла Ширинбека под руку, вложив свою ладонь в его. Он почувствовал тёплое прикосновение её плеча и упругой груди к своей руке и легонько сжал её пальцы.

– Ты неплохо владеешь языком, ай гыз (девочка, девушка, азерб.), откуда это?

– Ну как же, у нас и среди соседей было несколько азербайджанских семей, и в школе, если помнишь, по языку всегда была пятёрка, – она теснее прижалась к его руке, – и потом, я же знала, что обязательно тебя встречу…, – она потёрлась щекой о его плечо и затем с закрытыми глазами медленно повернула к нему лицо. Ширинбек почувствовал, как её пальцы проскользнули между его и судорожно прижались к тыльной стороне ладони, увидел совсем близко приоткрытые губы и прильнул к ним, ощутив тонкий аромат её лица, мгновенно вернувший его на площадочку лестничного пролёта десятилетней давности.

Они не видели, как водитель, глянув в зеркало заднего обзора, ещё раз укоризненно покачал головой и даже не ощутили, как плавно – без рывков и резких торможений стал он управлять машиной, старательно объезжая ямки на дороге, при необходимости ориентируясь только по боковым зеркалам…

Машина резво проскочила под "багировским" мостом – транспортной развязкой, сооружённой по инициативе Мир Джафара Багирова, властного "хозяина" республики сталинских времён, и ещё прибавила скорость, выехав на "правительственное" шоссе в сторону аэропорта. Справа потянулись однообразные пятиэтажки из сборного железобетона – "хрущобы" посёлка нефтяников имени Михаила Каверочкина, затем побежали назад стальные заросли нефтепромысловых станков-качалок и, наконец, такси, миновав железнодорожную станцию с вывеской на фронтоне "ст. РАЗИНА" и добротные каменные многоэтажные дома на пристанционной площади, углубилось в тенистые улицы старого посёлка с традиционно русскоязычным населением.

– Здесь, пожалуйста, – чуть севшим голосом сказала Марина водителю, и тот уже по привычке очень плавно притормозил, а она повернулась к Ширинбеку:

– Я пойду вперёд, ты за мной, увидишь, куда я зайду, обойди дом слева и заходи в калитку и через сад. Чтоб не дразнить гусей…Побежала…, – и чмокнула его в нос.

Ширинбек щедро расплатился с таксистом, бросив на переднее сидение четвертной против девяти рублей на тикающем счётчике, сделал ладонью упреждающий знак "сдачи не надо" и поблагодарил:

– Чох саг ол, даи.

Таксист понимающе кивнул и подмигнул Ширинбеку:

– Яхши йол, оглум…(счастливого пути, сынок, азерб.)

Это была садовая зона посёлка, издавна застроенная частными домами с высокими заборами, за которыми весной цвели вишни и абрикосы, ближе к осени, как сейчас, поспевали яблоки, гранаты, инжир.

Ширинбек еще чуть помедлил, следя за удаляющейся фигуркой Марины, и двинулся вслед. В сгустившихся сумерках при тусклом свете уличных фонарей она прошла два квартала и повернула за угол направо. Он прибавил шаг и свернув за ней увидел, как она поднялась на несколько ступенек крыльца второго от угла ухоженного дома под черепичной крышей. Ширинбек пошёл медленнее, чтобы убедиться, что она вошла в дом, и уже поровнялся с неосвещённым крыльцом, а она всё пыталась в темноте дрожащими руками попасть ключом в замочную скважину, а когда, наконец, попала, оказалось, что это не тот ключ, и снова стала нервно выбирать из связки нужный.

– Ширинбек, – позвала она громким шёпотом, – иди сюда, помоги, я что-то запуталась…

Он поднялся на крыльцо, и в тот же момент Марине неожиданно удался маневр с ключом, и дверь распахнулась.

– Так я пойду в обход, – пошутил Ширинбек, – конспирация так конспирация…

Марина мягко подтолкнула его к двери, зашла сама, защёлкнула замок и наощупь включила наружное освещение. В полумраке просторной прихожей он снова ощутил таинственный влекущий аромат, исходящий от этой женщины, а она – близость своей давней заветной мечты, и они одновременно кинулись в объятия друг друга. Он целовал её губы, глаза, шею, чувствовал, как содрогается всё её тело, почувствовал и своё страстное желание… Он подхватил её на руки и шагнул в комнату.

– Спальня слева, – шепнула Марина ему на ухо, и Ширинбек ногой распахнул туда дверь…

 

…Их свидание закончилось далеко за полночь. Оба были немного смущены теми порывами раскрепощённой страсти, которую они без устали дарили друг другу в этот вечер.

В самодельной пристройке-баньке, куда Марина, спустя некоторое время, проводила Ширинбека, уже грелась газовая колонка, и бросался в глаза контраст между огромным деревянным корытом-ванной, изготовленным не позднее конца (а может и начала) прошлого века, и современным сверкающим, хромированным душевым комплектом.

– Муж всё пытается заменить наш "бассейн" на модерновую ванну, а я не даю, мне так больше нравится, недаром ведь лучшие коньяки в дубовых бочках выдерживают, а не в эмалированных, а мы что, хуже разве? И девчонкам в радость здесь плескаться… Захочешь в воде полежать – вон, пробку заткни на место, потом вытащишь… А я уже успела искупаться, пока ты вздремнул…

Марина стояла перед ним в лёгком халатике, с играющими на её лице отблесками газового пламени из колонки, а он никак не решался скинуть с себя простыню, в которую завернулся, очнувшись от её прикосновения после короткого забытья. Ей передалось его смущение, и она отвернулась:

– Ладно, я побежала на кухню – обещала же накормить, а ты смывай свой пот, трудяга…, – она засмеялась, – твою одёжку я положу вот сюда на скамейку…

Домой Ширинбек добрался около трёх часов ночи. Гюля не спала, и села в кровати на звук отпираемого замка. Не в её правилах было расспрашивать мужа о причинах такого позднего возвращения, найдёт нужным – сам скажет. Она лишь убедилась, что это действительно он (кому же ещё в такое время?), и снова улеглась. Успокоившись и уже проваливаясь в сон, слышала что-то о старом школьном приятеле, как посидели, как вспоминали, как то, да сё… Уловила и лёгкий винный запах, когда он лёг рядом и почти мгновенно уснул, и ещё какой-то слабый-слабый аромат. Но мало ли что…

 

 

 

IV

Внесемейные радости

 

 

Тот первый вечер, который Ширинбек провёл с Мариной, стал началом его новой жизни, поворотом в судьбе, о котором он раньше и помышлять не мог, и даже теперь не знал, к добру ведёт его эта дорога или к несчастью. Знал наверняка лишь то, что сворачивать с неё он не хочет, да и не может, и пройдёт её до конца.

После шести лет добропорядочной семейной жизни Ширинбек, уже несколько лет встречаясь с той, кого он в первые же дни окрестил "золотко" и "Санта Мария", совершенно искренне продолжал считать себя однолюбом. Может быть, где-то в самой глубине его подсознания коренились понятия о древних восточных порядках нормального семейного уклада с двумя и более жёнами, не говоря уже о целых гаремах, но он продолжал заботливо относиться к жене – матери своих детей, без тени сомнений и колебаний совести принимая как должное её заботы о себе и традиционную покорность во всём, кроме, разве, отношения к спиртному. Пару раз Ширинбек допустил серьёзный перебор, засидевшись с товарищами в ресторане по возвращении на берег, и оба раза Гюльнара без всяких упрёков и скандалов на первые отгульные дни устраивала "бунт Лизистраты", полностью игнорируя супружескую постель. Никакие его извинения и уговоры не могли устоять против её главных доводов – плохой пример для детей и вероятность зачатия калеки или вообще урода. Ширинбек по натуре не был ни драчуном, ни насильником, поэтому приходилось мириться с её упорством, и в последующие приезды быть воздержанней при коллективных выездах из зоны "сухого закона".

Конечно, их отношения за годы совместной жизни изменились. С одной стороны, укрепились, став привычней, понятней и взрослее, что ли. Гюля угадывала с полуслова и полужеста желания мужа, примерно представляя себе нелёгкие условия его работы, накапливающуюся за вахтовую декаду усталость, нервное напряжение, да и просто с детства она видела отношение своей матери к отцу – Гамиду, слесарю колхозной МТС, мастеру на все руки, и не представляла себе иного поведения женщины в семье. Ширинбек же благодаря этому не почувствовал особой разницы в собственном комфорте от смены семейного положения, плавно перейдя из заботливых рук матери в не менее заботливые – жены. Мириам первое время ревниво присматривалась к невестке, не навязываясь, однако, со своими советами, но вскоре убедилась, что Гюля как жена и хозяйка заслуживает полного доверия, и пока они жили вместе лишь помогала ей с детьми. Через год после рождения второго ребёнка Ширинбек получил от предприятия трёхкомнатную квартиру в новом микрорайоне, перевёз свою семью, но Мириам-ханум уже не в силах была оторваться от общения с внуками, и ежедневно, как на работу, через весь город ездила к ним, давая возможность Гюльнаре продолжать ткать "свои ковры".

С другой стороны, с появлением в семье детей во взаимоотношениях супругов повеяло некоторой прохладой – пропала страсть, нетерпение, с которыми они ждали друг друга и наслаждались близостью во время его приездов с моря на отгульные дни. После первых и, особенно, после вторых родов Гюля сильно поправилась, можно сказать, растолстела, выглядела намного старше своих лет, даже походка стала степенной, куда-то подевалась недавняя лёгкость и быстрота движений, а их сохранившаяся грациозность уже казалась даже смешной в сочетании с её погрузневшей фигурой.

Ширинбек и раньше предполагал, что, возможно, когда-нибудь Гюля станет напоминать свою толстушку-мать, добрейшую Зулейху-ханум, но это "когда-нибудь", по его мнению, должно было наступить лет через тридцать-сорок, а не через пять-шесть… Ему, правда, объяснили, что иногда в организме у женщин в связи с родами происходит нарушение обмена веществ, приводящее к полноте, может даже временной, но это всего лишь добавило чувство жалости к жене, не возродив былого упоения любовью.

Конечно, будь Гюльнара из городских девчонок, она, воспользовавшись возможностями косметики и упаковавшись в соответствующие корсеты и пояса, могла бы вызывать на улицах восхищённые взгляды и причмокивания встречных мужчин "пях-пях-пях, какой фугур", но подобные ухищрения не соответствовали её духу, да и не для дома это, не для семьи.

Недостаток теплоты в отношениях с мужем она восполняла любовью к своим мальчишкам – Рустамчику и малышу Гамидке, души не чаявшим в своей ласковой маме.

Два года назад Гюля оставила работу, полностью посвятив своё время детям и освободив свекровь от каждодневной тряски и давки в маршрутных автобусах в пиковые часы. Теперь Мириам стала желанным гостем в любые дни и в любое время. Иногда, когда Ширинбек был в море, а свекровь располагалась на весь день, Гюля наведывалась в Старый город, в свой цех на Большой Крепостной улице. Её появление встречала улыбкой даже обычно непроницаемая красноволосая начальница Сура-ханум, отчего её лицо становилось похожим на печёное яблочко, но это было признаком высшей доброжелательности. Работницы-подруги вскакивали со своих табуреточек у станков, с радостными возгласами и смехом окружали гостью, засыпая её вопросами о житье-бытье, о детях. Однако, через десять-пятнадцать минут их весёлый щебет, объятия и поцелуи прерывались начальственным голосом Суры-ханум, которая без этого просто перестала бы быть самой собой:

– Расулова, ты отняла у коллектива рабочее время… Вон свободный станок заболевшей Зейнаб, можешь отработать… Если хочешь, – добавляла она после небольшой паузы. Конечно, Гюля хотела… И с удовольствием на пару часов погружалась в любимую работу, вновь ощущая пальцами упругие шерстяные нити, послушно ложащиеся в причудливый орнамент ковра…

 

Гюльнара уже давно заметила перемены в поведении мужа, причём не в худшую сторону. Он приезжал с работы уже не уставший и угрюмый, а какой-то даже просветлённый, был внимателен к ней и детям, шутил, ночами называл её "уютненькой толстушкой". А по тому, как он тщательно каждый раз готовился к отъезду, отбраковывая подбираемые ему бельё и сорочки, решила, что это неспроста, а для кого-то на работе, но она бы никогда не посмела заводить с мужем разговор на эту тему. А с тех пор как Ширинбек получил очередное повышение по службе – замначальника участка бурения, количество отгульных дней на берегу существенно сократилось. Он объяснял Гюле:

– Понимаешь, раньше как мастеру мне начисляли 12-часовой рабочий день с соответствующими отгулами, а теперь как инженерно-техническому работнику – 10,5, хотя фактически рабочее время не нормировано. И потом день отъезда и день приезда для оплаты суточных считается за один день, кстати, как утверждает наш бухгалтер, день рождения и день смерти – тоже…

Она согласно кивала, хотя его доводы, особенно, последний, ничего ей не разъясняли. Но признаться в этом мужу было равносильно тому, как предстать перед ним нагой при дневном свете, чего Гюльнара никогда не допускала и раньше, а уж теперь, с её телесами… Она даже традиционный поход в баню с будущей свекровью перед свадьбой до сих пор вспоминала со смущением.

Будучи воспитанной в восточных традициях, Гюля заранее прощала своему "господину" возможный грех неверности, особенно учитывая его безукоризненное отношение к семье.

Между тем, изменение графика отгулов объяснялось гораздо проще. Ширинбек с работы приезжал прямо к Марине, а домой являлся на следующий день, естественно, в хорошем расположении духа. То же и в обратном направлении – уходил из дома, как на работу, на сутки раньше графика. Время от времени, нечасто, Марина просила его сдвинуть свой приезд или отъезд на пару дней в ту или иную сторону, и ему всегда удавалось договориться со своим сменщиком, раньше – с мастером, теперь – с начальником участка об этих небольших изменениях. Ещё она просила обязательно звонить ей в дни свиданий по утрам до половины восьмого, до школы, и в случае непредвиденных обстоятельств он должен был услышать, что ошибся номером. За три с лишним года их встреч такие обстоятельства случались не более пяти раз – как-то ответил мужской голос, и Ширинбек дал отбой, в другой раз он "не туда попал", и пару раз болели дети и Марина брала бюллетень по уходу за ними.

 

Ширинбек ещё несколько раз наведывался в дом Марины, всякий раз тщательно соблюдая конспирацию, благо на дворе стояла осень – позднее светало и раньше темнело, так что предупредив о своём приходе, он, что ранним утром, что поздним вечером в темноте нырял в узкий проход между смежными заборами и, вспоминая Нани Брегвадзе, "отворял потихо-о-оньку калитку". В его дорожном чемоданчике всегда находилась бутылка шампанского или лёгкого вина "Кямширин", коробочка шоколадных конфет (приносить еду Марина категорически запрещала – "не на вокзале живём"). Но всё это было "на потом". А вначале каждый раз он быстрым шагом, почти бегом преодолевал "бесконечное" пространство в пару десятков метров по садовой дорожке, птицей взлетал на несколько ступенек заднего крыльца и, ворвавшись в заботливо распахнутую перед ним дверь на кухню, заключал в свои нежные объятия сияющую Маринку.

– Ну, подожди, подожди, джигит, хоть папаху и бурку сними, – она снимала с него кепку, надевала её на себя козырьком назад или ловко набрасывала на штырь стоящей в углу вешалки, а помочь снять плащ уже не успевала, оказываясь у него на руках.

– Сниму, сниму, всё сниму, не беспокойся, – смеялся он, неся её, барахтающуюся в его крепких руках, проторенным маршрутом...

Как-то днём, сидя в добровольном заключении перед телевизором в ожидании возвращения Марины из школы, Ширинбек машинально пододвинул к себе стопку школьных тетрадей на письменном столе и открыл одну из них. "Сочинение на вольную тему: Каким я вижу себя через 20 лет", – прочёл он на титульном листе и задумался, a что бы он написал о себе. Прежде всего он хотел бы быть рядом с Мариной. И, конечно, чтобы Гюля с детьми были здоровы. "С детьми…, – усмехнулся он, – дети будут уже моего возраста, но всё равно, пусть будут счастливы…" А себя… себя он видит… да ничего он не видит… "Вот поживём и увидим", – заключил он и стал перелистывать некоторые сочинения. Сегодняшние девятиклассники на его глазах превращались в инженеров и докторов, космонавтов и геологов, летчиков и народных артистов, учителей и домохозяек, писателей и учёных, Нобелевских лауреатов (один), таксистов (один) . Ширинбек с интересом знакомился с юношескими планами и мечтами, попутно исправляя многочисленные орфографические и синтаксические ошибки, и подумал о том, кто же будет обслуживать эту элитную публику в ресторанах и шахтах, в поездах и на колхозных полях и фермах, в магазинах и на кладбищах. Единственный таксист, что ли? Его взгляд будто споткнулся и задержался на одном из сочинений: "…Я думаю, что через двадцать лет большинство из нас вместе с нашей страной станут очень бедными. Сейчас я ношу костюм, сшитый в ГДР, туфли из Чехословакии, китайскую сорочку и, извините, индийское нижнее бельё; в квартире у нас румынская мебель, а едим мы болгарские овощи и фрукты, венгерских кур, австралийскую баранину и хлеб из канадской муки. За всё это и многое другое наша страна расплачивается нефтью, газом, лесом, золотом и другими полезными ископаемыми, которые накапливались в наших недрах многие миллионы лет, а израсходовать их таким образом можно сравнительно быстро. Почему же нельзя всё то, что покупаем, производить и выращивать самим, ведь наш социалистический строй создаёт все условия для этого. По-моему, потому, что главной трагедией большинства является отсутствие пива в ближайшем ларьке и несвоевременный подвоз водки в гастроном, а не качество того, что оно, это большинство, сегодня отправило на затоваренные склады… А может быть, в течение этих двадцати лет сработает по халатности или по злому умыслу одна или несколько сверхмощных бомб, накопленных в неимоверных количествах в тех закромах, которые строились под зерно, и тогда некого и нечего будет представлять через двадцать лет…" Ширинбек взглянул на обложку тетради – "уч. 9а кл. Михаил Левицкий".

Ну, конечно, кому же ещё беспокоится за судьбы родины, как не представителю самого беспокойного племени на планете. "Нелегко придётся пацану в жизни, – подумал Ширинбек, – ведь правдолюб, это как вылезшая пружина в диване – и верный сигнал подаёт, что пора на свалку, и родную задницу жаль, а виновата она – пружина…"

Детство и юность Ширинбека прошли в те времена, когда в детских садиках и в школах не делалось никаких различий в национальностях, а в Баку русских школ было гораздо больше, чем азербайджанских, потому что большинство городских азербайджанских родителей отдавали детей, как правило, в русские школы, "чтобы и в Москве могли работать", а родным языком овладевали в семье. Среди ребят к национальности товарища или подруги относились, как и к прочим привычным графам классных журналов, амбулаторных карточек, многочисленных анкет, таким как год рождения, социальное положение, образование и т. п. К этому же периоду относилось и наибольшее количество смешанных браков.

Что касается отношений с евреями, то они у Ширинбека с детства были хорошими. Он ценил их трудолюбие, отзывчивость, изобретательность, в том числе и в школьных каверзах. Однажды в шестом классе Ширинбек даже врезал по шее Ваське Чуприну за то, что тот обозвал "жидом" Изю Гликштейна. Васька потом долго оправдывался перед всем классом, что он не имел в виду Изину нацию, просто у них в семье принято так называть за жадность, а Изя не дал ему чернильную резинку, чтобы стереть кляксу.

– И меня брательник дома так часто обзывает, – сказал Васька и заплакал, то ли от боли, то ли от обиды, то ли из-за кляксы. Тогда Изя отдал ему чернильную резинку "на подарение", и инцидент был исчерпан.

Ещё Ширинбек помнил, как в старшей группе детского сада сама директорша Анна Дмитриевна рассказала им, что группа вредителей-врачей еврейской национальности собиралась умертвить самого товарища Сталина и его соратников, но одна бдительная докторша по фамилии Тимошук воспрепятствовала этой трагедии, за что была награждена орденом Ленина.

Когда он спросил об этом у дедушки, тот проворчал под нос такое ругательство, которое Ширинбек во дворе слышал только от Шамильки, и Мириам всегда забирала сына домой, когда этот хулиган там появлялся.

– А докторша твоя – сволочь, – уже помягче добавил дед, – но это большой секрет, ты понял, внучок? Слава Аллаху, бакинские доктора-евреи все на месте и не потеряли своих пациентов, а то у кого же лечиться?

Через какое-то время дед напомнил ему об этом разговоре, хотя Ширинбек и не забывал о нём:

– Секрет наш помнишь, Ширинчик, не болтал? Молодец! Так вот, теперь можно, а то я себя ругал, что на тебя такую ношу взвалил, не сдержался, хотя и прав был…

Ширинбек и на работе встретил достойных людей, сородичей этого Михаила Левицкого. Взять хотя бы их главного инженера Эрнеста Аркадьевича – лет двадцать уже в море, с чем только не приходится сталкиваться, всегда находит нужное решение, а если это связано с риском, опасностью, сам будет впереди. Или "великан" Миша Ямпольский, буровой мастер, у которого Ширинбек начинал свою рабочую карьеру, – асс в бурении и вообще мировой мужик, что в работе, что в компании. А замминистра Константин Израилевич, который добился у властей выделения трёхкомнатной квартиры для Ширинбека с семьёй, когда оказалось, что площадь материнской квартиры на полтора-два квадратных метра превышает убогую норму на пятерых жильцов. Ещё ему нравился сосед по общежитию, старший инженер-механик по оборудованию устьев скважин Сергей Юркевский, непонятно, то ли русский, то ли еврей, а может и поляк. Он был лет на десять старше Ширинбека, большой знаток литературы и музыки, в том числе и азербайджанской, бывший спортсмен – мастер спорта по боксу, и с ним было интересно беседовать на любые темы, сразиться вечерком в шахматы или нарды. В отличие от большинства инженерно-технических работников, ему, имеющему водительские права, разрешалось в любое время суток самому использовать свою служебную машину с набором инструментов и комплектом сварочного оборудования на борту для срочных работ на буровых. К сожалению, их рабочие графики часто не совпадали, но что поделаешь – дело превыше всего…

 

Ворвавшаяся вихрем и повисшая у него на шее Маринка отмела в сторону все мысли, не относящиеся к её персоне и её персональным радостям.

– Ширинчик, ты себе не представляешь, как тяжело работается и как долго тянется время, когда я знаю, что дома меня ждёшь ты… Тоже с нетерпением, да?, – она пытливо заглянула в его глаза.

– Да, золотко моё, конечно, да, – его умиляло это её бесшабашное ребячество, возвращающее их обоих в юные годы.

– Тогда пожалей свою любушку, страдавшую целый рабочий день без своего джигита.

Он мягко прислонил золотистую головку к своему плечу и поцеловал её ароматные волосы, потом прижался губами к её зовущему рту.

– Стоп, машина, – она ловко вывернулась из его объятий, – всему своё время, а сейчас время кормиться…, – и это тоже была она – волевая и деловая, и это тоже восхищало его, возвышая Марину в его глазах.

Ширинбеку не с кем было сравнивать её, кроме своей жены. Гюля обладала совсем иными качествами – домовитостью, сильными материнскими чувствами, предсказуемостью поведения, сочетанием ещё многих традиционных черт характера, за которые он её безмерно ценил. Эти две женщины представлялись ему пришельцами с разных планет, и со временем он всё больше убеждался, что не смог бы жить без каждой из них.

За ужином он вспомнил о сочинении:

– Слушай, золотко, что за парень у тебя в девятом – Миша Левицкий?

– А-а, Миня… А что?

– Ты не читала его сочинение?

– Пока нет, это вчерашние работы; вот завтра провожу тебя и займусь…

– А я днём просматривал их от скуки, заодно и исправлял ошибки…

Марина вспомнила, что Ширинбек в школе отличался отменной грамотностью на уроках русского языка. Она тогда же и позже, в университете, убедилась, что люди нерусской национальности, даже говорящие с акцентом, очень часто оказываются безукоризненно грамотными в письме, не в пример большинству из их окружения с глубокими истинно русскими корнями. Он объяснял тогда, что благодаря бабушке-библиотекарше очень много читал в детстве, и больше зрительно, механически, чем из-за знания грамматических правил, мгновенно улавливал фальшь в написании слов или предложений.

– И что же, у Левицкого много ошибок?! – удивилась Марина.

– Да нет, э-э, только одна, но серьёзная – он пишет то, что думает…

– А-а, вот ты о чём… Знаешь, я уже однажды беседовала с его отцом, ведущим экономистом в системе нефтепереработки, и он уговорил Миню переписать и изменить акценты в сочинении на тему "Моя милиция меня бережёт", – она покачала головой и хмыкнула, видимо вспомнив содержание оригинала, – а что на этот раз?

– Экономист, говоришь? Так значит, на сей раз ты познакомишься заодно с семейными настроениями… Эта работа тоже не для дирекции и инспекции, опять выручай…

– А ведь мальчишка идёт на медаль. Представляешь, если в выпускном сочинении что-то подобное выкинет? Да, я посмотрю, что там. А тебе спасибо за исправления, ты меня здорово разгрузил, оценки я сама проставлю. Слушай, Ширинчик, так ты же минимум четыре раза в месяц сможешь помогать мне с диктантами и сочинениями, и тогда я в твоё отсутствие смогу чаще навещать своих девчонок, а? Буду тебе оставлять, хорошо?

– Конечно, золотко, даже с радостью. И время быстрей пробежит, да…

– Я люблю тебя, – она устроилась у него на коленях, обняла за шею и приблизила к его лицу свои заблестевшие глаза.

– И я тебя, мой добрый ангел, Санта Мария…

 

…Марина, хоть и бодрилась, но каждое свидание с любимым человеком под семейной крышей всё же омрачалось каким-то дискомфортом. Она не столько беспокоилась о возможном раскрытии их тайны, сколько испытывала уколы совести, когда осознавала, что ещё вчера право находиться в этой комнате, сидеть за этим столом, ласкать её в этой постели принадлежало отцу её детей, а сегодня… Нечто подобное она ощущала в детстве, когда запершись в своей комнате, вместо привычных школьных учебников – истории, географии и других извлекала из своего тайника в книжном шкафу томик Ги де Мопассана, утянутый из отцовского собрания, мысленно превращаясь попеременно в каждую из его знойных героинь, или внимательно разглядывала фигуру микеланджеловского Давида и ей подобные скульптуры и картины в заимствованном там же "Собрании сокровищ Музея Изобразительных искусств им. Пушкина".

Но вскоре, к счастью, обстоятельства изменились, и случилось это самым неожиданным образом.

Со своими коллегами в школе Марина поддерживала ровные служебные отношения, исключением являлась Зоя Павловна Горштейн, педагог математики, которая с первого знакомства и бесед поразила Марину сходством взглядов на жизнь, на профессию, даже на манеру одеваться. Её высказывания или замечания всегда отличались последовательностью и логикой, она умела как-то мягко ускользать от участия в мещанской болтовне и сплетнях любительниц "с благими намерениями" перемывать косточки общих знакомых. Хотя Зоя Павловна была на несколько лет старше, но тоже быстро узрела в Марине родственную душу, и с удовольствием общалась с ней без тени возрастного превосходства. По своим внешним данным она резко контрастировала с Мариной – была жгучей брюнеткой с формой носа, выдающей её иудейские корни, хотя бакинцы часто принимали её и за армянку, и только евреи безошибочно признавали в ней "свою".

Зоя Павловна была очень сдержанна в рассказах о своём прошлом, и лишь много позже Марине по отдельным эпизодам довелось узнать, как Зою, рождённую в марте 1941 года, русская бабушка по материнской линии вызволила из минского гетто, где умерла Зоина мать (еврейка по отцу), как в конце войны пришли "похоронки" на отца, погибшего при освобождении Праги, и на дедушку – из-под Берлина. Бабушка Настя умерла, когда Зоя училась на втором курсе Белорусского университета, пришлось переводиться на вечернее отделение и работать лаборантом в школьном физкабинете. Здесь же и познакомилась с приезжим бакинцем – инженером, сопровождавшим новое оборудование и приборы, изготовленные в Баку. Заканчивала уже Азербайджанский университет мужней женой.

Вот и сегодня подруги были настроены на лирический лад.

…- А фамилию я сохранила девичью – это ведь единственная память о родителях, и Саша мой не возражал… И всё у нас хорошо, вот только ребёночком Бог не наградил… Счастливая ты, Маринка…

– Что ты, Зоинька, ты же ещё совсем молодая, будут у тебя ещё детишки, верь мне, я ведь добрый ангел и Санта Мария, – вспомнила вдруг Марина, – да и "золотко" тоже…

– Эт-то что-то новое в жизни благородного семейства. И вообще, я смотрю, ты вроде в полёте в последнее время. Уж не подзалетела ли на радость своему повелителю?

– Ой, чур меня, чур меня! Да мне и на моих-то девчонок некогда взглянуть бывает. А тут ещё…, – Марина запнулась, а Зоя задержала пристальный взгляд на её мгновенно, как у всех белокожих, вспыхнувшем лице.

Они сидели в пустом классе во время совпавшего у обеих "окна" в расписании уроков; низкое осеннее солнце высвечивало в своих лучах броуново движение мириадов пылинок, внезапно исчезающих вместе с прячущимся за облачко солнцем.

– Так что "ещё", подруга, выкладывай, откровенность за откровенность…

Марина не столько в словах, сколько в пытливом обеспокоенном взгляде Зои почувствовала какую-то сестринскую участливость, открытость, как для исповеди, и она, сначала несмело, путаясь в причинах и следствиях, но постепенно всё спокойней и связней, в свойственной ей стройной манере поведала подруге о событиях давнего и последнего времени.

– Ты думаешь – это серьёзно? А может, просто временное увлечение?

– Зоя, разве я похожа на ветреную девицу? Да ведь за все годы замужества я ни разу даже не взглянула ни на кого, хотя мой муж чуть ли не каждый буквальный взгляд на мужчину готов считать за измену, но я привыкла… Нет, Зоинька, это моя воплощённая мечта, и пусть будет, что будет… Только с ним я полноценный человек… и женщина…, она снова зарделась и опустила глаза.

Зоя Павловна молчала, глядя в окно, казалось, что её мысли витали где-то далеко-далеко. Так оно, в сущности, и было – в эти секунды, именно в прямой связи с разговором, она увидела жаркое тропическое солнце и синюю гладь океана на другой стороне "шарика". Она встала и начала прохаживаться по извечному учительскому маршруту перед классной доской, отчего её слова стали больше походить на бесспорную аксиому.

– Ну вот что, Мариночка, конечно, не мне судить, права ты или нет, у тебя и самой головушка золотая… во всех смыслах, – добавила Зоя, – говоришь – Санта Марией и "золотком" называет? Ну, и правильно… От судьбы не уйдёшь – это я с детства по себе знаю… В общем, жизнь покажет… Я хочу тебе помочь, хотя сама не знаю, должна ли я потворствовать…, – она запнулась и шутливо закончила фразу, – твоему "распутству".

Марина вскинулась было, но увидела добрую улыбку подруги и, успокоившись, остановила на ней непонимающий взгляд.

– Да-да, не удивляйся, именно, помочь. Ты извини, что я раньше не посвятила тебя в свои дела, наверное, из суеверия, но я как раз собиралась это сделать. Пока единственный посвящённый человек в школе – это директор, Ашот Аванесович, ты поймёшь, почему. А дело в том, что мой Саша уже прошёл все инстанции разрешений и согласований для поездки по трёхгодичному контракту на Кубу; он будет связан с оборудованием для строящейся ТЭЦ. Ты видела новую математичку, это Ашотик без лишнего шума нашёл мне замену, ходит со мной вроде стажёрки, знакомится с классами. Через две недели в Москву вылетаем, и оттуда уже на место… Так вот, Мариша, сейчас я решила, что тебе не помешают ключи от нашей кооперативной квартиры. За неё уже уплачено на три года вперёд, так что вам придётся рассчитываться только за электричество, которого, впрочем, у влюблённых расходуется не много. Подожди, подожди, – остановила она поднявшуюся её навстречу Марину с полными слёз глазами и мимикой, выражающей смешанное желание – смеяться и плакать, – реветь потом будем, при расставании, а пока слушай: значит, завтра после школы едем ко мне – я представлю тебя соседям по площадке как Сашину дальнюю родственницу, так как они знают, что у меня никого нет, а его близкие живут в Краснодаре. Сашу я предупрежу, что у него появилась многоюродная сестра, которая в наше отсутствие будет иногда заглядывать в квартиру, чтобы не дразнить воров и наводчиков бесхозным кооперативом. А кто будет тебя охранять в это время никого не касается… Ну, вот… А если у тебя не сложится, или что… значит – не судьба, а соседям скажешь, что уезжаешь… или заглядывай, как захочешь…

– Сложится, сложится, я знаю… Спасибо, Зоинька, родная…, – Марина, наконец, дала волю своим чувствам на плече у подруги, – ну, всё, всё… затихаю, скоро ведь на урок… Зойка-а, ты ведь сняла камень с души, – она уже просияла, – а что молчала раньше – и правильно, люди завистливые есть, разом сглазят. И до отъезда молчи… Я бы тоже не болтала о таком…

В середине ноября Зоя Павловна с мужем отбыли в тёплые края, а Марина с Ширинбеком обрели постоянный двухкомнатный "шалаш" для земного рая в многоквартирном кооперативном доме на проспекте им. Ленина, в престижной для жилья части города.

 

Марина была счастлива. Она теперь, кажется, поняла выражение "на седьмом небе от счастья", потому что взлететь на такую высоту можно только во сне, когда чувствуешь себя легко и свободно, паришь, как вольная птица без забот и желаний, способная нести добро всему миру. И она боготворила того, кто наполнял её этим чувством – единомышленника, верного помощника, неустанного любовника.

Кто знает, как люди находят друг друга, почему влюбляются, за что любят? Точно – никто, а приблизительно – каждый по разному: за внешность, мягкость характера или, наоборот, за твёрдость, за щедрость, а, может, и за хозяйственную прижимистость, за рассудительность и за порывистость, за скромность и раскованность, за тембр голоса или родинку в укромном местечке, за…, за…, за…

Марина любила Ширинбека за то, что он есть, и чем дальше, тем больше. Она, как реалистка, не строила никаких собственнических планов, была готова довольствоваться статус кво, но уж это самое кво она никому и ничему уступать не собиралась.

Как малоискушённую любовницу, не имевшую до этого опыта измен, её порой одолевал страх разоблачения, причём разоблачения с обеих сторон, с которых она защитила свою любовь неравновесной ложью. Задумываясь об этом, она понимала, что главная и наиболее весомая ложь – это, конечно, её предательство человека, с которым она связала судьбу, хоть и не страстно любимого, но весьма достойного и уважаемого ею, отца её девочек. Оправданием тут, хоть и довольно слабеньким, она считала своё неизменно ровное и доброжелательное отношение к мужу, может быть даже внешне более заботливое, чем раньше, до того, как... Что касается сохранения ситуации в тайне от него, то преодолевая внезапные приступы беспокойства, Марина уповала на присущую ей рассудительность, женскую хитрость и интуицию, обычно её не подводившие.

Ложь вторая, которую она считала менее значимой, потому что та относилась к другой стороне треугольника, на самом деле при раскрытии могла бы вмиг разрушить созданный при её же помощи вожделенный мирок женского счастья. Марину поразило при первой встрече с Ширинбеком название предприятия, которое тот гордо представил как место своей работы. Она тогда с трудом сдержалась, чтобы не "обрадовать" его, что там же уже много лет трудится её благоверный – сработала та самая интуиция, а рассудительность тут же подсказала, что Ширинбеку лучше не знать этой правды – они должны быть знакомы между собой, а может, и приятельствуют, и тогда её тайным грёзам наверняка не суждено будет сбыться. Поэтому она наплела что-то о постоянных командировках мужа, назвала его другим именем, а дома к появлению Ширинбека убирала с виду все его и их совместные фотографии, оставляя лишь пару своих. Однажды, правда, Марина по его просьбе всё же показала ему одну, заранее заготовленную на этот случай фотографию, снятую зимой, на аллее подмосковного пансионата, издали в полный рост – она в вязанной шапочке, он в глубоко надвинутой шапке-ушанке с отблескивающим кожаным верхом. Сказала, что муж не любит фотографироваться. По фотографии можно было создать представление об общем облике мужчины, но не о чертах его лица, хотя Ширинбек и заметил, что "Юрий" кого-то ему напоминает, но тут же и забыл об этом.

 

 

 

V

Несчастный случай?

 

В это утро в кабинете следователя районной прокуратуры Натальи Ивановны Большаковой сидели трое. Сама хозяйка кабинета, лет сорока высокая и грузная женщина, в полном соответствии со своей фамилией горой возвышалась над своим рабочим столом. Весь её облик и грудной прокуренный голос, и даже отдельно взятый мощный бюст, покоящийся сейчас на подушечках кулачков, опёртых о стол, внушали почтение к их обладательнице, не говоря уже о той репутации, которую снискала Наталья Ивановна за полтора десятка лет службы в самом большом промышленно-курортном районе города.

За приставным столом друг против друга расположились ответственные за безопасность работ, а, следовательно, и за происшествие – главный инженер Управления буровых работ Эрнест Карев и его коллега из строймонтажного Управления Хандадаш Новрузов.

Наталья Ивановна ещё раз наклонила голову к лежащему перед ней на столе большому раскрытому блокноту, пробежала глазами сделанные там накануне записи, затем выпростала из-под правой груди пригревшуюся там руку и придвинула к себе ещё две папочки, в одной из которых – нежно-голубого цвета, Эрнест узнал собственность своего отдела кадров. Другая, серая, видимо, принадлежала СМУ Хандадаша.

Карев вспомнил, как великая аккуратистка и интеллигентнейшая женщина, инспектор по кадрам Управления Антонина Петровна Цигель, чуть ли не за рукав притащила к нему в кабинет главбуха, отказывавшегося дать согласие на оплату повышенной стоимости этих папок, которые она раздобыла по блату из фонда Совета Министров республики.

– Да поймите же, дремучий вы человек, – продолжала она коридорный спор с бухгалтером, – я ведь не о бездушных цифирках ваших отчётов пекусь, а о личных делах наших людей, и они должны напоминать цвета неба и моря, а не быть серыми или чёрными, как у негра в…, – она запнулась, хотя всем была известна её способность выпалить любым крепким словцом в гневе праведном, придающая пикантность облику царской фрейлины петровских времён. Бухгалтер только разводил руками, а Эрнест решил спор в пользу небесного сияния из шкафа-сейфа – хранителя личных дел.

Теперь одно из них, его собственное, не спеша перелистывала другая "фрейлина" – истинно русская красавица с русой косой, собранной в тяжёлый узел на затылке, но фигурой смахивающая больше на царских гренадёров.

– Так что`, Эрнест…, – она мельком глянула в папку, – Аркадьевич, куда же девался ваш работник?

– Не знаю, Наталья…, – он тоже сделал еле заметную паузу, – Ивановна, думаю, что каким-то образом упал с эстакады, и штормом унесло в море… Мы, что могли – обыскали… Бестолку…

– Вот видите – не знаете, а вчера утвердили акт комиссии о несчастном случае с указанием вины предприятия. Как это понимать прикажете, Эрнест Аркадьевич?

"Уже знает, – промелькнуло в голове, – но это не её дело"

– А очень просто. Семья, состоящая из неработающей жены и двух малолетних детей, осталась без кормильца. Если я сейчас встану в позу борца за честь предприятия, то, во-первых, защитить её всё равно не смогу, так как человек погиб на рабочем месте, а, во-вторых, пособие семье начнут выплачивать только через шесть месяцев бесполезных, чисто формальных поисков, а дети должны есть каждый день, по три-четыре раза… Этими соображениями и руководствовалась наша комиссия… И я… А если виновными окажутся строители, или, что маловероятно, какой-то криминал обнаружится, – он перевёл взгляд на Хандадаша, – взыщем эти деньги законным путём со СМУ… или с преступника…

Хандадаш заёрзал на своём стуле:

– Вот и ищите преступника… А при чём строители? У кого-то что-то случается – тут же строители. Мы площадку под бурение сдали – вы приняли, и никаких там проёмов в настиле не было... – его высокий голос срывался на фальцет, – и под устье скважины стандартная плита была уложена, вы сами её демонтировали под устьевое оборудование… Я не понимаю, Наталья Ивановна, зачем меня сюда вытащили… Как что – сразу строителей за одно место хватаете…

Хандадаш, как и большинство практиков-выдвиженцев, сочетал в себе противоречивые качества – напористость, без которой, наряду с профессиональной квалификацией, не состоялась бы его карьера, и страх несоответствия уровню, уже достигнутому, а ещё больше – тому, на который пока рассчитывает. Ещё недавно – высококлассный электросварщик, бригадир эстакадостроителей, заслуженно удостоенный звания Героя соцтруда, он быстро научился заседать в президиумах и рассчитывал в ближайшем будущем на кресло начальника Стройуправления, а затем и Стройтреста, поэтому опасался любых осложнений на этом пути.

– Я думаю, вас пригласили, – она выделила последнее слово, – не для того, чтобы здесь ваши истерики выслушивать, товарищ Новрузов, успокойтесь… Лучше скажите, почему за культбудкой, на пешеходной дорожке не хватало одной бетонной плиты – площадка новая, после сдачи и недели не прошло…, – Большакова вынула из папки и развернула перед Хандадашем схему приэстакадной площадки, – вот в этом месте… И я беседовала со всеми членами и строительной, и буровой бригад – эту плиту не установили при строительстве…

– Да, я видел это в натуре, – он сменил свой тон на деловой и немного заискивающий, – но поверьте, Наталья Ивановна, чтобы человек туда провалился, надо его туда специально вставить и ещё несколько раз кувалдой по голове приласкать…

– Товарищ Новрузов, свои предположения оставьте при себе, позвольте нам самим выбирать версии, – в её тоне прозвучала неприязнь к его развязности, – а я спросила вас, почему не установили плиту при строительстве?

Хандадаш насупился, засопел, зрачки виновато забегали и остановились на Кареве:

– Мы установили. Это буровики, наверное, сняли…

Эрнест укоряюще взглянул на коллегу, но возразить не успел – Большакова выстрелила новым вопросом:

– Зачем сняли и куда дели? Кому нужно пятьдесят килограмм армированного бетона?

– Ну… я не знаю, зачем сняли, может быть – рыбу ловить, а куда дели – так море большое… выбросили…

– Вот что, Новрузов, я хочу, чтобы вы поняли, что разговор у нас с вами серьёзный – речь идёт о пропаже, вероятней даже, о гибели человека… Вот подписанные показания бригадира строителей Виктора Курилова о том, что с вашего ведома оставлен проём над сваей со скобами-ступеньками для последующего контроля состояния эстакады службой антикоррозионной защиты; и вот справка и схема обследования дна водолазами в радиусе пятидесяти метров – нет там ни плиты, ни её обломков. Плита не спортивный снаряд – далеко не забросишь. Но я решила поговорить с вами обоими вовсе не для того, чтобы обвинить. вас обвинишь, как же – один Герой соцтруда, другой лауреат Госпремии, меня раньше посадят, чем вас… И в списке Лизки вы не значитесь, кругом чистенькие, – она хитро взглянула попеременно на обоих, – вы должны помочь мне найти причину – почему и каким образом человек упал в море… Если упал…

Приунывший было Хандадаш приободрился:

– Наталья Ивановна, ну подумайте сами, даже если там остался маленький проём, на "пешеходе" за культбудкой, зачем туда человеку ночью ходить?

– Зачем? А пописать захотел, к примеру, а до туалета далеко, тридцать два метра, ветер штормовой, площадка освещена, а за будкой – в самый раз. И фигура у него не моя – запросто мог оступиться и пролететь вниз… Хотя я теперь так не думаю…

Оба главных инженера удивлённо воззрились на следователя.

 

Эрнест знал, что так называемые "списки Лизки" были последним завершённым делом Натальи Ивановны в Нефтегазодобывающем Управлении (НГДУ) "Каспвостокнефть". Наверное, она и вспомнила о нём ассоциативно, из-за единого начала – "человек в море".

История была громкая – в расследовании и обсуждении этого дела и его последствий участвовали, как и теперь – и милиция, и спасатели, и врачи, а также руководители почти всех предприятий НГДУ, а уж не злословили и не фантазировали по поводу происшествия только самые ленивые.

Собственно, начало этой истории было положено в кабинете Эрнеста Аркадьевича, куда в один прекрасный день, года полтора тому назад, спросив разрешения, вошла молодая женщина приятной наружности с бросающейся первым делом в глаза ярко рыжей пышной причёской:

– Здравствуйте, меня зовут Елизавета Фёдоровна Чернова, мне порекомендовала обратиться к вам моя соседка по дому, Катя Воронцова, она здесь работает, и им нужны люди…

– Садитесь, пожалуйста… , – он, кажется, понял, почему она величала себя по отчеству, – скажите, Фёдор Чернов – ваш родственник?

– Это мой отец, а вы его помните? Он же ушёл на пенсию лет пятнадцать назад, а уже лет десять, как умер.

– Да, я его ещё застал, толковый был буровой мастер, мы у таких учились… Несколько лет вместе работали… И на похоронах я был…, – Карев вспомнил, как кто-то кивнул ему тогда на рыжую девочку, суетившуюся на поминках: "Поздний ребёнок Феди, ещё и школу не кончила", – так чем можем, Елизавета Фёдоровна? А на фамилию свою вы совсем непохожи, между прочим…

– Да уж… В школе меня по-доброму звали Рыжиком, а со злости – Мухомором, – она улыбнулась красивой белозубой улыбкой, и продолжила, – я бы хотела у вас работать.

Он мельком взглянул на её ухоженные руки с ноготками вишнёвого цвета и спросил так, на всякий случай:

– А вы знаете, где работает Воронцова?

– Не очень. В каком-то цехе, я забыла название…

– В тампонажном. Они цементируют стальные колонны в скважинах. Мешок с цементом – 50 кг, а в скважины надо успеть закачать за 40-50 минут до пятидесяти тонн цемента, это до тысячи мешков на пятерых рабочих… Цементная пыль столбом, марлевые респираторы… Мужчины не выдерживают – уходят… Катя вот держится, уже лет восемь. Хотите попробовать?

– Ммм… Не знаю…

– Где вы работали до сих пор? И почему решили, что здесь лучше?

– В издательстве газеты "Бакинский рабочий", корректором, вот трудовая книжка, – она порылась в сумочке и положила документ на стол Карева, – а ушла, потому что их ста десяти рублей даже на чулки и помаду не хватает… , – она опустила голову, – меня, правда, предлагал "озолотить" начальник отдела, но очень уж омерзительный тип…

Эти подробности Эрнеста уже не интересовали, но он посчитал своим долгом помочь дочери дяди Феди Чернова. Он поднял трубку телефона и попросил соединить с отделом кадров НГДУ.

– Валентина Игнатьевна, добрый день. Карев. Тут у меня сидит опытная работница газетного издательства… Да нет, не интервью… Техничка – корректор, машинистка, секретарь. Работа нужна. Кстати, дочка нашего бывшего бурового мастера. У меня в этом плане полно, а у вас в приёмной я вчера обратил внимание на Шурочку в профиль – по-моему, ей давно пора в декрет. Если надо, я звякну вашему управляющему. И вы ищете? Ну, прекрасно, посылаю к вам, спасибо, её Лизой зовут, то есть Елизаветой Фёдоровной Черновой. Появятся у вас крепкие мужики, посылайте ко мне. Долг платежом… Ну, пока.

Так "Лизка" появилась на морском промысле, а уже через год Эрнест благодарил Бога за то, что она не оказалась в штате его Управления буровых работ, а волею случая поступила "секретарщицей" в НГДУ. Не хватало ещё буровикам при их и так неспокойной, богатой на ежедневные сюрпризы жизни, погрязнуть в разборке сложной бытовухи.

А дело в том, что в конце прошлого лета, ранним утром молодой парнишка, один из "тружеников метлы" в посёлке на сваях, состоящем из десятка двухэтажных общежитий, контор, магазинов, оранжерей, пассажирского причала с любовно высаженной в огромных кадках аллеей "Приморского бульвара" и даже Домом Культуры, вдруг взволнованным криком призвал к себе товарищей. Подбежавшим мужчине и женщине, "соратникам по оружию" он, потерявший от неожиданности дар речи, лишь показал рукой за ограждение эстакады, а сам закорчился в рвотных конвульсиях.

На почти штилевой воде лицом вниз, раскинув руки и ноги, плавно покачивалась рыжеволосая женщина. Платье её, подолом зацепившееся за обрез чуть выступающей из воды старой ржавой сваи, было надорвано от пояса и ниже, обнажая из-за отсутствия нижнего белья белоснежные ягодицы, а длинные распущенные волосы, сбившись в отдельные пряди, извивались на поверхности воды живыми багровыми змейками.

Женщина-"дворничиха" всплеснула руками:

– Господи, да это ж рыжая шалава Лизка из Управления… Догулялась, значит… Кто ж её так-то, насмерть, поди… А ты, Мамед, что стоишь, как дубина стоеросовая, уставился на голожопую бабу, – набросилась она на "коллегу", – беги за спасателями в восьмое общежитие, Тофика разбуди – милицию в десятом, нет, сначала к дежурному по Управлению, давай быстро…

Мамед уже с нетерпением ожидал окончания её командной тирады, как горячая скаковая лошадка перед стартом, разве что не ржал и копытом не бил.

– Одын минут, Фрося, всо сделим, – и понёсся выполнять.

– А ты давай подальше отсель, раз тебя от мёртвых выворачивает, войны вы не видели, малолетки… И не дай вам Бог, – добавила после паузы. Себя Фрося назначила наблюдателем и охранником жертвы преступления.

…Экспертиза обнаружила синяки и кровоподтёки на теле, свидетельствующие о неоднократных избиениях, удар по затылку тяжёлым предметом, признаки сексуального насилия. Прибывшая назавтра для формального опознания мать Лизы была потрясена происшедшим, но не устраивала истерик и показных причитаний, а подписав акт, в беседе с Натальей Ивановной лишь сокрушённо покачивала головой:

– Сколько ей говорено было, что её поведение до добра не доведёт, только мужики на уме – что на старой работе, что на новой. И там из-за неё в драке чуть не убили одного, ладно, уволилась, а тут, вишь, до неё добрались. Смеялась всё: "Один раз живём, мама, и молодость один раз, а замуж успеется…" Отец-то её покойный в строгости держал, может и перегнул палку-то…

Катер с телом Лизы в сопровождении матери дал по традиции длинный прощальный гудок и взял курс на берег.

Об этой истории поговорили ещё несколько дней, и, как обычно, мысли людей обратились на другие дела и события. У всех, кроме Натальи Ивановны… Она искала. Искала преступников и причины, обстоятельства и свидетелей, опрашивала десятки сотрудников и знакомых. Прямых свидетелей преступления не нашлось, остальные, в основном, придерживались жизненного принципа "о покойнике – либо хорошее, либо ничего", поэтому большинство и ориентировалось на "ничего".

По собственному опыту Наталья Ивановна знала, что совершенно бесследных преступлений не бывает, тем более бытовых, спонтанных и непрофессиональных. Помимо прочих обязательных следственных действий, она тщательно ещё раз просмотрела все личные вещи Черновой, скрупулёзно изучила содержание её тумбочки, кровати и шкафа в общежитии, письменного стола на работе. Во время последнего обследования, проводимого повторно, к отчаявшейся было Наталье Ивановне, сидевшей за столом Лизы, подошла девушка-курьер из категории сослуживцев, знающих о покойнице "ничего":

– Извините, Наталья Ивановна, сейчас вы убрали в стол какую-то папку, и я вспомнила, как пару раз при моём появлении Лиза так же убирала в ящик одну и ту же толстую тетрадку. Я даже подумала, что за секретные дела в рабочее время…

– А как выглядела эта тетрадь, – живо заинтересовалась Большакова, – новая или старая, потрёпанная; какая обложка – светлая, тёмная, мягкая, твёрдая, вспомни, девочка, вспомни, это важно. Ты подойди ко мне, э-э… Наиля, если не ошибаюсь, да? Давай поглядим, нет ли её здесь…, – она стала вновь поочерёдно уже не выдвигать, а извлекать и ставить на стол каждый ящик, демонстрируя его содержимое девушке, стоящей возле её стула перед левой тумбой стола. В верхнем ящике оказались канцелярские принадлежности – две новые канцелярские книги, начатые пачка бумаги для пишущей машинки и пачка копировальной бумаги, коробочки с кнопками и скрепками, карандаши, резинки, бутылочка с клеем, несколько почтовых конвертов с наклеенными марками, в общем, ничего интересного; второй ящик представлял собой, в основном, склад косметики – кремы в баночках и тюбиках, помада нескольких цветов, набор лаков для ногтей и волос, несколько коробок "теней" всех цветов и оттенков, пара сумочек-косметичек с наборами этих средств, дополненными несколькими пакетиками импортных презервативов, три нераспечатанных пакета с колготками, и никаких следов записок, тем более, записных или телефонных книжек, блокнотов.

– Всё это уже записано-переписано… Так какая, говоришь, была та тетрадка, Наиля?

– Н-не знаю, нет, не новая, но целая и толстая, а обложка, знаете, тёмная – кажется, коричневая, из… из… , ещё так загибается она всегда… и двери обивают…

– Коленкоровая, что ли?

– Ага, ага, коленкоровая…, – она присела на корточки, помогая следователю вытащить нижний ящик из тумбы, – да вот же она, на полу, под ящиком, – и извлекла на свет толстую, действительно, коричневую тетрадь. Наталья Ивановна, мысленно обругав свою голову "у-у, дурья башка" и фигуру "корова неповоротливая, где ж ты раньше была…", взяла у девушки тетрадь, наугад раскрыла её и, оценив содержание, через несколько мгновений захлопнула.

– Наиля, девочка, ты здорово помогла мне. Теперь, пожалуйста, сунь все ящики на место, а сама садись вон за тот стол и опиши подробно всё с момента, как ты вошла сюда и обратилась ко мне, и до этой минуты. Подробно, понимаешь? Закончишь – позови меня.

Сама Наталья Ивановна заперла входную дверь в приёмную "чтоб нам не мешали", прошла в пустующий кабинет управляющего, вылетевшего с утра на совещание в Объединение, расположилась там в его удобном поворотном кресле и открыла тетрадь на первой странице. Обычная тетрадь в клеточку, заполненная красивым почерком Лизы, содержала пятьдесят семь пронумерованных и ещё некоторое количество пустых листов. Каждая пронумерованная страница начиналась с имени, отчества и фамилии одного из работников "Каспвостокнефти" и была полностью посвящена только ему. Как правило, это были работники высшего и среднего звеньев управления, проживающие не в общежитиях, а в "дежурках" в виде отдельных строений или кают притопленных кораблей- волноломов. В каждом "досье" было скрупулёзно учтено количество её посещений по датам и времени суток, способ расчёта с ней – угощением, подарками или деньгами, её оценка мужских достоинств данного партнёра, его физические особенности и предпочтения, и, наконец, её собственные ощущения, позиции и другие данные практической "камасутры". И так по этой схеме о пятидесяти семи "доблестных нефтяниках Каспия", опробованных Елизаветой Фёдоровной Черновой за неполный год собственной "трудовой" деятельности.

Наталья Ивановна обратила внимание на то, что часто даты свиданий с двумя, а то и с тремя партнёрами совпадали, различаясь лишь по времени суток, а также на то, что с течением времени должностной ранг в перчне лизиных "рыцарей" неуклонно полз вниз, и в последние пару месяцев не поднимался выше операторов, слесарей и подобных рабочих категорий, а встречи с ними подчас становились групповыми.

– Ну, машина какая-то, а не баба, тьфу! – вслух возмутилась Большакова, хотя находилась в кабинете одна. Наилю она давно отпустила, оформив надлежащим образом свидетельские показания, и теперь вся картина преступления чётко встала перед её глазами. В числе последних "ухажёров" Лиза описывала двух братьев Самедовых, рабочих продуктового склада (он же и место свиданий) с явно садистскими наклонностями, грозящими ей убийством, если станет отказывать или жаловаться. Последняя запись в день гибели гласила: "Вечером надо идти к братьям. Если опять будут бить, завтра пожалуюсь милиционеру Тофику, не убьют – испугаются, сволочи".

Братьев взяли в тот же день "тёпленькими" прямо на квартире в посёлке им. Артёма.

Для остальных же участников этой трагикомедии началась как раз её комедийная часть. После первых же бесед следователя с каждым из них в качестве свидетелей, стараниями холостой части клиентов из "списка Лизки" интерес публики к скандальному происшествию разгорелся с новой силой. Поскольку количество и состав "шалунов" в интересах следствия широкой общественности не разглашался, "семейная" часть списка больше остальных делала на людях удивлённые глаза и высказывала осуждение в адрес "некоторых безответственных руководителей предприятий и их подразделений". При встречах же tet-a-tet со следователем слёзно молили её "не разрушать семейный очаг", "только бы жена не узнала" и извечное "мы больше не будем"…

В этом-то пресловутом списке сегодняшние собеседники Натальи Ивановны не значились, чем и можно было объяснить несколько доверительный тон следователя.

 

Наталья Ивановна распрямилась в кресле, потянулась, заложив руки за голову, и сладко зевнула, напомнив беззаботную девочку без комплексов.

– Вот так посидишь тут годами, поневоле превратишься в скульптуру… на ВДНХ…

Эрнест тут же представил себе вовсе не мухинских рабочего и колхозницу, а более поздних бронзовых "рекордистов" в Павильоне "Животноводство" с красивыми лицами Большаковой вместо упитанных рыл, и невольно улыбнулся.

– А вы напрасно улыбаетесь, товарищ Карев, у меня к вам тоже пара серьёзных вопросов имеется, – сменила тон на деловой Наталья Ивановна, – вот взгляните, что у меня есть, – она отодвинулась от стола, выдвинула средний ящик, извлекла из него и положила перед Каревым обычный накидной гаечный ключ в пластиковом пакете. Эрнест на глаз определил его размер – М36, используемый для крепления болтов и шпилек при оборудовании устьев скважин. К пакету большой канцелярской скрепкой была прикреплена тоненькая папочка-скоросшиватель с грифом "Экспертиза". Наталья Ивановна вновь придвинула свой стул, задвинув животом ящик и уютно накрыв собственные запястья, а заодно и четверть стола своей необъятной грудью.

– Не понимаю, зачем это вам, Наталья Ивановна, и откуда он у вас?

– Объясняю. Пока вы, Эрнест Аркадьевич, отдыхали на берегу…, тон её показался Кареву наигранно-насмешливым, чего он обычно не терпел:

– Извините, я на берегу не отдыхал, а работал – в Объединении, с поставщиками и с проектным институтом. Я вижу, что это наш инструмент и уже почему-то побывал на экспертизе. Вам не кажется, что до того вам следовало связаться со мной и, по меньшей мере, поставить меня в известность. – Эрнест за многие годы привык при обсуждении своих дел держать нити управления совещаниями в своих руках, независимо от инстанций, где они проводились, – так в чём дело?

Наталья Ивановна, будучи и по природе и профессионально неплохим психологом, не стала накалять обстановку:

– Я хотела сказать – вас не было эти дни в море, а с директором я говорила. Так вот, эту штуку – накидной гаечный ключ размером М36, водолазы нашли на дне моря вблизи буровой, где в последний раз видели вашего инженера.

– Значит, плохо искали… На дне моря в нашем районе после двадцати пяти лет работы можно найти и более ценные вещи. Ну, мало ли, кто что обронил…

– Эрнест Аркадьевич, передайте мне , пожалуйста, папочку с актом экспертизы, спасибо. Вот смотрите, – она раскрыла папку, в которой в качестве "Приложения №1" фигурировала крупномасштабная карта района водолазного обследования, – видите крестик в семнадцати метрах от линии эстакады? Там же , вы знаете, из воды выступает несколько скальных гребешков, так что с этой стороны никакие плавсредства подхода ни к эстакаде, ни к буровой площадке не имеют. Вот справка начальника Управления Морнефтефлота, а у морского диспетчера, я проверяла, этот участок моря покрыт штриховкой красного цвета. Так что, не обронили, Эрнест Аркадьевич, а забросили. Ключ тяжёленький, больше двух килограммов, мы пробовали в порядке следственного эксперимента – похожую стальную болванку только наш крепенький сержант смог забросить примерно на ту же отметку.

"Да, этой коровушке палец в рот не клади – сжуёт на законном основании" – подумал уважительно Карев о следователе.

– Логично, согласен, Наталья Ивановна. А что говорит экспертиза о сроке?

Сейчас, – она пошелестела страничками акта, – вот – мм… мм… мм, это названия обнаруженных морских организмов и микроорганизмов… ага, здесь – " Таким образом, означенный объект находился в морской воде не более 3-х (трёх) суток". Как вам совпадение, Эрнест Аркадьевич?

– Да-а-а… А какие-нибудь следы на нём?

– Эта часть документа у криминалистов, с этим посложнее. Так вот, у меня записано, что в тот день с утра, с 10.30 по 11.37 на буровой № 1105 было произведено цементирование 10-дюймовой технической колонны. Теперь расскажите мне поподробнее, какие работы предстояло провести в ближайшие сутки, и, главное, кто из ваших или привлечённых работников был обязан или мог бы в них участвовать. Вы, товарищ Новрузов, можете ехать по своим делам, а мы ещё поработаем… До свиданья.

Хандадаш с такой скоростью ретировался из кабинета, забыв попрощаться, как будто опасался, что Наталья Ивановна передумает и вернёт его к этим малоприятным разговорам.

Она же перелистала несколько страниц блокнота до чистой, надписала её сверху и приготовилась слушать…