ДИССИДЕНТ

 

I

Евгения Лошадкина уволили из проектного института перед самыми ноябрьскими праздниками. Начальник отдела кадров, с забавной фамилией Писанко, бывший работник «органов», а теперь пребывающий в отставке по возрасту, вызвал его к себе в кабинет и предложил написать заявление «по собственному желанию». Причина столь скоропалительного увольнения состояла в допущенном Женькой, по его наивности, аполитичном поступке, порочащим непорочный коллектив проектировщиков, о чем тебе, дорогой читатель, будет поведано ниже. Женьке, вдобавок ко всем прочим неприятностям, связанным с его увольнением, нужно было освобождать ещё и общежитие, где до сих пор он жил и не тужил один в комнате. Об этом ему намекнул всё тот же бывший работник «органов», носивший забавную фамилию Писанко. Женьке нужно было искать место пристанища в этом холодном осеннем городе, где не было родных ему людей, и никто и нигде не ждал его. А в городе шли холодные дожди, дули осенние ветры, продувающие насквозь даже тёплую не продуваемую одежду, ворошащие в парках и на газонах, намокшую, отяжелевшую листву. Рушилась, рассыпалась, как карточный домик от лёгкого дыхания, вся Женькина карьера, начавшаяся со стремительного продвижения по служебной лестнице, первых успехов и зависти его коллег. Горело синим пламенем направление в целевую аспирантуру, выбитое для Женьки в Москве всё тем же начальником отдела кадров, носившим забавную фамилию.

Но не будем торопиться, а вернёмся на два года назад и шаг за шагом проследуем за нашим героем, совершившим на взлёте своей карьеры поступок, изменивший его дальнейшую жизнь.

Проектный институт областного центра был первым местом работы Женьки, куда он два года тому назад попал по распределению после окончания престижного московского вуза, имея красный диплом в кармане и письменные рекомендации.

Тогда сразу, в день приезда на место, Женьку поселили в общежитии, которое представляло собой пяти-комнатную квартиру, размещающуюся на первом этаже серого угрюмого жилого пятиэтажного панельного дома. Женькина комната была длинной и узкой, с одним окном, выходившим на ухабистое неровное поле, поросшее сочными сорняками, отведённое под строительство серых пятиэтажек. Из крупногабаритной мебели в комнате стояли две скрипучие железные кровати со спинками из блестящих, никелированных трубок, светлый трёхстворчатый шкаф с такими же скрипучими, не закрывающимися дверками, от чего под дверки подкладывались, сложенные в несколько раз, обрывки газет. Из мелких вещей в комнате имелись две тумбочки, облезшие от кипятка, который кипятили на этих тумбочках, два стула с потёртой обивкой, граненые стаканы и высокий, захватанный нечистыми пальцами, бывший некогда прозрачным, похожий на журавля, стеклянный графин. Вместе с Женькой в комнате жили ещё клопы, спящие днём под журнальными картинками на стенах, просыпающиеся ночью, и заползающие под одеяло, что бы укусить Женьку за ноги и оставить пятна крови на простыни, в тех местах, где располагались Женькины ноги. Иногда, вместе с Женькой, разделяя его компанию с клопами, на его же железной кровати ночевали его любимые девушки, обаятельные и очаровательные, с белозубыми улыбками, упругими грудками и крепкими попками. Это были молодые специалисты из его института. Девушки Женьку любили и обожали, а он влюблялся в очередную из них по уши, сох по ней, долго, нежно и терпеливо ухаживал, провожал по ночам до дверей её дома, читал стихи собственного сочинения. Но как только дело доходило до постели на железной кровати, Женька на следующий же день после удовлетворения своей вожделенной страсти, напрочь терял интерес к предмету своей любви. Он делался безразличным к только что беспокоящей, чарующей и возбуждавшей его пассии, и быстро от неё избавлялся, оставляя её с разбитым сердцем, а сам влюблялся в следующую свою жертву.

- Сердцеед, - такое прозвище прочно закрепилось за ним в недрах женского

коллектива института, от чего Женька немало гордился.

Кстати, он и сам был острым на язык, метко и точно раздавая разные прозвища, которые прочно прицеплялись к источнику своего возникновения.

Не безызвестного нам начальника отдела кадров, носившего забавную фамилию Писанко, Женька, на горе отставнику, прозвал его не иначе, как «Пиписанко».

Руководительницу группы конструкторов Лариску Смолкину, вечно думающую о том, как, что и где купить съедобного, чтобы накормить своего лысого и губастого мужа Гену, Женька прозвал: «Мадамой с кастрюльным блеском в глазах», а её мужа Гену - крокодилом.

Морщинистую, сухую, чёрную от солнечного загара колхозницу неопределённого возраста, бригадира несуществующей колхозной бригады, имеющую в своём рту всего лишь один железный зуб, и наделяющую фронтом работы приезжающих по указанию партбюро в помощь ей проектантов, он прозвал «Мадам в шляпе от Кардена».

Так вот, как раз перед самыми ноябрьскими праздниками у Женьки, как назло, был пересменок. Он разлюбил очередную свою сослуживицу, но не успел ещё, как следует, втюриться следующую. Поэтому его никто не ждал, и выселяться из общежития было не к кому и некуда. Вечером того же дня, когда было написано злополучное заявление «по собственному желанию» он сообщил об этом своим соседям по общаге. Женькины соседи были люди почтенных возрастов, многим за сорок с гаком, и даже с очень большим увесистым гаком. Это были приглашённые из других городов нужные институту опытные специалисты, ожидающие получения своей собственной халявной квартиры. А ещё здесь жили, так называемые, разведенцы, то есть одинокие мужички, бросившие своих жён вместе с семьями, и пребывающие тоже в разряде не менее ценных для института специалистов, нежели первые, потому тоже ожидающие своей новой квартиры. Эти опытные люди, собравшись на кухне на спонтанное собрание жителей квартиры, успокаивали Женьку, говорили, что не выдадут его ни институтскому коменданту, ни вездесущему начальнику отдела кадров, и позволят пожить здесь в общежитии некоторое время «инкогнито», пока не найдётся у Женьки другая хата. Сидя на кухне, Женька вспомнил ещё одного мужичка, высокого, стройного, с залысинами, симпатичного Чарли. Чарли никогда не работал в институте, но в общежитии ошивался постоянно и часто оставался ночевать. Он откуда-то заимел ключ от входной общежитейской двери, появлялся совершенно неожиданно, каждый раз с новой бабёнкой, говорил всем: «Хэлло, Чарли» (оттуда и пошло это странное имя Чарли, потому что никто не знал, как на самом деле его зовут). Чарли находил в холодильнике и съедал чей-нибудь чужой ужин, а затем укладывался с дамой на любую свободную кровать и придавался страстям любви, о чем можно было судить по неистовому скрипу железной кровати.

Эти воспоминания несколько успокоили нашего Женьку. Уехать из города он не мог потому, что столица, где находился престижный Женькин вуз, была закрыта для иногородних граждан вместе с пропиской в её пределах. Ехать к себе на родину, в маленький районный городок, где жили в деревянном бревенчатом доме его стареющие родители, Женьке совсем не хотелось. Не для того в своё время он вырвался оттуда, из этого городка, уехал в Москву, выдержал труднейшие вступительные испытания и с блеском окончил учёбу, с намерениями вновь возвратиться в свой вуз, но уже на более высокий уровень - в аспирантуру. Во всяком случае, некоторое время можно было, по примеру любвеобильного Чарли, пожить в общаге, поспать на своей железной кровати, со знакомыми ему клопами.

Женька был необыкновенно талантлив во всём. Он обладал абсолютным музыкальным слухом, красивым, мягким певческим голосом, виртуозно рисовал, лихо писал стихи, играл на институтской самодеятельной сцене, как актер, был заводилой и вдохновителем всех капустников институтского масштаба, именовавшихся на языке местных общественных профсоюзных и партийных деятелей «культурно-массовой работой».

Ещё летом к Женьке обратился Тодоров, руководившей самодеятельной институтской киностудией, с просьбой написать сценарий для нового фильма. Интересно, что Тодоров с лёгкой Женькиной руки тоже получил прозвище: «папараци». Слово это совершенно неизвестное проектировщикам, произносилось ими, как «папа рации» и понималось так, как и произносилось: «отец рации, то есть отец кинокамеры». Тодоров числился инженером отдела обработки стали, но никто не помнил, когда он трудился на своем законном рабочем месте, внедряя и совершенствуя столь необходимую народному хозяйству, технологию обработки стали. В отделе его можно было увидеть только дважды в месяц пятого и двадцатого числа, куда он исправно приходил, расписывался в ведомости напротив своей фамилии и получал заработную плату, соответствующую своей должности. На самом деле Тодоров рабочее время проводил в институтской киностудией, занимавшей два небольших зала, работа эта считалась и понималась, как общественно необходимая, поддерживалась руководством института, а еще партийной и профсоюзной организацией. Отделу обработки стали, где числился известный теперь нам киношник, наличие Тодорова в штате отдела засчитывалось, как активное участие всего отдела в общественной жизни института. За Тодорова отделу выписывалась премия, начальнику отдела лысому, как бильярдный мяч, Сучкову на собраниях объявлялись благодарности с записью в личное дело, а ещё вручались красивые значки победителя в красных картонных коробочках. Потому коллеги Тодорова терпели, а он тем временем снимал на киноплёнку праздничные демонстрации, партийные собрания, вручения переходящих знамён, вымпелов, значков победителей социалистических соревнований. Фильмы Тодорова, как необходимая и неотъемлемая часть собраний, прокручивались перед их началом, вызывая иногда оживление и неожиданные редкие смешки не сдержавшихся зрителей. Смеявшихся над серьёзным фильмом, как не желающих понимать их глубокого содержания, устанавливал и отлавливал всё тот же вездесущий начальник отдела кадров, носивший забавную фамилию Писанко. Хихикающих, дабы не повадно было другим, наказывали «в установленном порядке» снятием премии или исключением из очередного списка награждаемых красивыми значками победителя в красных картонных коробочках. Никто уже не помнил, зачем и когда установили сей порядок, но трудящиеся проектанты относились к нему с молчаливым согласием, подчиняясь беспрекословно, и не вникали в его суть.

Идея Тодорова, выношенная им и вдохновляющая его, состояла в следующем. Тодоров хотел снять фильм, в котором обязательно должны присутствовать инопланетяне и голые женщины. На счёт инопланетян ничего дурного не скажешь, а вот идея прилюдно показать голых женщин, была достаточно смелой, поскольку на дворе стоял 81 год и о порнографии в нашем заведении никто и слыхом не слыхивал, а слово эротика в обиход ещё не вошло. Было известно, что у Тодорова имелись фотографии обнажённых женщин, цветные, чёткие и качественно сделанные, но никто их толком не видел и не знал, где и откуда они были добыты. Частенько с пачкой этих фотографий, сложенных в черный пакет из-под фотографической бумаги, Тодорова вызывали в высокие кабинеты, после чего двери кабинетов, обитые целях звукоизоляции ватой и черным дерматином, запирались, и в кабинеты никто не впускался. Что происходило потом за этими запертыми дверями оставалось тайной. Судя по тому, что Тодоров не преследовался и не наказывался, а поощрялся, фотографии эти, стало быть, нравились высокому начальству института.

Способ показа в будущем фильме обнажённых тел был тоже придуман Тодоровым и рассказан им Женьке. По его замыслу тела женщин должны быть показаны на цветных слайдах, как логическая вставка в сюжет фильма, кратковременно прерывающая его ход. Слайды должны быстро промелькнуть, не успев дать зрителям полюбоваться прелестями и деталями обнажённых женских тел, а стало быть, по предположениям Тодорова, ни коим образом не вызвать негативную реакцию общественности.

Все эти мысли долго вынашивались Тодоровым и, наконец-то, были им высказаны Женьке в Женькином отделе, куда специально для этого разговора наведался Тодоров. Женька, мастер на выдумку и неожиданные обороты сценария, пообещал Тодорову написать, используя его идеи, и, отдавая должное Женьке, нужно сказать, что он, как и всегда, думал не долго.

Самые интересные мысли и идеи приходили в Женькину голову не в тишине и спокойствии его комнаты, где ночью было так тихо, что можно было услышать шорох лапок вылезающих из-под настенных картинок, клопов. Мысли приходили в его голову во время поездок в городском транспорте, на старом, громыхающем, до дыр разъеденном ржавчиной, протекающем от дождя автобусе «ЛИАЗ,е», который, того и гляди, вот-вот должен был рассыпаться на одной из дорожных колдобин. Поездка в таком автобусе, рождающем фабулу сценария, должна была происходить непременно поздно вечером, когда в салоне было уже не много пассажиров, а Женька непременно должен был стоять на задней площадке, держаться за поручень, глядеть в заднее стекло и подпрыгивать на этих самых грёбаных колдобинах. Так вышло и на этот раз. Идея, как вспышка молнии, озарила Женьку во время его подскока на задней автобусной площадке.

Вот оно, короткое содержание этой самой Женькиной идеи.

«Начальник приглашает своего починённого к себе в кабинет и сообщает ему страшную тайну, которая должна остаться только между ними. Как стало известно самому начальнику, в их контору залетели инопланетяне, внешне ничем не отличающиеся от обычных сотрудников. Он просит подчинённого, человека преданного и надёжного, незаметно понаблюдать за обстановкой в конторе, и в случае возникших малейших подозрений, немедленно проинформировать обо всём подозрительном его, самого начальника. Исполнительный подчинённый, не раздумывая долго, уходит на разведку и, конечно же, не упускает возможности заглянуть в женский туалет. А перед самым этим подглядыванием в женский туалет в голове его побежали, замелькали невероятные представления о том, что там, в этом женском туалете, может возникнуть. Представления в виде голых женщин на редких Тодоровских слайдах». Ну, что, хороша Женькина задумка? Здесь вам и залетевшие, откуда ни возьмись, инопланетяне и Тодоровские слайды с голыми красотками. Но не будем дальше углубляться в сценарий фильма, хотя чем дальше, тем, поверьте мне, смотревшему эту плёнку, увлекательнее. Фильм был отснят и показан на вечерней молодёжной дискотеке, что вызвало бурную реакцию зрителей, в виде продолжительных аплодисментов, долго несмолкающих криков «браво» и повторном прокручивании этого фильма на этой же молодёжной дискотеке. Но больше всего посетителей дискотеки привели в настоящий восторг мелькающие слайды с нагими красотками. Мелькание это происходило под несмолкающий гул всей дискотеки. Был успех, ошеломляющий и кружащий голову, а молва о фильме поползла по всем коридорам и этажам института, по всем отделам, ютящимся на этих этажах. Женька, автор сценария и постановщик фильма, попав в зенит славы, уговорил Тодорова показать этот фильм на ноябрьском предпраздничном партийно-хозяйственном активе. Так назывались собрания членов партии и профсоюза, неизменный ход которых был изложен выше.

Наступил день собрания.

Актовый зал проектного института, вмещавший 600 сидящих человек, и, украшенный дорогой, тяжелой красной бархатной тканью занавеса и кулис, был набит до отказа проектантами, находящимися в томном ожидании. Обычно участие в собраниях считалось общественной нагрузкой. На собрания ходили неохотно. На собраниях тайно читали детективы или спали. Но на этот раз желание взглянуть на фильм заставило проектантов заблаговременно занять все имеющиеся места, даже принести приставные стулья из своих отделов, заставить ими все проходы и разместиться на них. Но раньше всех в зале появился начальник отдела кадров, носивший забавную фамилию Писанко, он повесил на спинках сидений третьего ряда белые бумажки с написанными на них черной тушью словами: «Гости». Гостей было не густо, всего двое человек: пахнущий водкой и маринованными огурцами, инструктор райкома партии и гигантских габаритов дама в золотых очках на мужском лице, с огромной чеховской причёской, представленная собранию, как доверенный врач областного совета профсоюза. На третьем ряду в гордом одиночестве сидел начальник отдела кадров, охраняя его от посягательств оставшихся без мест членов профсоюза и партии. Двое гостей и руководство, опоздав на пять минут, вошли в зал, не без труда прошли через ряды приставных стульев, поднялись на сцену и сели за столы, размещенные заблаговременно на сцене. Шёпотом передали по рядам, что фильм решено показать после торжественного заседания.

Началось собрание. Сидящие в душном переполненном зале терпеливо слушали доклады и содоклады, вяло аплодировали победителям, принимающим переходящие замёна и получающим значки из рук обоих гостей: раскрасневшегося инструктора и доверенного врача, о котором ни один из сидящих не помнил, кто, когда, зачем и почему ему доверились. А когда объявили двадцатиминутный перерыв, ни один из находящихся в зале, кроме сидящих на сцене, не вышел перехватить и глотка свежего воздуха, боясь, что его освободившееся место будет тут же занято. Люди, обливаясь потом, продолжали упорно сидеть, обмахиваясь носовыми платками, газетами, ладонями, ожидая конца перерыва и наблюдая, как убирали столы и трибуну со сцены, поднимали на верёвках в верхнее колосниковое пространство, находящееся над сценой, подновлённый по случаю праздника, блестящий масляной краской, большой портрет лысого усатого и бородатого человека в синем галстуке с белыми крапинками. Портрет от постоянных подновлений стал совсем не узнаваем, но старожилы помнили, что это был портрет Ленина. По залу поползли ароматы копченостей и все поняли, что это кушают и должно быть выпивают члены президиума в специальной комнате за кулисами. Когда терпение сидящих достигло крайнего предела, из-за кулис вереницей потянулось руководство и гости, все с покрасневшими лицами. Краснолицая вереница, пережёвывая остатки пищи, неторопливо разместилась на третьем ряду с висящими бумажками на спинках сидений, сохранивших свою неприкосновенность благодаря начальнику отдела кадров.

Все стали ждать показа нашумевшего фильма.

В зале погас свет, постепенно умолк гул возбуждённых голосов, и в самой середине зала, где на принесённом столе стоял кинопроекционный аппарат с двумя огромными бобинами, возник силуэт высокого и худого Тодорова. Воцарилась полная тишина, напоминающая ночную тишину в узкой Женькиной комнате. Прозвучал щелчок выключателя, застрекотал, как автомат Калашникова, пережёвывая киноплёнку, старый кинопроектор, поползли по экрану кадры фильма с титрами и, о ужас, вдруг медленно стал закрываться занавес из красной бархатной тяжёлой материи, закрывая собой экран. За кулисами было установлено специальное оборудование, закрывающее и раскрывающее этот занавес после простого нажатия на красную кнопку, но оборудование это вышло из строя уже на второй день после его установки, а занавес открывался и закрывался только вручную. Фантастика! И вот теперь это самое оборудование проснулось. Зал загудел, выражая недовольство, а кто-то, не сдержавшись, громко выкрикнул:

- Сапожники!!!

Стало не понятно кого имел в виду кричащий в зале: толи Тодорова, толи руководство, бессильное отладить оборудование сцены.

На этот выкрик вскочил со своего места, блюдивший порядок, начальник отдела кадров, резким движением развернулся спиной к экрану, а лицом к залу и стал обводить ищущим взглядом зал, пытаясь установить личность кричащего злостного хулигана. Зал тихо гудел, кинопроектор продолжал стрекотать, проецируя фильм на фалды занавеса, а начальник отдела кадров хорошо поставленным командирским голосом рыкнул:

- Кто сказал сапожник?

Но тут включили свет, который после темноты показался сидящим в зале яркой вспышкой молнии, и Тодоров заглушил кинопроектор. Занавес стал медленно раскрываться, расползаясь тяжёлыми фалдами от центра сцены к кулисам. Зал, будто от весёлого циркового трюка захохотал. Начальник отдела кадров вновь закрутил головой, но смеющихся выявить было невозможно потому, что хохотали все находящиеся в зале, даже руководство и даже раскрасневшийся инструктор и доверенный врач в прическе и очках. Занавес раскрылся полностью и, достигнув максимального своего нахождения за кулисами, вновь стал самопроизвольно закрываться. Опять последовал взрыв смеха и теперь уже вместе со всеми смеялся, продолжавший почему-то стоять, начальник отдела кадров. Смех его был громким, сильным, раскатистым и столь заразительным, что сидящие в зале стали смеяться, уже глядя на начальника отдела кадров, забыв и о фильме и о занавесе, и всё больше заражаясь его смехом. На сцену побежали Тодоров с Женькой, отключили за кулисами проснувшееся вдруг оборудование, вручную открыли занавес, растащив его части в стороны, и для большей верности закрепили открытый занавес, привязав его веревками к трубам отопления, проходящими за кулисами.

Тодоров спустился к проектору, зал успокаивался, выключили свет, проектор застрекотал и начался кинофильм.

В первых кадрах фильма зрители смогли увидеть набедренную повязку на мужском теле, прикрывающую внушительных размеров мужское достоинство. Затем камера стала отъезжать от показанной детали, и взору зрителей предстало изображение Святого Себастьяна кисти Тициана, с лицом начальника отдела обработки стали безволосого Сучкова. Все сразу вспомнили этот портрет, блестяще написанный пастелью архитектором Грушиным и подаренный им начальнику отдела Сучкову на его юбилей. Портрет этот в своё время вызвал немало веселья у проектантов, все бегали смотреть на него, особенно на набедренную повязку, скрывающую за собой нечто исполинское. Но Сучкову портрет почему-то не понравился, он ничего не говорил по поводу своих впечатлений, а только морщился, когда бросал взгляд на портрет, и тут же с отвращением отворачивался в сторону. Вскоре, после юбилея, Сучков попросил Тодорова спрятать ненавистный ему портрет подальше в киностудии. По фильму портрет висел над столом начальника, и это уже было достаточно смелым трюком в идеологическом плане потому, что обнажённые Себастьяны, сколь они не были святы и кем бы не были написаны, никогда не висели над головами руководителей, а висели только основоположники марксизма, генеральные секретари ЦК КПСС или, на худой конец, члены политбюро. Портрет Себастьяна вызвал дружный взрыв смеха в зале, что только подхлестнуло ожидания и надежды зрителей. На экране разыгрывалось действие, по ходу которого начальник, сидящий под Себастьяном, пригласил подчиненного и, закрыв дверь на ключ, заговорщически поведал о своем намерении найти инопланетян. Затем подчинённый, совершенно по-чаплински, пошёл по коридорам, всматриваясь во встречные лица, чем вызывал недоумение встречаемых, натыкался на урны с мусором, ронял их, сам падал и вновь вставал, шарахался от неожиданных встреч. Всё это было забавно, и зал хихикал, но больше не от придуманных трюков, а от загримированных, но узнаваемых лиц своих коллег. На экране возникла знакомая светлая дверь с изображенной на ней одной буквой «Ж». Подчинённый остановился в задумчивости перед дверью, приоткрыл её и заглянул в узкую щёлку. В этот момент Тодоров быстрым, натренированным движением остановил кинопроектор, включил диапроектор и стал показывать слайды с обнажёнными девицами. Слайдов было много, они быстро сменяли один другой, не позволяя зрителям долго любоваться прелестями женского тела. В зале стояла гробовая тишина, слышен был только звук работающего вентилятора в диапроекторе и щелчки переключателя, сменяющего слайды. Тела были прекрасны, очаровательны и лица женщин с томными зовущими взглядами и чуть приоткрытым в этом зове ротиками. Зрители смотрели, боясь перевести дыхание, и складывалось впечатление, что никто из присутствующих в этом зале никогда не видел оголённого человеческого тела, а супружеские обязанности, если кто их и исполнял, то исполнял их в кромешной тьме, а может ещё и со связанными глазами.

Неожиданно смена слайдов прекратилась и на экране остановилась, зависла фотография очередной обнажённой фотомодели. Теперь фотографию можно было рассмотреть. Модель была сфотографирована по пояс, имела шикарную грудь, достаточно большого размера, крепкую, плотную, упругую, соблазняющий взгляд, а жестом модель приглашала зрителей, сидящих в зале, прикоснуться к своему свежему телу. Тодоров засуетился, стало понятно, что произошла невероятная поломка техники, проектор перестал сменять слайды и, вдобавок ко всему, не отключался. Аппетитная фотография фотомодели с шикарной грудью продолжала царить в самом центре киноэкрана, а зал в ожидании развязки случившегося молчал. Тишину разорвал, испугав всех и заставив вздрогнуть, рык начальника отдела кадров, носившего забавную фамилию Писанко:

- Прекратить безобразие! – начальник отдела кадров, продолжая что-то выкрикивать на ходу, бросился на сцену. Он, спотыкаясь о приставные стулья, стуча каблуками ботинок огромного размера, наконец, выбрался на сцену и стал пытаться закрыть занавес. Занавес не закрывался, и фотомодель царила, томно приглашая к себе всех желающих. Начальник отдела кадров дёргал за полы занавеса, только что надёжно привязанного к трубам, за какие-то верёвки и провода. Занавес оставался на месте, а фотомодель томно улыбалась залу. Вдруг что-то громыхнуло и сверху, откуда-то из-под потолка сцены свалился знакомый нам обновлённый портрет с трудно узнаваемым вождём. Портрет, как качели, подпрыгнув несколько раз, повис, покачиваясь на двух верёвках. По совершенно случайному совпадению размер свалившегося портрета абсолютно точно соответствовал размеру изображения фотомодели и что совершенно невероятно, на ленинском пиджаке чётко обозначились две шикарные оголённые груди.

Зал ахнул и сразу понял аполитичность произошедшего происшествия. К Тодорову, продолжающему колдовать над отказавшей техникой, вскочив с третьего ряда, бросились наперегонки секретарь партийной организации и руководитель институтского профсоюза. В это самое время начальник отдела кадров, продолжающий свои попытки закрыть занавес, вновь дёрнул за какую-то верёвку, отчего портрет оторвался от креплений над сценой, и с грохотом повалился в зал, угодив своей кромкой как раз в третий ряд. Послышались крики ужаса. Кричала женщина. Голос кричащей никто не узнал. Зрители, сидящие на задних рядах, повскакивали со своих мест, пытаясь рассмотреть и понять, что же случилось, и кто пострадал. Все увидели, как из-под упавшего портрета выбирается доверенный врач. На ней не было золотых очков и шикарной чеховской причёски, оказавшейся всего-навсего париком, а вместо былого великолепия все рассмотрели на её голове редкие тёмные волосёнки, собранные на макушке в крохотный пучок размером с фигу. Этот пучок своим видом только усилил драматизм всей ситуации. Стало понятно, что никто, кроме доверенного врача, потерявшей парик и очки от удара портретом, не пострадал.

Первым с третьего ряда стал выбираться к выходу, находящемуся в противоположном от сцены конце зала, ещё более раскрасневшийся, инструктор райкома и, как по команде, вместе с ним заспешили все находящие в третьем ряду. Они выходили вереницей, пробираясь через приставные стулья и сидящие на стульях слышали короткие разговоры выходящих руководителей:

- Это и есть революционная тематика? Подумать только: порнуха на

партактиве…

- Я поставлю вопрос на бюро райкома…

- Только не бюро, прошу вас, мы разберёмся на месте, виновные понесут

суровое наказание…

- Головы полетят, попомните мои слова…

Руководство покинуло зал, доверенный врач, ругаясь, плача и проклиная институт, ползала по третьему ряду в поисках золотых очков и своего парика, а зрители продолжали сидеть на своих местах, и никто не знал, что дальше делать и как быть. Обстановку разрядил командирский голос начальника отдела кадров, носившего забавную фамилию Писанко:

- Кина больше не будет. Освободить помещение.

Эти слова подействовали на затихшую публику, как раскат грома, рык начальника отдела кадров вывел из оцепенения сидящих, прилипших брюками и юбками, от духоты и жары, к красному дерматину кресел, все одновременно повставали со своих мест и молча направились к выходу. Толпа выходила медленно, никто не толкался, не наступал на ноги, все сосредоточенно думали и не могли ничего придумать, потому и молчали. В зале оставались только двое Тодоров и Евгений. Они тоже молча, не смотря друг другу в глаза, собирали проекционную технику.

 

II

«Кто виноват, и что теперь делать?», - эти сакраментальные вопросы не произносились, но витали в воздухе коридоров нашего заведения.

Сразу после несостоявшейся премьеры, не сговариваясь между собой, в кабинете генерального директора стали собираться члены партбюро и профкома, а ещё пришёл начальник отдела кадров, который не состоял членом обоих этих организаций, именовавшимися ячейками и активом, но не прийти не мог, поскольку услышал зов своего сердца. Про зов своего сердца он так и сказал собравшимся, на что собравшиеся в знак своего согласия, закивали головами.

Генеральный директор, проводил до машины раскрасневшегося инструктора, который после выхода из зала многозначительно молчал, и только икал, но не высказывал свою точку зрения по поводу случившегося, чем ещё больше пугал генерального, от чего у генерального защемило в левом боку. Затем генеральный пришёл в свой кабинет, где уже сидели члены актива, сел в своё кресло, положил на стол короткие толстые руки, и все увидели его лицо, которое было мрачнее тучи, серым и каменным. Собравшиеся, понимая чрезвычайность произошедшего, сидели, невольно соблюдая субординацию, кто поглавнее, тот ближе к генеральному, а кто не очень, тот поодаль. Выждав небольшую паузу, все почему-то посмотрели на портрет тоже генерального, но только секретаря политбюро, висевший над головой нашего реального, а не виртуального генерального. Сам генеральный поёжился и тоже, но с трудом повернул свою полную шею в сторону портрета. Себастьяна в набедренной повязке никто не увидел, и все поняли, что кино закончилось, а жизнь, суровая и жестокая, продолжается.

Первой заговорила Антонина Швабрина - единственная из собравшихся состоявшая членом обоих ячеек, и потому считавшая возможным начать говорить первой, даже раньше самого генерального. Антонина была худа, не имела выступающих частей тела, характерных для женских фигур, никогда не употребляла косметики, носила прямые немытые волосы, подстриженные на уровне шеи тупыми ножницами, большие серёжки с тёмно-синими камнями, серую толи кофту толи свитер и такую же мышиную юбку. Вид её был скорее отталкивающий, чем экзотический. Поговаривали, и не без удивления, что она умудрилась побывать замужем максимально допускаемое законом количество раз. Но ни внешний её вид, ни многократное её замужество, не могли в ней уменьшить идеологическую убеждённость в правоте государственной политики. Она знала все политические новости, вела строгий учет подписавшихся и особенно увильнувших от подписки на центральные политические периодические издания, проводила массовые политические информации при большом скоплении специально согнанного для этих целей народа. Судя по темпераменту, с которым она начала говорить, брызгая слюной вокруг себя, и болтая синими серьгами, можно было подумать, что она неравнодушна к нашему Женьке. Как знать, как знать, говорят, что от любви до ненависти один шаг, тем более, что её последнее замужество затянулось.

- Товарищи, если хотите знать мое мнение, то мне всё давно ясно и понятно,

как белый день. Виноват Лошадкин. Этот выскочка и бабник. Он показал своё настоящее лицо. А лично я смогла увидеть и его гнилое нутро. Полнейшее разложение личности на почве разврата. Таких резко отрицательных типов нужно ставить на место. А лучше гнать его отсюда паршивой метлой. Поправьте меня, если я не права, - окая, и раскрасневшись, выпалила Антонина.

Все сразу загудели, хоть и трудно было разобрать и понять одновременно говорящих, но ясно было одно – все поддержали Антонину. Поддержали, не потому, что точно не сомневались в виновнике, а потому, что сразу нашёлся тот, на кого можно было свалить все неприятности. И ещё каждому стало немножко страшно, потому, что каждый сидящий здесь, не сговариваясь друг с другом, вдруг почувствовал, что и его, точно так же, как и Женьку, могла обвинить в страшных грехах идейная Антонина. Всем стало понятно, что, не обсуждая проблемы, нужно поддержать Антонину. Понятно это стало и генеральному. Потому, что именно он иногда вызывал к себе в кабинет Тодорова с пакетом интересных фотографий и, стало быть тоже, следуя логике Антонины, имел гнилое, разложившееся на почве разврата, нутро...

- Василий Евдокимович, пусть он завтра напишет по «собственному

желанию», вы это можете организовать, - подвёл итог разговоров генеральный, обводя отсутствующим взглядом сидящих, как бы думая совершенно о другом,

- Вы как всегда, мягкие, - прокомментировала речь генерального Антонина.

Все промолчали, молчанием своим показывая своё согласие, а уволить – это означало в нашем заведении: казнить. Высшая мера. Иначе и быть не могло. Ну, не Тодорова же казнить, человека, ведущего кино летопись и развлекающего руководство? Но и Тодорову тоже досталось. Уже на следующий день, на собрании членов партбюро было решено, что теперь всё творчество несчастного Тодорова, прежде чем оно станет достоянием масс проектантов, будет пристально просматриваться, и оцениваться специальным худсоветом, людьми, как это ни странно, и как это всегда случается, совершенно далёкими и от творчества, и от кино, и от самодеятельности, но очень ответственными и надежными с идеологической точки зрения.

На утро следующего дня начальник отдела кадров, с забавной фамилией Писанко, вызвал к себе в кабинет Женьку и, ничего ему не объясняя, предложил написать заявление «по собственному желанию». Женька, понимая бесполезность своего сопротивления, стал писать. Но и ещё одна мысль и желание двигали его рукой: взять всю вину на себя, а не подставлять ни ребят, делавших вместе с ним этот фильм, ни Тодорова, жизнь которого сложилась в этом заведении, и увольнение круто поломало бы его судьбу. И он под диктовку начальника отдела кадров написал заявление, состоящее из одного предложения.

- Василий Евдокимович, - обратился Женька к начальнику отдела кадров,

положив ручку, - идея фильма была только моей, это я заставил Тодорова показать его на собрании.

- Ты? А кто ты такой, что бы решать идеологические вопросы? Люди собрались отдохнуть, а ты им блядей вонючих прямо в нос сунул…

- А вы, когда отдыхаете, что, только интернационал поете и «Манифест»

читаете, да? Может вам ещё объяснить, откуда дети берутся? – съязвил Женька.

- Сука ты, вот кто ты такой. Буржуазный ты элемент. Да тебя бы за твои

штучки-дрючки, да в 37, к стенке бы без суда и следствия поставили…

- Значит так, уважаемый Василий Евдокимович, это я всех с толку сбил. Это я

сказал Тодорову, что снимать и показывать фильм, было мнением руководства. И сделал я это только с одной целью: напакостить. Теперь понятно вам, что я наделал? - соврал Женька и убедил начальника отдела кадров в своей инициативе.

- Скажи спасибо, что у нас мягкий генеральный, а то бы я покопался в твоей

биографии. И уж точно родственничков у тебя за бугром нашёл. Да ни где-нибудь, а в Израиле! И не стало бы у тебя больше будущего в этой стране. Уж я бы позаботился.

- Я и не сомневаюсь в ваших способностях, Василий Евдокимович.

- Дерзишь, сучок? Мне? Я тебе ещё попомню интернационал с манифестом.

Да ты у меня всю свою жизнь будешь улицы мести и сортиры сраные чистить. Я позвоню коллегам-кадровикам в организации города, и посажу тебя на карандаш.

- Бог вам судья, уважаемый Василий Евдокимович, прощайте, - сказал

Женька, и, не дожидаясь ответа, вышел из отдела кадров, заставленного красными железными сейфами, закрыв за собой тяжёлую железную дверь, крашенную белой краской. Такая бронированная дверь была только в отделе кадров, хранящем досье на всех проектантов этого заведения.

Не заходя к себе в отдел, Женька получил пальто в раздевалке, плотно закутал

шею вязаным шарфом, надел пальто, вязаную шапочку и вышел на улицу. Холода и ветра он не почувствовал а только понял, по лёгкому, чуть заметному пару, идущему изо рта, что прохладно. Он шёл, ни о чем не думал, и только чувствовал необыкновенную лёгкость во всём своём теле, как после очищающей парной, и гулял, гулял по осеннему городу. Он смотрел на покрасневшие кисти рябин, обещающие суровую зиму, влажные, потемневшие, давно не стриженые кусты, грустные и потускневшие от осени памятники провинциальной архитектуры – малоэтажные, обшарпанные и облупившиеся, а некогда богатые и роскошные доходные дома. Пахло влажной, опавшей листвой и сырой древесиной. Дул холодный ветер, разнося, развевая по воздуху мелкие капли дождя, которые увлажняли кожу лица, одежду, деревья, кусты, землю и даже камни домов.

Внимание Женьки привлекли люди, суетящиеся на автобусной остановке. Он остановился и в темнеющем воздухе разглядел солдат, которые соскабливали старые, приклеенные одно на другое объявления, а затем, так и не очистив до конца прилипшие бумажки, красили зелёной краской поверхность нехитрых частей автобусной остановки вместе с прилипшими к ним бумажками. Солдат было много, они, словно мухи, облепили остановку, и не торопясь, занимались ненужной работой, ибо ясно было, что не продержится долго, а скоро отвалится, облезет краска, положенная на намокшую от дождя поверхность.

Следил за неспешной работой солдат крепкий коренастый офицер, в тёплом,

ватном бушлате, замёрзший от безделья и долгого стояния, и потому утонувший с головой по самую фуражку в высоко поднятом воротнике бушлата.

- Помогли бы, солдатикам, товарищ майор, глядишь, и согрелись бы за

работой, - заботливо изрёк Женька, обращаясь к замёрзшему офицеру.

- Иди, куда шёл – своей дорогой, - сказал офицер, не имея желания вылезать

из воротника, а потому не видя Женьки.

Женька по голосу узнал Лёху Пронина – майора и пьяницу, болтуна и гэбиста.

Как-то, садясь на поезд и направляясь в столицу на встречу с однокашниками, Женька оказался в одном купе с майором, тоже направлявшимся в столицу по своим воинским поручениям. Это и был Лёха Пронин. Майор, будто всю свою прежнюю жизнь до посадки в этот вагон, жил в ожидании именно этой поездки, и продумывал до мелочей все её детали. Познакомившись с нашим Женькой, майор, предвкушая удовольствие и потирая руки, стал сразу сервировать вагонный столик, на котором из его толстого кожаного портфеля появилась одноразовая посуда – дефицит тех времён – бумажные тарелки, пластмассовые вилочки, ножи и ложки, два раскладных стаканчика, из которых на курортах пьют минеральную воду. Были извлечены из банки и нарезаны маринованные огурчики, издающие неземной, аппетитный запах, на две тарелки были положены, имеющие румяные золотистые корочки, две куриные ножки, щедро нарезана толстыми неровными кружками варёная колбаса с мелкими вкраплениями жира, и два белых хлебных батона. А ещё из портфеля на стол перекочевали три бутылки с мутной, красноватой жидкостью, по многозначительному взгляду майора – главное украшение стола.

- Собственного производства, крепкое, на чистом спирту, - похвастался майор.

Спиртное действительно оказалось крепким, имело неприятный вкус забродившего варенья, растворимого кофе и лимонных корок. Женька после первого выпитого раскладного стаканчика почувствовал головокружение, а с каждым последующим стаканчиком его голова и язык становились всё больше и больше тяжелыми и чужими. Пронин пил много, и заставлял тоже делать соседа, причем сам не пьянел, а только багровел и потел. Когда все бутылки были выпиты, Пронин, не сходя со своего места, тот час же захрапел, выводя носоглоткой невообразимые звуки, которые, разве что и услышишь от пьяного спящего человека. А у Женьки возникло ощущение перевернутого вверх ногами мира, голова шла кругом, его тошнило, и он, пренебрегая всеми правилами приличия, находясь в одних трусах, мотался из купе в туалет и обратно. От падения на пол его спасали узкий коридор вагона и поручни вдоль стен. Перед конечной станцией Пронин как ничего и не бывало, проснулся, вытащил из кожаного портфеля, похудевшего за поездку, четвертую бутылку и опохмелился, от чего Женька чуть было совсем не потерял сознание.

После этой поездки, Женька несколько раз встречал в городе Пронина, и каждый раз майор крепко целовал и обнимал Женьку, как старый верный друг, и потом эти встречи всегда заканчивались попойкой. Женька воспринимал с некоторым недоумением тот факт, что майор видел в нём своего верного собутыльника потому, как сам Женька совсем не был приверженцем зелёного змия, и совместные с майором возлиянии переносились им как тягота, но послать майора ко всем чертям он не решался из-за доброго к себе его отношения.

Так вышло и на этот раз. Пронин, сразу не признав было Женьку, потом же, рассмотрев его из-под своего воротника, расплылся в улыбке, заорал на всё улицу, пугая сонных солдат:

- Друг мой лепший, Кобылкин, как же я рад тебе, то-то у меня с утра нос

Чешется! – потом майор обнял и расцеловал Женьку, увлажняя его лицо холодной влагой, текущей из его носа. Они оба называли друг друга придуманными именами, получая от этого обоюдные удовольствия. Майор называл Женьку Кобылкиным, А Женька майора – Пуарро.

Ещё находясь в крепких объятиях майора, Женька, понял, что отпираться бесполезно, да и не нужно вовсе, поскольку ему сегодня было как никогда одиноко. Он остался с Прониным. Они вместе отвели солдат в казармы, потом в магазине с пустыми грязными прилавками купили черствый хлеб, кильки в томате, пельмени на развес и пришли к майору домой, где и началась попойка, имеющая свой обычный, ничем и никем не нарушаемый ход, очень похожий на их первую вагонную встречу. Даже растолстевшая пронинская жена, выражая происходящему призрение своим молчанием, и то не смела вмешиваться в этот процесс. Она вызывающе, необыкновенно долго и громко стучала ножом по разделочной доске, нарезая огурцы, лук и хлеб, в чем, собственно, и заключался её протест.

Пили туже крепкую мутную жидкость, отяжеляющую Женькин язык и, наоборот, развязывающую язык майора.

- Только тебе, как лепшему другу открою секрет своей работы, - болтал

военный, - потому, что уверен в тебе, друг, как в себе самом. Знаю, что ты будешь держать язык за зубами.

- Не рискуй, Пуарро, не стоит, - с трудом шевеля языком, - говорил Женька.

- Отцу родному не скажу, а вот тебе скажу, - орал не унимающийся,

краснеющий и потеющий майор.

- Тогда я лучше уши свои закрою, - еле выговорил Женька, затыкая свои уши пальцами обоих рук.

Пронин потянулся к Женьке и стал вытаскивать пальцы из его ушей, раздвигая своими сильными майорскими руками его руки. Делал он это неуклюже, от чего зацепил локтями сервировку стола, и на пол со звоном полетела посуда, и почему-то именно та, где находилось много съестного в жидкой форме: кильки в томате, солёные огурцы в собственном рассоле, и пельмени, плавающее в растопленном бутербродном масле.

Надо полагать, что вечеринка в майорском доме удалась потому, что в её однообразный заведомо известный ход, было внесено яркое разнообразие в виде запоминающегося маленького беспорядка. Майор, сначала выругался смачно, а потом сказал:

- Всё, что ни делается, то к лучшему, - и, увидев разбитые тарелки из

немецкого сервиза, подаренного Прониным ещё на их свадьбу, добавил, - это к счастью.

Его растолстевшая жена, совсем, кажется, так не думала потому, что, заглянув на звон разбившейся посуды в гостиную, где было организовано застолье, сделала большие глаза, всплеснула руками и выдавила из себя чужим голосом:

- Свинья ты поганая, душегуб хренов, подожди у меня, - потом она тихо

заплакала, вернулась на кухню, громко за собой хлопнув кухонной дверью, и затихла, как ветер перед бурей.

Женьке сделалось стыдно, он подумал, что это именно он стал виновником случившейся неприятности. Он опустился на колени и стал ползать по полу, собирая осколки посуды, выпавшую и вылившуюся, растекающуюся по полу и впитывающуюся в ковёр еду. Пронин стал делать то же самое, тоже ползать по полу, собирать рассыпанное и одновременно раскрывать Женьке военные тайны своей службы:

- Моя задача, Кобылкин, следить за политическими плакатами в городе.

Ежедневно и ежечасно. Что бы все члены политбюро висели там, где им нужно висеть, но не просто так висели, как их дядя Ваня приколотит, а в строжайшем порядке. Да. Ну, ты меня понимаешь. Что бы звёзды на пиджаках висящих членов были все на месте, сколько им положено быть. Чтобы на крышах было написано «Слава КПСС, а не Слава Метревелли», и чтобы буквы все были на своих местах и покрашены вовремя и в нужный цвет.

- А что ты делал сегодня на остановке?

- Это, Кобылкин, шабашка перед праздником – зашиваются мои коллеги, вот

и попросили меня на остановках объявления посрывать.

- А кому нужны эти безобидные объявления и кому они мешают?

- Всё просто: людям нужен порядок и спокойствие. Сам посуди: ну, зачем

советскому человеку объявления всякие разные вешать, если ему и так хорошо? Не должно быть проблем у советского человека. Понятно? Здесь, брат, очень тонкая политика заключается…

Вот слушай, я тебе случай сейчас расскажу, - продолжал майор, - со мной это приключилось пару лет тому назад. Дежурил я как-то на демонстрации. Потекли, значит, массы народные со знамёнами на площадь, вроде всё чин чинарём, оркестры играют, люди поют, всем весело. Ан и нет…. Представляешь, несут демонстранты портрет Брежнева, а на нём звезды одной не хватает…. Нету звезды, Кобылочкин, у нашего Генсека! Пусто на том месте, где ей быть положено. Черная дыра.

- Ну и что? Мне, например, всё равно, что у Брежнева там не висит, и что не болтается.

- Дурак ты, Кобылкин. Это же важный политический аспект. Фактор

стабильности общества. Как бы одобрение награждённого. Да. Слушай дальше. Как только понял я, что не хватает наград у генсека, так прыгнул в колонну и выхватил я Брежнева без звезды у того демонстранта, да ещё по чану его этим плакатом звезданул, что бы запомнил. А после праздников начальника той шараги, откуда колонна была, сняли на хрен. Вот так. Теперь никто портрет без звезды не потащит. Всем наука.

- Очень ответственная у тебя работа, кореш…

- Да, уж. Или вот ещё такой случай. То же во время демонстрации случился.

Помнишь Ленина, что на площади на памятнике стоит? Так вот. Как-то во время демонстрации вдруг все заметили, что на бронзовой руке Ильича корзина с продуктами висит. Представляешь?

- Не может быть!!!

- Может! У нас ещё и не на то народ способен. Брежневу, что на портрете над

цветочным магазином висит, пачку маргарина в рот запихнули…

- Да ты что?

- Да. Такие вот дела, брат…

- Остроумные, однако, люди живут в нашем городе…. Я бы и не додумался до такого.… Но, ведь благодаря им, и ты не без работы, а, Пуарро?

- Аполитично рассуждаешь, друг мой Кобылкин, хотя в этом есть доля правды.

И они оба, сидя на полу, рассмеялись.

- В эти праздничные дни я отдыхаю, у меня выходной, сказал Пронин.

Женька не стал ночевать у Пронина, как не упрашивал его майор, предвкушая продолжение пьяного застолья потому, что пить майор мог бесконечно долго а если и прекращал это занятие, то не потому, что не мог это дальше делать, а потому, что заканчивалось спиртное или уже не могли это делать его собутыльники. Пронин просил Женьку быть с ним ещё и потому, что боялся получить звонкую, увесистую и унизительную оплеуху от своей толстой жены, которая была сильнее его и характером и телосложением а, оставшись наедине со своим мужем, майорша проучила таки его своей тяжелой рукой.

Оставив разбираться между собой супругов Прониных, Женька пошёл по вечернему городу, опустевшему и затихшему, будто засыпающему вместе со своими обитателями. Он шел, не спеша, и смотрел на многочисленные освещенные окна домов, за которыми был уют тёплого жилища, тихое счастье, сидящих у телевизора семей, смотрящих программу «Время» по единственному, вещающему на город телеканалу. Он тоскливо ощущал щемящее в сердце чувство одиночества, свою невостребованность в этой жизни и безразличие мира к нему самому, некогда весёлому, заводному и счастливому. Он шёл, не думая, куда и зачем идёт в столь поздний час и, сам того не осознавая, пришёл к памятнику Ильичу.

Женька впервые пристально всмотрелся в исполинскую скульптуру и был немало удивлён результатами своих наблюдений. Странным и бессмысленным было почти всё, что относилось к изваянию. Женька никак не мог уловить смысл и значение лозунга из больших красных толстых букв, выставленных на карнизе тоже красного здания, служившего фоном памятнику. Здание было ранней советской архитектуры с громадными арками, не имеющими своего функционального назначения, а лозунг на его карнизе имел словосочетание: «Ленинизм – наше знамя»… Выходило, что ленинизм - это столь миниатюрное и компактное учение, что его спокойно, без больших проблем, можно начертать на знамени, размером с простыню… Странной была и сама скульптура Ильича, возвышающаяся на высоту пятиэтажного дома. Бронзовая одежда Ильича казалась, не по размеру велика ему, и представляла собой помятую робу, напоминающую, скорее всего, спецодежду сталевара, а не костюм главы государства. Вытянутая вперед правая рука, вопреки всем правилам приличия, известным даже любому первокласснику, заканчивалась указательным пальцем, прилюдно показывающим, не совсем понятно, на кого и куда. А если быть предельно точным, найти немного времени, взять в руки оточенный карандаш и нанести траекторию бронзового пальца на географическую карту государства, то в аккурат окажется, что палец указует на нашу, всеми любимую столицу, изобилующую очередями за варёными колбасными изделиями. А ещё Женька подумал, что никогда не видел сидящих на лбу и плечах вождя голубей и следов работы их пищеварительного тракта, что тоже было странным, ибо голуби в городе жили и уж точно ели и с голоду не умирали. Рот вождя был приоткрыт, лицо его напряжено, и этот порыв напоминал человека, изрекающего нецензурную брань, а не известную по книгам лекторскую степенность вождя и его убеждённость в глубоком знании и осмыслении предмета изложения. Женька вспомнил о корзине, которая, по словам майора Пронина, была однажды повешена на каменную руку. Исполинские размеры вождя, имеющего высоту с пятиэтажный дом, неприступность отвесного постамента могли свидетельствовать, что корзина – ни что иное, как совершеннейшее враньё. И чем больше сам факт повешенной корзины на руке вождя казался Женьке утопией, тем сильнее ему хотелось корзину эту повесить самому на вытянутую руку Ильича с бессовестно торчащим вперёд указательным пальцем. Ну, кто-то же, как-то же, когда-то же смывал с этой бронзовой лысины птичий помёт! Значит, делал выводы Женька, не так уж и неприступна высота скользкого блестящего, почти маслянистого красно-гранитного постамента и не так уж недосягаема черная матовая лысина вождя.

Наступала ночь, тихая и беззвучная, как сам стоящий во всей своей странности и беззвучности бронзовый истукан. Стих ветер и закончился мелкий, холодный дождь. Перестали ходить, стучать и шуметь городские трамваи – антиподы тишины. С приходом ночи пришла свобода, которой существовать суждено не долго. Уже после нескольких часов эту тишину погубит, вытеснит и разорвет в тающие клочья, новый день, с его неистребимой, патологической идеологизиванностью, и снова все будут бояться Антонину Швабрину, будет следить за порядком начальник отдела кадров по фамилии Писанко, будет снимать на плёнку бесконечные собрания и демонстрации Тодоров, и все остальные будут собираться на бессмысленные собрания и смотреть эти бессмысленные фильмы, а, ещё не успевший протрезветь майор, будет с усердием выявлять портреты членов политбюро с неполным комплектом золотых звёзд на лацканах нарисованных пиджаков. Да, после тихой ночи, как ни тиха она будет, наступит безумный день. И захотелось Женьке доказать всему миру, что не винтик он, а человек талантливый, изобретательный и свободный, способный влиять на этот мир, и доказать странным способом – повесить всё-таки на бронзовую руку корзину. И он решил, что сделает это непременно.

В общежитие Женька пошёл пешком, обдумывая ночной пустынной дорогой свои действия. Были отметены варианты поднятия корзины с использованием автомобильной вышки, лестниц, альпинистского снаряжения. Всё задуманное должно быть сделано без суеты, быстро, чётко и обязательно накануне демонстрации, до которой оставалось всего три дня. Он шел совершенно один, дышал осенним воздухом, думал и точно знал, что нет ничего невозможного. Не было громыхающего автобуса, в котором в Женькину голову приходили идеи. И всё-таки его осенило поднять корзину… воздушным шаром, правда, это могло быть возможным в тихую, безветренную погоду, на что можно было только надеяться и просить милости у природы. Здесь уж ничего не поделаешь: будет ветер и отнесёт тогда корзину в сторону или перевернёт её верх тормашкам, а будет тихо и безветренно, то всё должно получиться, как задумывается. По замыслу Женьки, корзину, прикреплённую к шару, он должен страховать и направлять на руку Ильича с вытянутым указательным пальцем при помощи верёвки, медленно, по мере подъёма корзины, отпуская верёвку. Как только корзина будет нанизана на бронзовую руку, Женька проколет шар и таким образом уничтожит его, а сделать это можно будет, наверное, рогаткой. Затем следовало уничтожить и верёвку, чтобы нельзя было потом, ухватившись за неё, стащить корзину обратно, но вот как убрать верёвку, над этой проблемой Женьке предстояло ещё поломать свою голову. Женька был спокоен насчёт майора: он знал, что не подведёт Пронина этой выходкой потому, что Пронин ему сказал о своём выходном, а стало быть, неучастии в предстоящей демонстрации.

На следующий день, встав пораньше, Женька, одолеваемый своей безумной идеей, поехал на пригородном автобусе в колхоз искать бригадиршу колхозной бригады, прозванную им «Мадам в шляпе от Кардена» и просить у неё корзину. Поскольку бронзовая рука вождя имела длину два метра, то и корзина, чтобы быть соразмерной с этой самой длинной рукой, должна быть достаточно большой по своим габаритам, а не похожей на напёрсток или кепку. В колхозе ему приходилось бывать в тёплое время года, когда деревья стоят с листвой, и поля окрашены зелёным цветом. Теперь же он увидел перепаханные поля цвета тёмной глины, голые, потемневшие от дождя деревья вдоль дорог, унылые и скучные, навевающие тоску перед долгими и кажущимися бесконечными, осенью и зимой. Бригадиршу Женька нашёл быстро: он успел приехать как раз в то время, когда она наделяла работой очередную прибывшую в колхоз из города шефскую группу с поставленной партией целью - стирать грани между городом и деревней. Кто бы мог предположить, что в ноябре месяце всё ещё продолжается битва за урожай, и ведутся уборочные работы - сбор и заготовка веток на корм всеядным советским коровам! Бригадирша, обрадовавшись нежданному гостю, обняла и расцеловала его своим однозубым ртом, не отказалась от предложения осушить полстакана водки из бутылки, предусмотрительно прихваченной Женькой и закусить тоже прихваченными им кильками в томатном соусе. А затем, выпив и закусив, она нашла и отдала Женьке громадную корзину, в размерах которой ошибся в большую сторону её подвыпивший изготовитель, посему доселе корзина никогда и не была востребована. Оставив бригадиршу при недопитой бутылке, Женька с главным своим реквизитом, с трудом, протиснув корзину в скрипучие двери пригородного автобуса, поехал обратно в город.

В этот же день, был добыт на химзаводе небольшой баллон, заполненный лёгким газом, и предназначенный для перекачивания этого газа в надувной шар, за что пришлось уплатить той же твёрдой валютой – второй бутылкой сорокоградусной жидкости.

В тайну своей идеи Женька решил никого не посвящать, дабы ни на кого не бросить тень подозрения, и самостоятельно, без помощников занимался подготовкой операции. Местом подготовки был избран гараж Тодорова, от которого у Женьки имелись ключи, и в котором он держал свой велосипед. Туда притащил он корзину, там, в этом Тодоровском гараже, он изготовил из тонкого картона, чтобы было полегче поднимать в воздух, бутафорские продукты, которыми должна быть заполнена корзина: батоны обожаемой всеми колбасы, пачки масла, куски мяса, и прочно прикрепил их проволокой к прутьям корзины. Была добыта, отмерена и свернута змейкой прочная, тонкая врёвка. Он знал от Пронина, что перед демонстрацией, начиная с пяти часов утра, на центральных площадях и улицах выставляются почти все, имеющиеся в городе, грузовые машины, служащие своеобразными направляющими ограждениями для потока демонстрантов, дабы те не свернули, по ошибке, в другое место, не пошли туда, куда не надо, и не нарушили многократно выверенный и утверждённый маршрут колонн. Поэтому успеть сделать всё, что задумано нужно было под покровом ночной темноты, до прихода машин.

В ночь перед демонстрацией Женька погрузил на велосипед корзину со всеми причиндалами и заготовками, привязал всё это к велосипедной раме и повёз к Ильичу.

Ночь была прохладной и тихой. У памятника не было ни человечка.

Женька приступил к осуществлению до мелочей продуманного им плана. Накачан шар и привязан к верёвке, верёвка привязана к ручке корзины. Затем веревка была смазана керосином, а в том месте, где верёвка соприкасалась с ручкой корзины, был проложен кусочек асбестового картона. И вот с какой целью это было проделано. Когда корзина взмыла в небо, увлекаемая шаром, но в тоже время придерживаемая, управляемая верёвкой, надета на руку Ильичу, то верёвка, пропитанная керосином, была подожжена. Огонь, сжигая верёвку, побежал по ней наверх, добрался до шара, шар от огня лопнул и сгорел, а корзина с бутафорскими продуктами надёжно повисла на бронзовой Ленинской руке. Огонь погас, не затронув корзину – для этого и был предусмотрен кусочек асбестового картона, защитивший корзину. Женька постоял, полюбовался содеянным и, довольный свершенным делом, ощущая приятную усталость во всём своём теле, покатил велосипед обратно, запер его в гараже, после чего направился спать в общежитие в свою комнату. Смотреть на корзину утром, а точнее на реакцию людей от увиденного ими зрелища, он не пошёл, потому что впервые за несколько дней спокойно и крепко уснул. А о впечатлениях он узнал вечером, когда пришли его соседи по общежитию и, перебивая друг друга, рассказали ему каждый свою версию из которых, сложив их вместе, можно было составить истинную картину увиденного.

 

III

Первым в общежитие ввалился Чарли, при нём оказалась, как всегда, новая незнакомая дама и почему-то, скрученный свитком, красный транспарант. Чарли был под таким сильным впечатлением, что даже не сказал своё дежурное: «Хэлло, Чарли», и даже не стал искать свободные постели, хотя свободными были все постели, кроме Женькиной. Чарли совершенно забыл, что можно беспрепятственно, и без промедления заняться своим любимым занятием – любовью. Он сразу же бросился к Женьке:

- Видел, слышал новость?

- Что случилось?

- На памятник Ленина корзину с продуктами повесили!

- Не может быть! Врёшь! – театрально вскричал Женька.

- Клянусь, Евгений, сам видел собственными глазами – висит на руке

корзиночка, что с ума сойти можно! Полный атас! Впечатление – на всю жизнь!

- Хотела бы я взглянуть на того парня, кто это сделал, - вмешалась новая дама,

которая оказалась совсем не дурна собой, да ещё и с приятным голосом, - всегда уважала смелых и решительных людей, - заключила она.

Женька почувствовал, что краснеет, и отвернулся, а Чарли, одёрнув даму и не заметив смущения собеседника, стал рассказывать дальше:

- Пошёл я на демонстрацию, а перед этим, как водится, руководство водкой

напоило, налило каждому по полстакана, чтобы от транспарантов не отказывались, не бросали их, а несли. Всё вроде чин-чинарём: выпили, повеселели, транспаранты подхватили, идём, песни поём, анекдоты травим. Не доходя немного до площади Ленина, колонна наша остановилась, а передние кричат задним, что у Ленина на руке корзина висит. Ну, мы сразу и стали напирать на передних (любопытство взыграло), а те, что были позади нас, - на нас напирать, и так все дружно напёрли, что передних уплотнили, и стало мне краешек площади видать и памятник тоже увидел…. Женька, верь или не верь, но висела корзиночка на руке у Ильича, висела, как будто там и была!

- Не могу поверить, ты не пьян, Чарли?

- Что ты, только полстакана тяпнул, и то с самого утра, вот, нюхни, - Чарли

дыхнул в лицо Женьке. Изо рта Чарли, обволакивая Женькино лицо и раздражая его обоняние, вырвалось невидимое облако запаха, имеющее, как написано на этикетке импортной винной бутылки, богатый и разнообразный букет, из которого сразу почувствовались очень знакомые – запах перегара, солёных огурцов, и, почему-то свежего навоза.

- Верю, верю, - сказал Женька, замахав руками, тем самым, пытаясь отогнать

от себя облако запахов, и стараясь не дышать.

- У, Змей Горыныч, не порть воздух человеку, - сказала очень даже не дурная

собой дама, - проникаясь и симпатизируя Женьке.

- Евгений, ты не представляешь, что творилось на площади! Со всех сторон

напирали, площадь была полна народу, тысячи людей, Евгений, а может даже десятки тысяч!

- Сняли корзину?

- Что ты, сомневаюсь. А как снять-то? Во-первых, к памятнику не подъехать,

машинами всё перегорожено, а во-вторых, народ не даёт, народу так много, что не пробиться. Нет, без вертолёта не снять, точно не снять. Думаю, что и корзину вешал какой-нибудь отчаянный вертолётчик.

- Как бы я хотела такого, - томно сказала дама, и Женька отметил наличие у

неё красивых, длинных ног.

- Что же было дальше? - спросил Женька.

- А дальше я стал уносить ноги, что бы меня не затоптали. Только вот

пришлось транспарант прихватить: я за него расписку давал. Потеряю – век не рассчитаться, - ответил Чарли.

Тут стали подтягиваться Женькины соседи по общежитию, все, как один,

под впечатлениями и в возбуждении от увиденного и тоже кто с транспарантом прибыл, кто с флагом союзной республики, а кто и с портретом члена политбюро.

На перебой стали делиться впечатлениями. По сбивчивым рассказам обитателей общежития выходило, что сначала никто не заметил изменений, произошедших с памятником Ильича, демонстрация шла своим чередом. Дело в том, что площадь Ленина располагалась рядом с главной площадью города, на которой устанавливались трибуны для почетных гостей и руководителей, и выходило, что часть колонн уже прошла через площадь Ленина. Но когда разнеслось известие о корзине, движение колонн остановилось, всем захотелось увидеть невиданное зрелище, и на площадь Ленина стали возвращаться уже прошедшие через неё демонстранты и в тоже время стремились попасть новые любопытные, не успевшие вступить ещё на площадь. По рассказам выходило, что прекратили транслировать по громкоговорителям революционные и патриотические песни, стали просить всех разойтись по домам, объявляли, что уже установлены и задержаны хулиганы, но никто не верил громкоговорителям, а все хотели смотреть и смотреть на памятник потому, что все душе понимали восставшего «хулигана», и видели в этом факте - кто протест против пустых прилавков, кто против конформизма, кто против государственного идиотизма, а кто просто весёлую забаву.

Женькины соседи говорили много и долго, но никто ни разу не осудил «хулигана». А дама, которая была не дурна собой, не сводила своих глаз с Женьки, потому, что уже положила один свой глаз на него, да и ему она тоже была симпатична.

Организовали стол в одной из комнат, самой большой, потому, что решили отметить праздник и потому, что всех переполняли эмоции, которые можно было унять только спиртным. К столу подтащили кровати для сидения. Каждый внёс свою лепту – кто в виде тут же отваренных пельменей, кто в виде банки килек в томатном соусе, кто в виде припрятанных сморщенных яблок, кто в виде почерствевшего хлеба, а кто под общий шумок и ничего. На бутылки сложились все вместе и послали за ними Женьку, как самого молодого.

Женька, выбежав на улицу, первым делом, найдя две копейки, позвонил по автомату Пронину, чтобы от майора из первых рук узнать, что и как. Пронин был уже за столом, похоже, выпивши, обрадовался звонку, стал даже приглашать Женьку разделить его любимое занятие. Женька деликатно отказался, сославшись на плохое самочувствие. Майор сказал, что обладает даром провидения потому, что пару дней говорил о корзине с Женькой и вот теперь она висит на самом деле. Потом сказал, что владеет всей информацией, что корзину пока не сняли потому, что не смогли ещё это сделать, что площадь оцеплена и туда никого не пускают, а хулигана усиленно ищут и обязательно найдут в ближайшие часы потому, что ввели какой-то секретный и очень эффективный план-перехват. Женька положил трубку, сказал: «Хрен вы кого найдёте» и пошёл покупать водку.

Когда в общежитии на столе появились бутылки, принесенные Женькой, началось застолье, на котором продолжали обсуждать последние события. Чарли напился и стал говорить, о какой-то политической подоплёке, на что ему сказали, что бы он шёл с такими мыслями к Антонине Швабриной. Потом его вытолкали за двери вместе с его транспарантом, а даму оставили сидеть за столом. Она села рядом с Женькой, и они уже не слушали разговоров о корзине и о Ленине, а, искренне улыбаясь друг другу, мило говорили о погоде, о последних премьерных кинофильмах и актёрах, сыгравших в этих фильмах главные роли. Потом всё закончилось, были свёрнуты объедки в газеты «Правда», которые служили скатертью, и которые выписывали все жители общежития, потому, что заставляли выписывать эту газету под угрозой возможных неприятностей. Когда всё было убрано и приведено в порядок, коллективно покурили на кухне и разбрелись по комнатам и скрипучим кроватям. Женька забрал с собой даму и запер дверь изнутри.

Даму звали Еленой. Они поцеловались страстно и нежно, признались друг другу в любви с первого взгляда и, с дрожью, предвкушая неслыханное удовольствие, легли вместе в постель. Удовольствие действительно было, не скорое, но нарастающее постепенно, как медленно и не сразу переходит штиль в шторм, начинаясь с чуть заметного ветерка, крепнущего, нарастающего и переходящего в бурю. Удовольствие сопровождалось лаской, нежностью, фантазиями и откровениями. Потом они, успокаиваясь, лежали рядом, и Женька тихо говорил, раскрывая ей свою сегодняшнюю тайну, от чего её большие красивые голубые глаза сделались ещё больше и ещё привлекательнее, она сказала ему: «Обожаю» и снова поцеловала его, а он поцеловал её в её красивые глаза и рассказал, что готовит новый план, идею которого тоже подсказал ему майор Пронин.

Следующий день был обычным рабочим днём. Все одновременно встали, выглядели не отдохнувшими и не выспавшимися, с всклокоченными волосами и опухшими лицами, образовали очередь в туалет и ванну, кто успел первым, тот успел выпить чаю, а кто был в хвосте очереди, ушёл голодным. Но никто никого не торопил потому, что уже привыкли к этим одновременным подъемам и очередям. Ушла и Елена, несколько позже других, перед уходом она поцеловала спящего и улыбающегося во сне Женьку и сказала тихо: «Прости».

Вскоре к подъезду дома, в котором размещалось наше общежитие, подъехала, поднимая брызги из грязных луж, синяя милицейская машина-микроавтобус, из машины вышли несколько человек, одетые в штатское, вывели из дома и усадили в машину заспанного Женьку, со взятыми в наручники руками. Женька не пытался сопротивляться и бежать и не понимал, зачем такая строгая мера – наручники?

…

Секретным планом-перехватом, о котором говорил майор, был массовый запуск в людские массы жриц любви, по совместительству работавших в «органах» в качестве осведомительницей. Осведомительницей была Лена, и на её крючок попался любвеобильный Женька.

Так закончилась эта история, всколыхнувшая сначала институт, а потом и весь город. Генерального директора института сместили с его должности, направив работать на завод в отдел главного технолога, а место генерального занял бывший инструктор райкома, которого проектанты сразу не влюбили и прозвали «Варягом». Смещён был и секретарь обкома «в связи с переводом на другую работу».

Историю эту не забыли, помнят и теперь, рассказывая, как легенду этого города, но только совсем недавно стали известны все её факты, поведанные тебе, дорогой мой читатель.

В том месте, где некогда размещался шикарный актовый зал проектного института, уже давно не показывают фильмы и не проводят собрания потому, что зал занимает большой магазин с современным торговым оборудованием. Здесь, за одном из прилавков можно встретить Евгения Лошадкина, торгующего теперь видео кассетами, вполне проверенными и лицензионными, а порнофильмы больше никого не интересуют потому, что уже насмотрелись.

 

КОНЕЦ