Гешка всегда ходил в школу в пыльных брюках.

Сколько я ни помнил его — у него всегда были брюки в пыли. И нам

всем было даже просто непонятно, где он эту самую пыль каждый день цепляет и (или) почему пыль так цепляется к нему, Гешке?

Шнурки же на кроссовках он то ли обычно не завязывал, то ли они

почему-то у него каждый раз развязывались. То ли он плохо умел их завязывать, то ли просто не старался их хорошо затянуть. Так или иначе,

шнурки его кроссовок почти всегда свободно болтались за ним.

Он так вот всегда на переменах и бродил по школьному коридору:

в пыльных брюках, с вольно, как ветер, болтающимися обтрепанными шнурками, но зато всегда важной и твердой поступью, вскинув вверх свою постоянно непричесанную лохматую голову.

А каждый раз после всех уроков он выкуривал за углом школы ужасно

вонючую дешевую папиросу.

 

* * *

 

Как сейчас помню тот торжественный вечер... За несколько дней до

девятого мая нам объявили, что наш класс назначен в делегацию для праздничного поздравления ветеранов, которое состоится в кинотеатре "Звездный", по соседству с нашей школой.

В тот вечер мы все, взволнованные и краснеющие от предвкушения порученной нам миссии, собрались, как договаривались с нашим классным руководителем, в вестибюле кинотеатра, прохладном, мраморном и тенистом.

У каждого из нас был с собой красивый пакетик с ручками, внутри каждого

из которых лежал поздравительный презент для ветерана. А именно — букетик цветов.

Букетики мы покупали сами, кто какой хочет. В смысле, у кого на какой не жалко денег.

Последней пришла наша классная руководительница и посоветовала нам

пока что держать букетики в пакетиках, а достать их уже в качестве сюрприза на самой церемонии вручения. И мы с таким советом вполне согласились.

Был в тот день с нами и Гешка. В своем обычном виде: лохматый и нечесаный, пыльный и с волочащимися за ним измусоленными шнурками. От него противно пахло дешевым табаком, но однако пакетик в руке у него был почти такой же, как у всех нас. Правда, чуть потертый и с дыркой на боку.

Наша классная оглядела Гешку с головы до ног без улыбки, но однако по

случаю особой обстановки ничего ему не сказала. Тем более, уже подошло

время идти в зал.

Пытаться рассказать все впечатления, которые тогда остались у меня от

праздника, здесь словами просто невозможно, поэтому и не стоит.

И прежде всего меня поразили сами ветераны, которые, когда весь наш

класс прошел в зал, уже сидели на сцене на стульях. У седых, степенных,

серьезных и чуть улыбающихся, статных людей на гладко выглаженных блестящих пиджаках было огромное количество сверкающих в свете ламп орденов, медалей и значков. Их было так много, что у меня даже в первый момент разбежались глаза.

Но вот мы все сели, как и полагалось, в самый первый ряд, и торжественный вечер начался.

Во второй части вечера было запланировано кино "Белорусский вокзал",

а всю первую часть просто выступали сами ветераны, рассказывая о войне,

кто как умел.

Глядя, как статные седые воины с медалями на груди и в безупречно выглаженных костюмах выходят один за другим к микрофону и рассказывают

торжественно о ночных тревогах, битвах и подвигах, мне как-то невольно

стало неловко за нашего Гешку, который сидел среди нас в первом ряду, расслабленно протянув перед собой ноги с развязанными шнурками... Хоть бы к

такому дню догадался приодеться и не быть таким развязным! Впрочем, я

не стал долго на него смотреть. Мне было интересно слушать выступающих.

Каждому из приехавших ветеранов хотелось хоть что-то рассказать. Поэтому когда на сцену вышел самый последний из них, то времени, отведенного программой, у него осталось совсем немного. И так произошло, видимо,

потому, что сидел он с самого краю и был человеком каким-то очень стеснительным и незаметным, так что ведущая программы его попросту не сразу приметила среди других.

Но вот он все-таки вышел к микрофону.

Это был седенький лысоватый старичок маленького роста, к тому же он

был сгорблен и опирался на палку, потому казался от этого еще даже ниже,

чем был. Он был одет в простой серый костюмчик поверх ворсистого свитера,

а вместо обилия медалей на груди у него были просто орденские планки.

Он стоял перед высоковатым для него микрофоном, и чувствовалось, как

он робеет и стесняется перед большим залом. Ясно было, что он совершенно

не привык вот так вот публично выступать.

Наконец он все-таки заговорил.

— В войну, — начал он, хрипло прокашлявшись, — я служил на эсминце.

Меня сначала колебались брать на флот: говорили, ростом больно не вышел.

— продолжил он с веселой улыбкой. — Но потом решили: мал, да крепок, невелик, да тяжел. Поскольку времени у нас с вами уже мало, — добавил он,

сделав паузу, — расскажу вам только одну веселую историю, которая тогда

со мной произошла. Дали мне, значит, как вахтенному, шваброй палубу драить. А боцман у нас был строгой (он именно так сказал: "строгой"), и если палубу вымыл, шел везде с белым платочком и проверял: чисто ли. И если

где платочек запачкается, то брал грязную швабру и ею всю палубу обратно

промазывал. Мой, значит, снова, если не стараешься! Вот так вот было, ребятки. А швабры эти самые у нас были тяжелые — ручка в руку толщиной и на

ней — цельная канатная пенька. Такая швабра если намокнет — килограмм сто

весила. И вот, значит, отдали мне распоряжение палубу драить. Ну, сначала

надо швабру намочить. А я тогда еще плохо знал, как это делать, и спросить

не догадался. Так вот взял я эту самую швабру и всю ее — через борт и в воду.

Жду, когда намокнет. Она намокла, и стала тяжелая-тяжелая. Я ее обратно

тащу, а она не хочет. И меня она, конечно, перевесила, и я вместе с ней прямо

в воду и бултыхнулся. Кричал-кричал, но с эсминца меня не услышали — он

же быстрым ходом шел и все от меня удалялся. Так и уплыл дальше в море.

Что делать? Швабра эта самая поплавала и пошла ко дну — такие швабры со

временем ко дну идут, если их в воду бросить. А я пораскинул мозгами и решил вплавь до ближнего порта добраться. Слава Богу, он тут рядом совсем

находился, под самым боком, мы еще от берега далеко не ушли. И плюс вода

была теплая, а у меня до войны разряд по плаванию был. И добрался я до

порта нашего, и сказал там кто я и с какого эсминца. Тогда меня пересадили

на катер-охотник, и я на нем так и поплыл своих догонять. И догнал, конечно. Вот такая вот история.

Когда зал вдоволь отсмеялся, старичок-моряк сделал паузу и вдруг

стал серьезен. И затем добавил:

— А когда война окончилась, из нашего дивизиона в двадцать эсминцев осталось только пять. А когда я уже вернулся домой, то из тех шестидесяти наших ребят, которые ушли на войну с нашего двора, вернулось кроме меня только двое. Поэтому желаю вам всем, ребятки, чтобы вы никогда не знали близко, что такое война и никогда не были ветеранами!

Когда он отошел на свое место с краю, уже пришла наша очередь

дарить цветы. И каждый из нас достал свой букет.

У меня был хороший букет: три симпатичных розовых гвоздики в незамысловатом фунтике. У Пети тоже был симпатичный букет: пышные желтые цветочки, названия которых я не знал. У Маши был красивый букетик. И

у Аньки тоже... Впрочем, обо всех уж не расскажешь.

Но в это время наш Гешка достал из своего драного пакета свои цветы. И только тут я понял, что все это не то. Потому что такого букета не было ни у кого из нас!

Собранные в круг ярко-красные гвоздики были симметрично пересыпаны

пышными цветками гвоздик какого-то дивного узорчатого цвета — беловато-

сиреневого, переливающегося на свету. Букет был чудесно оправлен в обширную серебряную бумагу с волнистым голубым орнаментом сверху. Внизу

серебристую бумагу перевязывала красная блестящая шелковая ленточка, а к

ленточке была приделана мелованная открытка, на которой был нарисован

красивый орден и выведено золотым письмом: "Слава вам, ветераны!".

А мы-то все и не догадались, что можно было взять такие вот открытки, выпущенные специально ко Дню Победы!

Но я не успел уже ни о чем подумать, так как мы все со своими букетами побежали на сцену, и каждый из нас торопился подарить свой букет

понравившемуся воину.

На сцене от этого даже образовалась небольшая толкучка, в результате чего наш Гешка с самым лучшим букетом был слегка оттиснут назад. А

все ветераны, стоящие в ряд на сцене, уже почти все получили цветы.

В этот момент я посмотрел на нашего Гешку. Он стоял с великолепным

букетом в руке и смотрел по сторонам. Секунду он, казалось, о чем-то думал, а потом вдруг направился в самый дальний угол сцены.

Вначале я не понял, зачем он пошел туда, но потом я увидел: там, оттесненный из-за своей застенчивости к самому краю, стоял тот незаметный лысый и сгорбленный маленький ветеран, сказавший нам самую заключительную в ходе праздника речь. И он был без цветов.

Гешка подошел прямо к нему и вручил ему свое загляденье, на которое все мы смотрели с таким восхищением.

Теперь у всех стоящих на сцене ветеранов были в руках цветы. И они

все улыбались нам и, улыбаясь, сходили со сцены со своими букетами.

Теперь должно было начаться кино, и к этому времени мы все, безмерно, никакими словами невыразимо счастливые, сидели уже в первом почетном ряду на своих местах. Я, Петя, Маша, Анька и все-все... И Гешка тоже.

Гешка сидел на своем прежнем месте, привычно протянув ноги в пропотевших и потемневших, полуразвалившихся кроссовках с растрепанными

шнурками. И сам он был совершенно прежним.

А позади нас стояли шепоты и шорохи: это ветераны с нашими букетами спешно занимали свои места в зале.

А некоторые уже степенно сидели в креслах, с пришедшими с ними на

праздник женами, детьми и внуками.

И тот маленький старичок-моряк, произнесший свою речь в конце выступлений, тоже уже сидел на своем месте. И на коленях он держал потрясающий букет, подаренный ему нашим Гешкой. Кажется, этот букет даже был ему немножко великоват по росту.

Но странное дело: пока еще в зале не погасили свет, он все время

как-то прятал вниз глаза и как-то стыдливо отворачивал голову от людей.

Мне это тогда показалось очень странным. Потому что в те далекие

юные годы я еще, конечно же, не имел понятия о том, что человек может

прослезиться не только от обиды...

 

Кирилл РОЖКОВ