ВЗМОРЬЕ

 

Почти штиль. Говорю «почти» потому, что на море чуть заметное глазу волнение солёной, теплой, ласковой воды, прозрачной, как роса, у моих ног, и голубовато-зёлёной на глубине. Стою на песке, там, где кончается берег и начинается бесконечное зеркало моря, отражающее солнце, каждой своей чуть заметной волнинкой. Отражение мерцает с движением этих мелких волн и напоминает мне крошечные огоньки свечей на именинном пироге солидного юбиляра. Ноги ласково лижет слабая волна с нежным, тонким обрамлением пены, тут же исчезающей в никуда вместе с волной, вымывая из-под ступней морской песок, приятно щекоча кожу, медленно и коварно погружая ступни глубже в рыхлый грунт. Солнце ласково пригревает спину, испаряя капли морской воды, оставшиеся на теле после морского купания.

Это Азовское море, сюда можно добраться автомобилем из Мелитополя по хорошей асфальтовой дороге всего за полчаса. Пляж, устланный горячим белым песком и мелкими ракушками, подходит к невысокому отвесному глинистому обрыву, своим изломом и трещинами напоминающим халву, в котором чернеют многочисленные отверстия, словно следы жизнедеятельности шашеля на старой мебели, это – гнезда ласточек. Поверх обрыва плоские, без рельефа, бесконечные дали. Побережье, по рассказам сторожил, некогда дикое и пустынное, теперь же поделено на бесчисленные участки, секторы, сегменты между предприятиями, городами, учреждениями, объединениями, и прочими образованиями, богатыми до королевской роскоши и бедными до позора. База отдыха, куда приехал я, сагитированный своим сокурсником, выходцем из этих мест, средней руки. Здесь нет ни фонтанов, ни бассейнов с дельфинами, ни тенистых аллей, ни беседок и биллиардных, увитых виноградом, ни кинотеатра. Зато здесь у самого моря, в ста метрах от воды, почти на кромке глинистого обрыва, белое, как пароход, трёхэтажное, кирпичное здание базы отдыха «Лазурные дали». По фасаду здания, вытянутому вдоль побережья, глубокие тенистые лоджии, устремлённые в зеркальные морские дали, ровные и одинаковые, будто пчелиные соты, обдуваемые бодрящими морскими ветрами, – для элиты, и лоджии с обратной стороны, смотрящие в бескрайние пыльные украинские степи, не вызывающие со времён Гоголя никаких поэтических настроений, кроме скуки от безделья - для плебеев. Я из последних. С женой и дочерью живу на третьем этаже, окнами на степь, под крышей, раскалённой горячим южным испепеляющим солнцем. Спасаясь от перспективы быть заживо испеченным в номере, как грешник на сковороде, стараюсь, реже пребывать под разогретыми плоскими строительными конструкциями третьего этажа, и больше находиться на пляже, у прохладной воды, поглощая украинские семечки фантастического вкуса и необычайного размера, читая и перечитывая потрёпанные библиотечные романы, с песчинками прошлогоднего морского песка между пожелтевшими, или загоревшими от солнца страницами.

Рядом со мной, сидя на корточках, строит песочную горку, кряхтит, пукает, бормочет, напевая песенку, моя дочка. Ей пошёл второй год, на ней белоснежная панамка, такая же майка, с вышитым чебурашкой на груди, а дальше ничего – персиковая кожа, острая голая попка с положенными отверстиями, и пухлые, ещё в следах складочек кожи, ножки. Я - студент теперь уже пятого выпускного курса столичного вуза. Жена, Анна, старше меня ровно на одну треть моих теперешних лет, - моя же преподавательница, увлекшая меня ещё на втором курсе своей дисциплиной «Синтез искусств и история культуры», а ещё своим телом, подарившая мне не только познания в области искусства, но и открывшая, непознанное до неё, удовольствие соития, результатом чего стали пукающее персиковое существо, строящее теперь песочный замок, и штамп в моём краснокожем паспорте.

Соседи по нашему третьему этажу, люди приятные, милые, и тоже семейные. С левой стороны от нашей комнаты – старые учителя. Федор Иванович, географ, высокий, лысый, ещё крепкий, в старинных роговых очках с увеличивающими линзами, классно плавающий, даже за пределы красных буйков, обозначающих границы заплыва в открытое море. Его жена, Александра Дмитриевна, биолог, располневшая до тучности, всегда в высокой причёске, сооружаемой ею ежедневно, и халате, который, наверное, из-за отсутствия купальника гигантского размера, не снимается ею даже на пляже, и оттого, хозяйку халата и сложной непляжной прически никто и никогда не видел купающейся в море. Александра Дмитриевна, не приветствуя увлечение Федора Ивановича плаванием, только и делала, что уговаривала мужа отказаться от его заплывов. А Федор Иванович, проявляя упрямство юноши, вновь и вновь упорно совершал свои заплывы в открытое море. В эти моменты непослушания мужа Александра Дмитриевна, стоя на берегу, волнительно вглядывалась в уплывающую лысую точку, принадлежащую Фёдору Ивановичу. И только стоило этой точке удалиться за пределы буйков, Александра Дмитриевна начинала кричать, не понимая, что Фёдор Иванович, находящийся на приличном отдалении от кричащей учительницы, не слышит её голоса, к тому же заглушаемого шумом волн и криком чаек:

- Федя, вернись домой! Ф-Е-Д-Я-А-А-А!

И Федя возвращался, вылезая из воды в своих семейных трусах длиной по колено, облегающих крепкие, мускулистые бёдра и мужское достоинство весьма солидных размеров, хотя, возможно, у него могла быть и паховая грыжа, во всяком случае, Федор Иванович, если бы профессионально занимался танцами, то уж точно бал бы плохим танцором. А я, глядя на приверженность старого географа семейным трусам, пришёл к выводу, что в плавках его хозяйство точно бы не поместилось.

Соседи с правой стороны от нашей комнаты были тоже людьми, мягко говоря, примечательными, точнее соседка, потому, что её муж, на второй же день своего пребывания здесь, был отозван из отпуска и потому совсем мне не запомнился. За ним прислали чёрную «Волгу» с непрозрачными тёмными стёклами, со спецномерами, и он укатили по пыльной степной дороге, опрометчиво оставив в одиночестве на курорте свою молодую жену, студентку журфака днепропетровского университета. Милана, так звали нашу соседку, была необычайно хороша собой. Голубые глаза, отражающие небо и море, тонкие черные брови и черные, густые волосы, заплетённые в толстую косу, стройные ноги и вся фигура под почти отсутствующим купальником, были совершенны, очаровательны и привлекательны. Её выступающие груди, в меру объемные, чуть вздёрнутые вверх, удивительно и не понятно как уместившиеся под двумя минимально возможными лоскутками того же купальника, имели между собой ложбинку с родинкой, где прятался маленький золотой крестик. Невольным взглядом искались и совсем не находились хотя бы ничтожная несимметричность в её облике, или слабые признаки того, ради чего можно было бы отвести от неё взгляд в сторону. Милана своим совершенством и невидимым магнетизмом притягивала к себе взгляды мужской половины обитателей базы отдыха, поворачивающих свои головы в сторону чарующей курортницы, как степные украинские подсолнухи поворачивают свои плоские набитые семечками гигантские цветы с толстыми жёлтыми лепестками в сторону яркого и тёплого солнца. Я тоже, находясь в поле зрения Миланы, стал ощущать на себе силу этого невидимого магнита, и вот сейчас, стоя на песке у самой кромки воды меньше всего следил за своим полуторагодовалым, толстеньким, пукащим ненаглядным отпрыском в забавной, сбившейся на лоб панамке, а ловил себя на мысли, что сверлю своими зелёными глазами неземную Милану, отчего пересыхает моё горло от жажды желаний испить неотразимую красоту.

Жена моя Анна, обладающая природным чутьём, никогда не подводившим её, сразу сошлась с нашей очаровательной соседкой. Женщины нашли общие темы, в обсуждение коих не посвящали никого, даже меня, они занялись крючко-вязанием, медленно порождая диковинного очертания изделия. И этими совместными делами моя мудрая жена-доцент отдалила меня от общения с Миланой.

Директор фирмы, неважно какой, но владеющей нашими «Лазурными далями» солидный господин Шпак, тоже прибыл сюда с видами на краткосрочный отдых. Его персональные апартаменты, оснащённые, по словам очевидцев, кондиционерами, джакузи, домашними кинотеатрами, импортными холодильниками и прочей атрибутикой, порожденной стремительно развивающейся цивилизацией, размещались на втором этаже и, естественно, окнами выходили на море. Первый вечер, в день приезда начальства, был отмечен грандиозной пьянкой в апартаментах Шпака с участием его ближайшего окружения и привезённых с собой артистов.

На второй день, отоспавшись, Шпак, представлявший собой растолстевшего усатого, лысого, потного мужика, с золотыми зубами, перстнем на пальце и сваливающимися с огромного живота плавками, вышел на пляж и, превозмогая головную боль от вчерашнего, тут же положил свой карий покрасневший от перебранного накануне, глаз на нашу любимицу Милану. Не знавший отказов, по крайней мере, с тех пор, когда Шпак возглавил эту фирму, он был немало удивлён неразговорчивостью Миланы, нежеланием с ним кокетничать, и отвечать на его пошлые шуточки. Он, потея больше от усердия, чем от солнца, с упорством моей тёщи, не отступал, преследовал красавицу, усаживался на песок, рядом с ней и читал глупые стихи, не давал ей покоя во время купания в море, демонстрировал свои способности пловца и ныряльщика, прямо на пляже покупал мороженое, холодную воду, тихо, заговорщически нашёптывал в нежное загорелое ушко комплименты, на которые он был только способен.

Нужно сказать, дорогой мой читатель, что в перечне любовных историй имеет место быть такой подвид романов, как курортный роман. Никто не подсчитывал количество женских душ, устремляющихся на курорты только с одной целью – в поисках своего единственного, и отбывающих обратно домой в лучшем случае с разбитым сердцем или несбывшимися надеждами, а в худшем - с зачатым эмбрионом от скрывшегося навсегда в душном помещении билетных касс южного вокзала, красавчика. Точно также никто не назовёт и число душ активного мужского населения выезжающего на курорты, под видом поправки своего пошатнувшегося здоровья, но на самом же деле только с одной низменной целью – ради удовлетворения своей похоти. Эту же последнюю цель преследовал и наш, приехавший на краткосрочный отдых, господин Шпак. И если уж называть вещи своими именами, то отдых свой господин Шпак видел только и только в любовной утехе. Он был убеждён, что если не смог предаться любви на курорте, то, значит, и не отдохнул, и вот теперь, чувствуя в себе силы, он избрал в качестве лекарства для поправки своего здоровья неотразимую Милану.

Мы опять, как и каждый день, похожие на курорте один на другой, загорали на своих излюбленных местах, вблизи от тенистого навеса. Я, Анна, рядом с ней Милана, а рядом со мной, вечно неугомонный, копошащийся в песке пупсик-дочка. Откуда такое количество энергии в этом маленьком голыше? Я смотрел на это пухлое существо, думал, что и оно лет через двадцать так же, как и Милана, будет неотразимой и точно так же, как и она окажется в эпицентре внимания. Тем временем у воды собралась толпа пляжников. Принесли обезьяну и местный фотограф, весьма изобретательный человек, в тельняшке и пробковом шлеме кубинского плантатора, фотографировал курортников вместе с обезьяной. Кажется, не было отбоя от желающих запечатлеть себя в объятиях макаки, вот и Анна, подхватив дочку, потащила её в толпу фотографирующихся. Мы с Миланой оставались вдвоём недолго. Милана первая заметила приближающегося к нам Шпака, держащего, как официант, одной рукой над головой огромное круглое блюдо черной черешни, блестящей на солнце, с торчащими зелёными веточками, как остатки волос на жидкой шевелюре, и готовой лопнуть от переполняющего её сока. Милана схватила меня за руку, сказала: «Бежим!» и мы побежали прочь, не оглядываясь, вдоль берега по самой воде, поднимая брызги вокруг себя, и громко хохоча. Я держал её руку в своей, в точности так, как обычно держу свою дочь, и она крепко сжимала мою ладонь своими тонкими пальцами, а боковым зрением я любовался её движением, быстрым, грациозным, и диву давался, как удерживается в купальнике, и не выскочит сейчас наружу её упругая грудь… Мы, не останавливаясь, пересекли несколько территорий чужих баз, смеясь, разом упали на мокрый песок, и тут же наши тела, крепкие и сильные, таящие в себе далеко упрятанные друг от друга желания, были обласканы тёплыми, нежными волнами.

- Кажется, сбежали? – спросил я, щурясь от солнца, слепящего мои глаза, и пытаясь поймать её небесный взгляд.

- Да…. Что же он делает со своей черешней?

- С самой отборной, как яйца диетические…. Не жалко тебе мучить его, ведь он

для тебя старается?

- Не-а, нисколечко не жалко. Он ещё меня на свидание пригласил, сегодня

вечером…

- Я не пущу тебя.

- А пошли вместе, - она засмеялась, поднимаясь и стряхивая с тела прилипший

песок. Мелкие ракушки и песчинки прилипли к её коже и не хотели осыпаться. И я подумал, что эти ракушки и песчинки, наверное, зарядились желаниями всех мужчин пляжа и теперь цепляются и не отпускают Милану. А ещё я подумал, что с удовольствием стал бы снимать каждую песчинку в отдельности, чтобы тысячи раз ещё и ещё прикоснуться к ней….

- Пойду, и если нужно, врежу ему по морде, - отвел я.

- Ровно в одиннадцать ночи, в лодках.

Старые просмолённые прогулочные лодки, оккупированные вездесущими, бессонными курортниками-рыбаками, вытаскивались на ночь из воды на берег, чтобы их не унёс в море ночной прилив, и оставлялись на ночь на суше. Там, в этих лодках и должно было состояться назначенное свидание. Получив необычное приглашение от Миланы, я не стал глубоко размышлять над причиной приглашения и ролью моего участия в свидании, скорее наоборот, я, нисколько не задумываясь, тут же почувствовал в себе уверенность, смелость, решительность и, что уж тут скрывать, будучи человеком, от природы робким не задиристым, сознательно решил пойти в кромешную темноту побережья, в дальний угол базы, откуда никто и не услышит крики о помощи, заглушаемые звуком прибоя и танцевальной мелодией на соседней базе. Жене своей Анне я объяснил свой уход в столь поздний час якобы нестерпимой головной болью, сказал, что мне нужно с медпункт, измерить давление, что потом посижу на берегу, авось пройдёт боль, поутихнет на морском ветре. Э-хе-хе… В первый раз в своей недолгой семейной жизни мне довелось соврать бедной моей Анне, ибо больше всего на свете хотел … защитить Милану, а может быть … завладеть ею. Нет, пожалуй, я до сих пор точно не могу определить свои желания, двинувшие меня в темноту южной ночи, в сторону лодок.

Я пошёл вслед за Миланой, как мартовский кот, готовый разодрать в клочья своего соперника. В этот вечер она была одета в белоснежный костюм с жемчужными пуговицами, волосы её были распущены и изящно заколоты перламутровыми зажимами с двух сторон за ушами. Эти волосы, свободно ниспадающие вниз, осторожно и ласково перебирал ночной морской ветер… Она села в лодку, обняла себя за плечи и замерла, не оглядываясь. Я подошёл ближе, окликнул её, и она движением головы подозвала меня. Я влез в лодку, покачивающуюся и скрипящую от моих неуклюжих движений, сел рядом с ней на деревянное сиденье, ещё хранящее тепло уже давно погасших солнечных лучей, лицом к шуму моря и редким крикам сонных чаек. Какой-то момент времени мы сидели молча и неподвижно, боясь нарушить шумы моря. Я не существовал, а растворился в звуках ночи, бодрящем ветре, и только тонкие, нежные ощущения на мгновения напоминали мне о существующей плоти. Её волосы, наэлектризованные моим непреодолимым, с трудом сдерживаемым желанием, приятно притягивались ко мне, нежно щекоча кожу моих рук и лица. Я, моментами соприкасаясь с ней плечами, чувствовал тепло её дыхания, вздрагивал от нежного прикосновения её волосков, видел, на сколько позволяла ночь, блеск его глаз, жемчужную белизну её зубов, темноту её губ и млел от всего этого. Достаточно было одного её слова, одного её жеста, что бы я воплотил в явь все свои фантазии, приходящие в мою голову в моменты одиночества и раздумий о ней. Я был возбуждён, как ни разу ещё не возбуждала меня женщина, мои шорты сделались мне тесны, я хотел её, хотел каждой клеточкой своего тела, каждым своим волоском...

Вдруг, где-то позади, мы услышали голоса, как мне показалось, мужской и женский… В темноте не было видно людей, но я, кажется, узнал голоса наших соседей, старых учителей…

- Господи, не хватало мне на мою голову ещё неприятностей от этих стариков, -

подумал я.

Милана блеснула глазами, взглянула на меня, и тут же поняла мои мысли. Я быстро развернул байковое одеяло, которое предусмотрительно прихватил с собой: на взморье прохладные вечера, и накрыл одеялом нас обоих, тем самым, спрятав от чужих глаз. Теперь я отчётливо услышал стук её сердца, её волосы плотнее касались моих щёк, губ, носа. И от этих прикосновений я забыл всё. Я не помнил где я. Я не помнил, кто я. Но я чувствовал её. Чувствовал потому, что была она, Милана, и был я, и больше никого на всём белом свете. А ещё были звуки моря, пьянящие, всё больше лишающие меня моего рассудка….

Я потянулся своими губами к её губам, ощутил их сладость, мягкость, энергию, нежность и тепло. Она не сопротивлялась моим движениям.

- Кто здесь? Ой, Федя, мы здесь не одни, - услышал я рядом знакомый

голос Александры Дмитриевны.

- Бежим, - шепнул я в бархатистое ушко Миланы, и мы одновременно, в точности

так, как это было ещё утром, сорвались со скамейки и побежали на шум моря. Моё одеяло слетело с наших плеч, прочно зацепилось за железные проушины для весел, вставленные в борта лодки, и осталось висеть на лодке. Дабы не быть узнанным, я не стал оборачиваться в сторону учителей и срывать зацепившееся одеяло. Мы подбежали к воде, тихо вздыхавшей волнами, невидимыми в ночном мраке, и при отсутствии других звуков, заполняющих пляж днём, я услышал глухой звон - звук песка, который медленно шевелили волны, как будто пересыпали его с ладони на ладонь и звали нас к себе.

- Пошли в море…, - сказал я Милане и указал ей на море.

- Пошли, - ответила она.

Я, чувствуя нарастающее волнение, стал раздеваться. Милана делала тоже. Совершенно не отдавая отчета своим действиям, повинуясь отнюдь не разуму, а желанию, я, чуть помешкав, снял свои плавки. Я не смотрел на Милану, не видел её взглядов, но в слабом ночном свете луны, пробивающимся сквозь серые тучи, вполне можно было разглядеть и мою наготу и предательское, совершенно не управляемое мной, моё возбуждение. Подав личный пример, я почувствовал, что и Милана тоже будет купаться раздетой. Мы входили в воду почти одновременно, я немного впереди, всё же стесняясь своей наготы и возбуждённости, а она за мной. Ночная прохлада вдруг сделалась приятным контрастом: морская вода, кажущаяся холодной в жару, теперь же своим теплом напоминала парное молоко и принимала нас в свой мир, будто специально для нас подогретый, как натопленная деревенская изба в ненастье.

Потом было всё. Я воплощал в явь свои фантазии, которые, после того, как только я узнал Милану, не покидали мой разум ни днем, ни ночью. И явь в сто, нет, в тысячи крат оказалась сильнее фантазии. Поцелуи, окроплённые солёной морской водой… Близость двух наших тел, погруженных в сладостный морской эфир... Моментами мне казалось, что мы два дельфина, умных и ласковых, любящих и понимающих друг друга без слов, а наше земное прошлое всего лишь сон или «прошлая жизнь», в которой мы когда-то были людьми, несовершенными, скрывающими, от себя свои чувства. Я когда-то читал, что дети легче рождаются в воде, теперь же я узнал, что интимная близость в воде, сладострастнее земной, ибо в воде наши тела легче, движения замедленнее, нежнее, а ощущения и чувства тоньше и продолжительнее. Я владел её телом, и был счастлив безмерно. И всё же земная прежняя жизнь напоминала о себе своей жестокостью потому, что моментами я, на земле внешне скромный и ничем не примечательный человек, ликовал, ощущая себя победителем, отвоевавшим прекрасную Милану у всесильного Шпака. Да что там у Шпака – я отнял её у всего побережья, единственную и неотразимую, нежную и страстную,.

Нас обоих, счастливых и отрешенных, не отвлекали звуки голосов, долетавшие до нас от земли, мы не замечали теней, мелькающих на берегу, и принадлежащих, по всей вероятности, людям. Всё это казалось нам далёким, чужим, совсем из другого мира. «Это в поисках рыщет Шпак», - думал я, и радость победы в моей душе дополняла радость любви.

 

…..

 

Прошла вечность. Исчезли тени на берегу и смолкли голоса. К нам медленно, вопреки желанию, вернулось ощущение реального времени, и мы нехотя, держась за руки, понимая друг друга без слов, двинулись в сторону берега. Ночная прохлада, свежий, усиливающийся морской ветер, обдувающий нашу влажную кожу, заставили нас ускорить свои движения. Теперь я не стеснялся и, насколько мне позволяла темнота ночи, смотрел на Милану, на её волосы, на её тело, которое после чудесного морского купания перестало быть неприступным, а стало близким, будто частью самого меня… Мы, коченея, выбежали на остывающий песок, туда, где была оставлена наша одежда и… не нашли её. Решив, что море отнесло нас сторону, мы пробежали вдоль пляжа какое-то расстояние в поисках того места, где была оставлена наша одежда и… опять не нашли её. Мы побежали к обрыву в сторону лодок, потом вернулись обратно теперь уже точно в то место, где была оставлена наша одежда, но её не было. Не было и моего одеяла, зацепившегося за железные скобы на лодке.

- Наверное, их унесло ветром, - предположил я, и мы вдвоём стали беспорядочно бродить по пляжу, замерзая на ветру, вглядываясь в полупрозрачную ночную пелену, и не находили ничего. В голове всплыла поговорка о поиске иголки в стоге сена… Одежда не находилась.

Осознание неловкости и безысходности своего, в прямом смысле, голого положения, отозвалось неприятным холодком в моей, ещё недавно ликующей, груди, предчувствием чего-то совсем нехорошего. От холода моя кожа покрылась частыми мелкими пупырышками, а моё достоинство поджалось, втянулось, как шея черепахи в панцирь, и сократилось до таких постыдно крошечных габаритов, что хотелось просить Всевышнего ещё большей темноты, дабы не опростоволоситься перед разглядывающей меня моей спутницей. Я почувствовал, как от холода дрожит тело Миланы, сделавшиеся теперь твёрдым и упругим, и я, как мог, согревал её, обнимая и растирая её своими руками. Самым простым выходом из этой отрезвляющей ледяной воздушной ванны, было бы бежать без оглядки на базу и одеваться в одежды, но перспектива вернуться в неглиже на территорию, залитую светом многочисленных светильников и цветных лампочек, с гуляющими и скучающими отдыхающими, делало невозможным наше возвращение, к тому же ещё и вдвоём. Я впервые за вечер подумал об Анне, и мне впервые стало жаль её, обманутую мною. Я до боли в мозгах анализировал ситуацию, искал выходы и не находил их, как не находил и свою одежду.

- Сможешь снять флаг на спасательной станции? - спросила меня Милана и тем

самым подсказала выход из нашего постыдного положения.

Спасательная станция находилась на границе между двумя базами, нашей и соседней, на самом краю глинистого обрыва. Это была небольшая постройка, размером с типовой дачный домик времён застоя, из пожелтевшего силикатного кирпича с деревянными филёнчатыми ставнями, выкрашенными голубой краской. С пляжа на станцию поднималась бетонная лестница с высокими ступенями. Со стороны обрыва станция бала огорожена деревянным штакетником, выкрашенным в полюбившейся спасателям голубой цвет. В пространстве от штакетника до стен рос густой колючий кустарник, отчего станция со стороны берега была совершенно неприступной, как средневековая крепость. Знойными днями мускулистые спасатели в выгоревших тельняшках, и черные от загара, как негры, сидели на верхних ступенях бетонной лестницы, поднимающейся с пляжа на станцию, и наблюдали в черные бинокли за купающимися в море. Крытая железом, четырехскатная кровля станции, крашенная в тот же голубой цвет, завершалась деревянным шпилем с развивающимся на нём флагом. Флаг выгорел на солнце, отчего полностью утратил свой рисунок и имел однотонный грязно-розовый цвет. Невозможно было точно определить принадлежность флага, быть может, государственного, или военно-морского, или придуманного самими спасателями. Эта экзотическая постройка с её кустами, неграми и штакетником существовала, жила днём. Теперь же ночью спасательное сооружение было скрыто ночным мраком, а о своем существовании напоминало звуком полоскавшейся на ветру материи флага, которому теперь, благодаря гениальной мысли Миланы, суждено было заменить нашу пропавшую одежду.

В экстремальных случаях человек способен на невероятные поступки, свершение которых категорически невозможно в обыденной ситуации… Вот и в моей голове со словами Миланы тот час же возникло непреодолимое стремление предпринять авантюрное восхождение за спасительной материей флага на шпиль станции, неприступный в дневные часы

- Потерпи немного, я сейчас достану его, - сказал я Милане.

Я взбежал по крутой лестнице наверх, одним рывком оторвал длинную секцию деревянного штакетника, и приставил эту самую секцию к кирпичной стене станции, установив вертикально на верхнюю ступень лестницы, в продолжение её. Затем полез по штакетнику на крышу, дотянувшись и ухватившись за свес крыши, цепляясь руками и голыми ступнями ног за выступы ставень и кирпичных наличников. Как только я оторвался ногами от штакетника и, подтягиваясь на мышцах рук, оказался на крыше, штакетник с грохотом полетел вниз по лестнице, и, судя по звуку, рассыпался на части, превращаясь в дрова. Я, перебирая ногами, как заправский стрептизер из запрещенного «секс-шоу», тайно увиденного мною у приятеля на видаке, взобрался верх по шпилю, сорвал с него флаг и, держа флаг в зубах, тем же способом спустился обратно на крутую кровлю станции. Довольный собой, я подумал, что случилось со мой это моё восхождение днём, трюк был бы удостоен вниманием отдыхающих взморья, во сто крат большим, нежели удостаивалась вниманием прекрасная Милана и фотографическая макака вместе взятые. Я подозвал Милану, сбросил ей вниз оторванный мною флаг, которым она тут же окутала свою стройную фигуру, как в древнеримские одежды и я отметил, насколько это позволяла увидеть темнота, что она стала ещё прекрасней. Я же остался на крыше совсем голый, на семи ветрах и почувствовал себя в положении «Отца Фёдора», вознёсшегося с кольцом колбасы на отвесную горную вершину Крыма, откуда нет теперь обратной дороги. Вот только колбасы, в отличие от «Отца Фёдора», у меня не было.

Шутка шуткой, но я, пережив эйфорию удачной добычи флага, и спасения Миланы, теперь же стал осознавать своё положение, которое оказалось, мягко говоря, безвыходным. Я готов был спрыгнуть вниз с трёхметровой высоты, но куда? С трёх сторон - странный кустарник с мелкими, жёсткими, как камушки, плодами, усеянными острейшими колючками, куда если и спрыгну, то там и умру на месте от болевого шока. Со стороны моря - бетонная лестница с непропорциональными ступенями, на ней и днём-то убьешься, а тут тьма и лестницы этой совсем не видно… Влип, хоть плач. Но плакать и паниковать никак нельзя потому, что здесь рядом была Милана, а я пока ещё оставался её кавалером. Я стал уговаривать Милану уйти: вдвоём нас никто не видел, и если она покинет меня, то её репутация будет незапятнанна, а я один как-нибудь выкручусь.

- Ты же замерзнешь, милый, - её томная забота обо мне вновь тронула моё

сердце.

- Не беспокойся, мне не холодно, меня греют воспоминания о тебе.

- Милый…

- Скоро придут рыбаки и снимут меня, иди, - сказал я ей на прощание и она

ушла.

Ночь была длинной, порой мне казалось, что вернулась зима. Пытаясь согреться, я прыгал по крыше, бегал вокруг шпиля, хлопал себя ладонями по телу, сотни раз залезал на шпиль и слезал с него обратно. Стало светать. Посветлело небо над морем, вытесняя темноту, и темнота медленно отступила в степи, ушла и растворилась за степным горизонтом. Стал стихать ветер, успокоилось море, показался красноватый краешек солнца, заливая горизонт и часть воды красным, быстро светлеющим цветом. Я увидел, как на пляж пришли рыбаки. Они не торопясь, потянулись к лодкам, которые стояли на берегу, на противоположном конце пляжа, и не заметили меня. Я стал кричать, сначала не очень громко, но потом во всю глотку, всё сильнее и сильнее. Рыбаки не откликались на мои крики, они по песку потащили лодки к воде, и я подумал, что это рыбацкая артель глухих. На самом же деле всё было просто: ветер дул от рыбаков на меня и не доносил мои крики до них. Я продолжал кричать, размахивать руками, а рыбаки, как ни в чем не бывало, вытащили лодки на воду, расселись в них, включили моторы, теперь уже совершенно заглушая мои крики, и уплыли в море. Я почувствовал, что охрип. При крике, как при ангине в детстве, у меня возникала боль в горле, а мой голос, только что ещё громкий и звонкий, стал похожим на хриплый шепот певца Бориса Моисеева. Потом появились первые отдыхающие, которых на базе называли жаворонками. Это были двое упитанных мужиков в тёмных очках, в импортных трико, с махровыми полотенцами через шею. Я обрадовался им потому, что мужики эти шли в мою сторону и должны были, если не услышать, то уж точно увидеть меня. Они оба разделись неподалёку от меня нагишом, не поворачиваясь ко мне, и не слыша мой хриплый шепот, пошли совершать свой утренний заплыв. А я терпеливо ждал и надеялся, что сейчас мужики вернуться, увидят меня и закончатся все мои несчастья. Когда мужики вышли из воды, смешно прыгая и совершая упражнения утренней зарядки, я стал размахивать одной рукой, потому, что другой я придерживал свой срам, посиневший на ветру. Но вот, наконец-то, мужики заметили меня и… почему-то перепугались. Вместо того, что бы бежать ко мне и снимать меня с крыши, посиневшего и охрипшего, они второпях подхватили свою одежду и резво побежали прочь, вопреки своей упитанности, предполагающей степенность в движении. Не добежав до базы, они вовремя спохватились, потому, что бежали, как и купались, совершенно голыми, со светлыми не загоревшими задницами. Мужики остановились, быстро надели свои костюмы и скрылись за стенами базы.

- Отчего же они убежали? Неужели за ночь я так изменился, что теперь пугаю

людей? – думал я. А потом мне пришло в голову другое объяснение:

- А может быть они в море, как и я, ночью с Миланой, занимались любовью? Теперь всякое бывает… И мужики, увидев меня голого, да ещё держащего рукой свои причиндалы, могли подумать, что я подглядывал за ними, и стал насмехаться…

Потом появились ещё люди, но, заметив меня, быстро убежали прочь, но появлялись другие люди, теперь они уже не уходили, а стояли и смотрели на меня, а я, совсем потерял голос, и уже не кричал. И вдруг я понял, что, увидевшие меня, стали рассказывать обо мне другим, и теперь все бежали посмотреть на голого мужика, да ещё и на крыше… Постепенно пляж стал заполняться отдыхающими. Отдыхающие стояли молча, созерцая меня, как бесплатный порнофильм. О, ужас! Позор! Провалиться бы мне на месте! Но крыша была сделана на совесть и даже ни капельки не прогибалась подо мной, а желание ещё хоть немного пожить на этом свете, сдерживало меня от прыжков на бетонную лестницу или в заросли колючего кустарника. Мне ничего не оставалось другого, как гордо стоять на крыше, держась одной рукой за шпиль, а другой за свои достоинства, лишая публику возможности бесплатно полюбоваться оными. Пришли загорелые спасатели, и тоже постояли, посмотрели, почесывая у себя за ушами, соображая, наверное, как меня снимать. А народ прибывал… Потом спасатели принесли лестницу, но она оказалась короткой. А народ всё прибывал… Потом, не очень скоро, принесли другую лестницу, железную, пожарную, оторванную, наверное, от стены нашей базы, и сняли меня, и повели голого, даже не предложив закрыть мою наготу, как преступника, сквозь строй стоявших и смотревших на меня во все глаза, отдыхающих. Я же не мог ничего сказать потому, что напрочь потерял свой голос, не мог и оказать сопротивление потому, что держал обеими руками своё обнаженное достоинство, прикрывая его от любопытных глаз.

Вот так, за несколько минут счастья, проведенных наедине с красавицей Миланой, я расплатился своей репутацией.

Как выяснилось потом, оставленную на берегу одежду унес не ветер, а наши соседи, старые учителя Александра Дмитриевна и Фёдор Иванович и, будучи уверенными, что совершают нравственный поступок, в тот же вечер предъявили Анне вещественные доказательства моей измены. У Анны хватило ума не поднимать шума, а прогнать стариков, обвинив их в полном отсутствии всякой нравственности. Но всё же Анна ещё раньше совершила тактическую ошибку, изолировав меня от Миланы, а в разговорах с ней расхваливая и восторгаясь мной, чем пробуждала все больший и больший интерес ко мне в сердце Миланы. Естественно, что свидание со Шпаком было придумано Миланой, ради того, чтобы встретиться со мной и провести вместе тот самый вечер. Милана, вернувшись с моря, сложила свои вещи, и тот час же уехала, ни с кем не общаясь и не прощаясь, оставив висеть добытый мною флаг на веревке для сушки белья. До сих пор я не уверен, простила ли меня Анна, но я, как мог, доказывал ей свою невиновность, тщательно развивая версию о том, что по просьбе Миланы, спасал её от притязаний ненавистного Шпака. Администрация базы отдыха оштрафовала меня за хулиганство и оскорбление морального облика, удержав с меня стоимость выгоревшего флага, как нового. Отдых был окончательно испорчен, и только моя замечательная дочь ничего не заметила плохого и даже не видела меня голого, потому, что ещё спала в то утро и как никогда спокойно. Вслед за Миланой, в этот же день вечером, покинул базу и я, вместе с Анной и дочерью.

Но история эта не закончилась с нашим отъездом. Несколькими днями позже меня подкараулил мужчина, красивый внешне, но воинственно настроенный внутренне, в котором я ни сразу узнал мужа Миланы. Схватив меня за ворот рубашки, он поднял здоровенный кулак боксёра, тяжело засопел и сказал:

- Что, нравиться купаться без трусов? Будешь теперь плавать без зубов…

Теперь у меня золотые зубы, два верхних передних и один нижний. Может быть, передние золотые зубы, это - не совсем красиво, но, когда я смотрюсь в зеркало и улыбаюсь, мне вспоминается Азовское взморье.

 

Май, 2003 год.