Одного преступника приговорили к повешению, но не объявили дату казни.

В первый раз под грохот барабанов ему накинули на голову черный мешок, на шею -- петлю и, зачитав приговор, объявили, что казнь переносится на сутки.

Весь день он трясся от страха, ничего не пил и не ел.

На следующее утро все повторилось: мешок, петля, отсрочка казни. И снова он дрожал как осиновый лист. На этот раз он выпил кружку воды, справедливо полагая, что до следующего полудня вряд ли доживет и что больше трех раз жизнь человеку не даруется. Но странное дело, и на утро его увели из-под виселицы целым и невредимы, хотя и с подкашивающимися коленями.

Целый месяц он переживал смерть заново, но постепенно привык. Мало того, его даже стала забавлять сама ситуация: ради него одного-единственного рано-рано утром, в любую погоду на плац выгоняли роту солдат, барабанщики выбивали дробь, капрал зачитывал приговор, священник давал целовать крест, а палач надевал и снимал петлю. После этого его отводили в камеру, кормили сытно и обильно, и за долгие годы он привык такому распорядку.

Несколько поколений солдат сменилось, сопровождая его на казнь. Он пережил трех капралов: один из них умер от старости прямо во время казни, второй погиб спьяну, упав с помоста, а третий, забыл приказ о переносе казни. Палач, удивленный в то утро больше всех, механически выбил из-под ног заключенного опору, и тут же лишился головы, а капрал был разжалован в солдаты и отправлен на фронт в мировую мясорубку. В суете заключенного все же спасли, вынув из петли, – оказалось, что его время еще не настало.

И жизнь потекла, как и прежде. Теперь он каждое утро сам всходил на эшафот, подставлял шею, равнодушно ждал конца церемонии и отправлялся в камеру. Он заметно поправился и считал, что неплохо устроился в жизни. Мало того, он даже пристрастился к философии и прочитал так много книг, что перестал воспринимать смерть как естественное явление. Лично для него она стала эфемерна. Он все больше догадывался, что вокруг меняются лишь формы, а человек, как сущее, обладающее душой, остается вечно. Эта странная идея подкреплялась его ежедневным повешеньем, чудесным спасением, и его убежденность нисколько не могла поколебать череда лиц, сменяющихся вокруг. Он даже стал думать, что подобный эгоцентризм лежит в основе мироздания. И размышлял о себе, как о очень важной персоне, вокруг которой вращались судьбы человечества. Он даже придумал философию бессмертия. И, пожалуй, был прав. Правда, он никому об этом не говорил. В самой тюрьме его считали очень умным и толковым, и даже сам начальник, после того, как он избавил его жену от мнимых страхов и бессонницы, присылал ему на сочельник гуся и бутылку хорошего вина.

Одного он не мог понять, кто придумал такую странную экзекуцию с повешеньем. Из его расчетов выходило, что этот человек должен быть более могущественным, чем Создатель, и в один прекрасный день он стал веровать в него больше, чем в Бога и молиться только Ему. Этот новый Бог представлялся ему мужчиной с темным, скрытым накидкой лицом, в черных, мрачных одеждах, знающий нечто такое, что ему, простому смертному, было не доступно. Эта недоступность представлялась ему в виде тайны, которую он не мог разгадать, но к которой можно было двигаться путем умозаключений. Долгими зимними ночами он разговаривал с Ним. Их беседы носили обоюдный характер, и скрипучий голос часто повторял одну и ту же фразу: “Не человек место красит место, а место человека!” На что он мягко, но настойчиво возражал: “Здесь я с вами не согласен”. И в качестве примера приводил себя самого. Бог пытался поколебать его веру: “Пример, достойный подражания!” На том они и расставались каждый при своем мнении.

Но однажды он был неприятно удивлен тем, что в какой-то момент петля на шее затянулась сильнее обычного, а капрал не зачитал приказ о переносе казни, и его повесили. Прежде чем умереть, он успел спросить: “Почему?” И услышал ответ: “Не все коту масленица”. И понял, что с Богом нельзя быть на короткой ноге, но было слишком поздно.